ГОД 1818.
Генерал Ермолов закладывает крепость Грозная на реке Сунже; начинается война за Чечню и Северный Кавказ.
"…Так же трудно поработить чеченцев и другие народы края, как сгладить Кавказ. Это дело исполняется не штыками, но временем и просвещением…
…Сделают еще экспедицию, повалят несколько народа, разобьют толпу неустроенных врагов, заложат какую-нибудь крепостцу и возвратятся восвояси, чтобы опять ожидать осени. Этот ход дела может принести Ермолову большие личные выгоды, а России никаких… Но со всем тем в этой непрерывной войне есть что-то величественное, и храм Януса для России, как для древнего Рима, не затворяется. Кто, кроме нас, может похвастаться, что видел вечную войну?"
(Из письма М. Ф. Орлова - А. А. Раевскому, от 13 октября 1820 г.)
Март. 15.
Варшава.
Торжественное открытие Первого Польского сейма. Александр произносит речь по-французски; письменный русский перевод поручен поэту Вяземскому. Для депутатов с утра до вечера накрыты столы с кушаниями, возле которых, по словам очевидца, можно "встретить беспрестанно немалое число польских законодателей".
"…Ревнуя к славе моего отечества, я хотел, чтобы оно приобрело еще новую…
Образование, существовавшее в вашем крае, дозволяло мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно свободных учреждений… которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные.
Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости.
Поляки!.. Существование ваше неразрывно соединено с жребием России…
Докажите вашим современникам, что законно свободные постановления, коих священные начала смешивают с разрушительным учением, угрожавшим в наше время бедственным падением общественному устройству, не суть мечта опасная, но… совершенно согласуются с порядком…
…Последствия ваших трудов… покажут мне, могу ли, не изменяя своим намерениям, распространить то, что уже мною для вас совершено!"
(Из Варшавской речи.)
"…С несказанным удовольствием видел я из письма твоего, что… сие (устройство военных поселений. - А. А.) произошло с желаемым порядком, тишиною и устройством".
(Александр I - Аракчееву, от 27 марта 1818 года, из Варшавы.)
Март. 27.
Текст речи получен в Петербурге.
Фраза из Варшавской речи: "…докажите вашим современникам, что законно свободные постановления… не суть мечта опасная, но… совершенно согласуются с порядком…", оскорбила в России многих; слишком многих. Даже тех, кто - подобно членам тайных обществ - жаждал учреждения этих самых "законно свободных" учреждений; попросту говоря - парламента. В ней и впрямь заключено нечто унизительное для русского самосознания; правитель не должен говорить о "недоразвитости" своего народа. По крайней мере - вслух. И в форме похвалы другому народу. Но если посмотреть на все с точки зрения самого монарха, то "роковая" фраза всего лишь объясняла последовательность предстоящих действий. Сначала эксперименты на малых исторических площадках - законодательный в Польше, земельный в Балтии; затем, как только окрепнет Священный Союз, масштабные преобразования в России. Недаром в Аахене, во время осеннего Конгресса стран - членов Союза, он даст честное слово генералу Мезону, что сделанное в Польше распространится на все российские владения; что коренная российская проблема будет наконец решена и свобода будет дарована коренному российскому населению.
Но как же тогда объяснить, что полугодом ранее, через месяц после Варшавской речи, все попечители учебных округов получили предписание о новом направлении; что в печати повелено было искоренять "мысли и дух… обнаруживающие или вольнодумство… или своевольство революционной необузданности, мечтательного философствования"?
Как совместить открытые намеки царя на то, что Россия подошла к черте, за которой - великие перемены, и - жестокий цензурный запрет обсуждать крестьянский вопрос в печати?
Почему знаменитая речь малороссийского губернатора Репнина при открытии дворянских выборов в Полтаве и Чернигове; речь, в которой подхвачены были именно царские идеи о постепенном устранении крепостничества; почему эта речь встревожила царя больше, чем гнев патриотов, смертельно оскорбленных после Варшавы тем, что Польшу ставят в пример России?
Почему царь лично запретил к распространению статью пушкинского лицейского наставника Куницына об иностранных крестьянах, напечатанную в 45-м нумере журнала "Сын Отечества"?
Почему в 18-м году реакция государя на публичные выступления Репнина и Куницына в поддержку готовящихся втайне перемен была куда болезненнее, чем на дворцовую петицию Васильчикова в 16-м?
Да как раз по причине их публичности! Да как раз потому, что в 16-м году только предстояло посеять семена реформ, а к 18-му они готовы были дать одновременные всходы. Чем самовластительнее и консервативнее были намерения Александра I, тем либеральнее и эффектнее были его политические жесты; чем большим радикализмом отличались его замыслы, тем самодержавнее и жестче оказывались упреждающие их меры.
