- In situ… In situ, - радовался он. - Раковая опухоль пока не дает метастазы, не расползается.
- Вот увидишь, мы справимся, - сказал я ободряюще.
Я поехал вместе с ним в онкологическое отделение Швабингской больницы. Там мы сидели в очереди среди других терпеливо ожидающих. Ему назначили сроки посещений врача, определили поверхность облучения…
Но мы и прежде, еще задолго до этого, жили, если можно так выразиться, в растянувшемся на годы прощании. Это нас несказанно сблизило. Никаких "сантиментов" Фолькер не допускал. Когда же я все-таки мучил (но ведь и радовал!) его своими истерическими всплесками чувств - скажем, лез к нему обниматься, - он все чаще говорил: "Оставь меня. Я тяжело болен. Ты наконец должен это понять. Мне нужно сесть". Мы прожили вместе двадцать три года, и Фолькер был старше меня на семнадцать лет.
Серж тоже коротко поговорил с ним по телефону и пожелал ему хорошего Нового года. А потом мы с Сержем - в Париже - занялись приготовлением ужина.
Объявился и неожиданный гость: некий Пабло, которого я не знал. Двадцатилетний коренастый мексиканец, писаный красавец с оливковой кожей. Он учился в Руане на кардиохирурга. Поскольку же стипендии, которую он получал от родного государства, ему не хватало, он подрабатывал как мальчик по вызову. Этот Пабло, родившийся в деревне на побережье Юкатана, оказался человеком живым и приятным в общении. Он избивал майонез своими изящными руками, которыми когда-нибудь будет накладывать шунты.
Пока мы закусывали, да и потом, когда приступили к главному блюду, разговор, как обычно, касался лишь общих тем. Пабло рассуждал о преимуществах и недостатках Руана и Мехико: "Первый город чересчур маленький, второй - чересчур большой…" Экзистенциальные проблемы Германии, обусловленные большими расходами на объединение страны и малым приростом населения, не заинтересовали ни Сержа, ни мексиканца. "Германия по-прежнему богата и по-прежнему вечно всем недовольна".
Потом разговор перешел на Моцарта, потом - на Мадонну, у которой нет ни голоса, ни актерских данных, потом - на те квартиры, в которых Пабло довелось побывать в связи с его приработками. Одну из них, на эспланаде возле Дома инвалидов, я тоже когда-то видел. Двухэтажные апартаменты. Построенные Георгом V или VI, в тридцатые годы, - специально для неофициальных развлечений английского короля по нашу сторону от Ла-Манша. Оконные стекла для этого дома-в-доме шлифовались вручную, каждая бронзовая дверная ручка была в своем роде уникальной. По словам Пабло, теперь квартира принадлежала какому-то чиновнику Европейской судебной палаты.
Незадолго до полуночи мы трое, уже сильно навеселе, отправились к Новому мосту. На Марсовом поле собрались в ожидании решающего мгновения около двух миллионов зевак. И мы решили, что с этого, самого старого в Париже, моста лучше увидим Эйфелеву башню, откуда по случаю Миллениума будут пускать фейерверки.
Мимо нас, нетвердо держась на ногах, важно прошествовали голландцы во фраках. Лувр, казалось, совершенно безучастно ждал прихода нового тысячелетия. Купол Французской академии, хоть и сохранял дистанцию, но настроен был дружелюбнее. По брусчатке все еще громыхала телега: Мария-Антуанетта, наголо остриженная, с очень прямой спиной, совершала свой последний путь к эшафоту. Переливались разноцветными огнями пароходы-ресторанчики с веселыми кампаниями на борту - заранее пришвартованные к причальным стенкам. Сообщество отмечающих всемирное торжество заполнило набережные. На всех мыслимых и немыслимых языках репортеры передавали по мобильникам - на пять континентов - свои моментальные впечатления. В полночь на юго-западе брызнули в небо огни фейерверков. Эйфелева башня сияла: световые гирлянды, обтекая ее, устремлялись вниз; орбиты неведомых планет кольцами расходились от верхушки. Далеко вокруг небо расцвечивалось все более яркими красками. С треском вылетело несметное множество пробок от шампанского, люди на Новом мосту обнимали друг друга, влюбленные целовались. Но самым сильным потрясением для меня было то, что Эйфелева башня с ее световой оргией постепенно как бы растворилась в воздухе. Гигантский грозный фейерверк померк в им же порожденном дыму. Пабло не забыл прихватить из дому бобы и по мексиканскому обычаю бросал их нам через плечо - на счастье. Пока он бросал, мы загадывали желания. Меня раздражало отсутствие колокольного звона. Все колокола в городе, как ни странно, молчали. Но Серж объяснил, что с тех пор как Церковь отделилась от государства, то есть со времени Революции, Церковь уже не расцвечивает праздничным звоном никакие светские события. А ночь святого Сильвестра имеет, скорее всего, языческое происхождение.
Итак, колокола молчали. Начало нового тысячелетия не было освящено.
Наступая на битое стекло, мы медленно протискивались сквозь толпу по направлению к кварталу Марэ. Серж и будущий кардиолог непременно хотели попасть в "Кетцаль".
Я не выдержал больше получаса в этом переполненном баре, где все выглядело как в обычный субботний вечер.