Царь отказывался от сотрудничества с обществом в тот самый момент, когда оно готово поддержать назревшие перемены и подает сигналы "наверх" об этой готовности. (Даром ли именно в 1818-м "Дух журналов" напечатал полный текст Баварской конституции?)
Так что нечего удивляться, замечая, как на всем протяжении 1818 года царь последовательно совмещал противоположные полюса либеральности и цензуры. Почему ограничивается свобода? Потому что пора свободы - пришла. Потому что дан ход подготовке проекта российской конституции - Новосильцеву при помощи его секретаря Дэшана и Вяземского поручено подготовить проект Государственной Уставной грамоты Российской империи; потому что самым близким людям в окружении царя поручено разработать окончательный план освобождения крестьян.
А почему пришла пора? А как раз потому, что наконец-то создан Священный Союз, Европа обведена магическим кругом, способным защитить Россию от огня революции, русский царь как никогда самовластен, военные поселения крепнут, цензура не дремлет.
Крепость есть условие раскрепощения. Сейчас - или никогда. Вчера было рано. Завтра будет поздно.
И тут-то грянул гром, которого никто не ждал - и после которого никто не перекрестился.
ГОД 1819. Апрель.
В "Северной почте" напечатано сообщение об убийстве в Маннгейме студентом Карлом Зандом писателя Августа Коцебу, имевшего репутацию шпиона русского престола.
ЦАРЬ, ПОЭТ, ГРАЖДАНИН
Убийство Коцебу взволновало всех, вызвало толки, встревожило Двор, - но мало кто понял, что значит кинжал маннгеймского студента для "большого времени" русской истории. А это был кровавый знак финала: время, словно бы нарочно отпущенное Провидением для благих перемен в России - и потраченное частью на обустройство Европы, частью на подмораживание Отечества, дабы предстоящие реформы совершились тихо, исподволь, а не бурно и разом, - время это вышло. Решаться на уновления уже не придется; череда мировых потрясений сама собою снимет вопрос о крестьянской реформе, конституции, свободе и разом превратит Священный Союз из внешней ограды внутрироссийского покоя в боевой аванпост роялизма; линии задуманного царем сюжета, вот-вот готовые соединиться, вновь разойдутся.
И уже, увы, навсегда.
Царь поймет это скоро; поняв - ужаснется; а пока, словно по инерции, он продолжает двигаться в заданном им же направлении. Именно в 19-м Балашов назначен генерал-губернатором Рязанской, Тульской, Орловской, Воронежской, Тамбовской губерний; то есть начался "наместнический" эксперимент (естественно, не получивший продолжения). Именно в 19-м фельдъегерь доставит Михаилу Сперанскому указ о назначении его сибирским генерал-губернатором и личное письмо царя с полным прощением и обещанием положения, "сходного тому… в коем я с вами привык находиться". Именно в 19-м у многих либералов вспыхнет вера в скорое решение крепостной проблемы. И как раз в 19-м доблестный воин и умеренный прогрессист Михаил Милорадович, только что назначенный петербургским военным губернатором, предложит молодому экономисту Николаю Тургеневу подготовить записку "Нечто о крепостном состоянии".
Чуть раньше такие же записки государю подали и граф Аракчеев, и адмирал Мордвинов, и многие иные из сановников Империи. А это значит, что сомнений у них не осталось: далее терпеть создавшееся положение вещей нельзя, внешние обстоятельства благоприятны, царь идее обновления благоволит, и следует поспешать с инициативой, пока ее не перехватили другие. Не только (и не столько!) потому, что иначе награда окажется меньше, сколько потому, что слишком высока цена ошибки, и плох политик, не считающий свою "платформу" наилучшей.
Милорадович в выборе "эксперта" не ошибся. И потому, что семейный тургеневский клан вообще сыграл значительную роль в истории русской общественности. И потому, что Николай Иванович в 1808–1811 годах прошел надежную геттингенскую школу экономического либерализма. И потому, что во время европейской кампании 1813 года он служил под началом барона Штейна - и многому у него научился. (А Штейн не только внушал русскому царю идею мирового всеединства, но и всегда отстаивал идею освобождения крестьян…) И разумеется, потому, что в 1818-м - этом славном и трагическом году российских канунов! - вышло первое издание знаменитой тургеневской книги "Опыт теории налогов", переизданной в 1819-м.
То было, может статься, и не самое оригинальное сочинение; зато оно доходчиво излагало учение Адама Смита о доходах. А именно: не слушайте меркантилистов, считающих, что деньги сами по себе, промышленность сама по себе суть источники государственного благоденствия. Избегайте и физиократов - ибо не земля как таковая есть основание общественного богатства. Источник же и основание - производительность свободного труда, а налог - что-то вроде ложки, которой удобно снимать обильные экономические сливки.
Но главное - главное все же не в этом. Никакое серьезное дело - дело раскрепощения тем более - не может, не должно обходиться без тех, кто обрел в нем смысл своей земной жизни. Важны, конечно, и прагматики, вроде Милорадовича или будущего тургеневского союзника генерала Михаила Воронцова, для которых все сводится к обсчету выгод и невыгод, к реальной расстановке сил и тактике социального действия. Их незаметный холодок способен вовремя остудить горячечность любого замысла: но было бы что остужать! Так вот, при всей своей подчеркнутой рациональности Тургенев был именно энтузиастом крестьянской свободы, она стала для него тем же, чем всеобъемлющий пафос Российской империи стал для Державина, строгая благоустроенность Дворца - для Аракчеева, а мечта о всемирно-спасительной роли подвластной ему России - для царя Александра I…
Читатель "Опыта теории налогов" открывал изящно изданную книжечку - и сразу узнавал, что весь доход от издания поступит "в пользу содержащихся в тюрьме крестьян за недоимки в платеже налогов". Собственно, этим было сказано главное - если не все. Недаром в том же 1818 году автор "Опыта" отправился в Симбирскую губернию, чтобы опробовать свои идеи - в своем имении. И пусть эксперимент в Тургенево удался не вполне; пусть молодой демократизатор, попробовав довериться "выборным" крестьянам, обречен был возвратить всю полноту исполнительной (она же законодательная) власти управляющему; пусть пришлось начинать с нуля - с отмены барщины и перехода на оброк; пусть. Дело не в частностях, а в сути; в готовности меняться самому и менять окружающую жизнь; в позиции, предельно ярко и жестко выраженной в тургеневском ответе на реплику Карамзина "мне хочется только, чтобы Россия подолее постояла": "Да что прибыли в таком стоянии?" Дело - в доверии к возможностям России, в доверии, которого Тургенев не утратит до последних дней, несмотря на все изломы своей трагической судьбы.
Пройдет почти сорок лет - и старик Тургенев, потерявший родину, молодость, почти всех близких, но сохранивший верность однажды избранному ориентиру, будет молча плакать в парижской церкви русского посольства - во время благодарственного молебна за государя Александра Николаевича, объявившего февральский Манифест 1861 года…
Странное дело - заглядывать в прошлое, размышлять о делах и людях далеких эпох. Что будет - известно заранее; чего не будет - тоже известно. В 1819 году Милорадович и Тургенев полагают, что стоят у самых истоков грядущих событий и тайный замысел царя вот-вот станет явным делом множества исполнителей, так что запреты на публичное обсуждение важных тем сами собой обессмыслятся и главное препятствие - непроницаемая "дворцовость" - будет устранено… Естественно, у Тургенева есть глаза и уши; он трезво оценивает реальное положение вещей и не на шутку опасается, что царь в последнюю минуту даст задний ход; он сомневается в успехе "безнадежного дела" - и одновременно с подачей легальной записки вступает в тайное общество, Союз благоденствия. Отчасти - как в некий резервный полк, на всякий случай (здесь не выгорит - развернемся там), отчасти по причине масонского воспитания и уверенности в "пользе и необходимости тайных обществ для действий важных и полезных…". Но сомневаться в успехе - одно, а знать о неизбежном поражении - совсем другое…
…Безумно жалко крестьян, обреченных еще не одно поколение тянуть крепостное ярмо; больно за образованный слой россиян александровского поколения - так и не дождавшихся обещанной свободы мнений… Но за людей тургеневского типа - вдвойне, втройне обидно. Если человек рожден быть "хватом", нет ничего страшнее для него, чем оказаться гражданским чиновником, а не славным воином, "отцом солдатам". Если он рожден быть "помощником царям", рвется на общественное поприще, то самое печальное для него - превратиться в нелегала. А Тургенев был именно что реформатором в законе, никак не романтическим бунтовщиком. Заговорщические "партии в масках" (вроде той, что затеял Муравьев) были не для него, не про него. Уже в послевоенном Париже 1815 года он вывел для себя жизнестроительный принцип, перекликающийся с известным афоризмом Жозефа де Местра о революции как "двухчастной" проповеди Провидения (для правителей: злоупотребления порождают революцию; для народов: злоупотребления все же лучше революции). Да, революция есть глупость, но причина ее - глупые постановления; нужно бороться с первыми, чтобы избежать второй.
Перемены вместо революции - на этом смысловом каркасе держатся все рассуждения Тургенева о политике. Он без конца повторял: никакого ослабления самодержавной власти, пока не решен крестьянский вопрос; никакого распространения политических прав дворянства - при всей общечеловеческой важности их! - пока "Россия с горестью взирает на несколько миллионов сынов своих, которые не имеют даже и прав человеческих". Почему? потому что это "было бы сопряжено с пагубой для крестьян, в крепостном состоянии находящихся", а главное - "постепенные и мирные происшествия имеют действие более благодетельное, нежели сильные мгновенные перевороты". (Спустя годы эту тургеневскую мысль слово в слово повторит Пушкин.)