Около двух часов ночи я оказался в соборе Нотр-Дам, на "тихой мессе". Только хоры были освещены. Присев на низкое сиденье, я вдруг разрыдался, сам не знаю, почему. Прошло какое-то время, прежде чем я взял себя в руки и смог встать. Слезы еще не высохли. Думая о тех, кто был и остается мне дорог, я зажег одну свечку и сбивчиво помолился.
Сейчас суббота, февраль, с тех пор прошел год.
Мне все еще кажется странным, что перед моим окном, выходящим на просторный внутренний двор - в самом сердце Баварии, - кружат чайки. Эти морские птицы гнездятся на реке Изар. Житель одного из соседних домов выкладывает на подоконник хлеб или кусочки мяса. Чайки - чуть ли не в порядке очереди - пикируют вниз, на мгновение зависают перед его окном, после чего, уже с добычей в клюве, снова взмывают в небо и описывают там круги. Согласно последним сводкам новостей, против федерального министра Йошки Фишера во Франкфурте возбуждено уголовное дело. Полиции предстоит выяснить, действительно ли некая террористка из РАФ - вопреки его показаниям - четверть века назад, когда он еще был студентом, провела ночь у него в квартире. Так утверждает она сама. Другая же свидетельница говорит, что упомянутая Маргит Шрайнер ночевала тогда не в этом, а в ближайшем подъезде, в одном из франкфуртских женских общежитий. А еще все СМИ полнятся информацией об эпидемии губчатообразной энцефалопатии: об уже зафиксированных или только предполагаемых случаях коровьего бешенства, которое опасно и для людей. Мы слышим о разоблачениях столь же опасной практики скармливания свиньям антибиотиков. Сейчас, пожалуй, никто не знает, какие пищевые продукты вполне безвредны. Курятину тоже вряд ли кто кушает с удовольствием, с тех пор как нам стали показывать домашних птиц, которых специально откармливают так, чтобы у них максимально увеличилась грудь, в результате чего они утрачивают способность ходить, а при смещении центра тяжести падают. В ресторанах теперь предлагают рагу из кенгуру и страусиные стейки.
В некоторых мегаполисах Северного полушария на прошлой неделе проходила презентация нового открытия - полной расшифровки человеческого гена. Оказалось, он содержит всего около сорока тысяч битов информации, вместо предполагавшихся ста двадцати тысяч. То есть в количественном смысле генетический код человека практически такой же, как у плодовой мушки или дрожжевой бактерии. Говорят, это открытие будет иметь большее значение - для медицины, для нашего будущего вообще, - чем изобретение книгопечатания и высадка на Луну. Подходит к концу еще одна подозрительно теплая зима, когда в Баварии снег лежал всего три или четыре дня. Если мы не приостановим процесс потепления климата в результате загрязнения атмосферы выхлопными и индустриальными газами, то столкнемся с таянием льдов на обоих полюсах и последующим затоплением Голландии, Венеции, Бенгалии… "Но в нужное время найдутся те, что примут соответствующие превентивные меры".
"Элементарные частицы" Мишеля Уэльбека - самый бескомпромиссный роман последних лет. Этот француз уже не предлагает нам радужных перспектив. Его персонажи вкалывают, трахаются, вокруг них усиливается регламентация жизни, растет пустота; они ощущают себя мусором, несмотря на свои жалкие попытки бегства: Разумные млекопитающие, способные любить, они созерцали друг друга в ярком сиянии осеннего утра… Было ясно, что в гуще самоубийственного бытия западного мира им не остается никакого шанса.
Если я не звонил Фолькеру самое позднее до семи вечера, телефон звонил у меня.
- Хочешь пойти перекусить?
- Да у меня и в холодильнике еды предостаточно…
Такой разговор повторялся в последние десять лет как минимум каждое воскресенье. Наши квартиры разделял всего какой-то километр городской застройки.
Уже издалека узнавал я в вечерних сумерках фигуру Фолькера. Темп его шагов со временем заметно замедлился. Но контуры некогда роскошной рыжей шевелюры остались прежними. На отрезке между продовольственным рынком и Гертнерплац я его спрашивал: "Курицу у вьетнамцев? Или лапшу?"
Более основательной пищи он не выдерживал. Поскольку лишние деньги у него вряд ли водились, обычно я его угощал. Считал это своим долгом.
В "Сайгон-сити" или в итальянском ресторанчике мы иногда разговаривали за ужином, иногда молчали. Ни то, ни другое не умаляло ощущения защищенности.
- Далеко продвинулся? - спрашивал он.
- Только на две страницы.
- Дай почитать.
- Не дам пока. Текст еще не перебродил… Я вчера зашел в "Оксенгартен": гроздья красивых тел…
- Это меня не интересует, - оборонялся он, но тут же добавлял: - Раньше там можно было встретить Фрэнсиса Бэкона.
- И тебя, Фолькер… с тем знаменитым художником?
- "Оксенгартен" тогда относился к интереснейшим барам Европы. Мишель Фуко, Леонард Бернштейн, Фредди Меркьюри - все они пили там пиво и занимались ловитвой человеков… Или хотели, чтобы поймали их… Мне опять подложили грибы.
- Грибы должны быть в этом блюде, Фолькер. Он в ярости выкладывал кусочки сморчков на край вьетнамской тарелки. Когда он был ребенком, в 1945-м, целая соседская семья (в Рейнланде) отправилась на тот свет благодаря собственноручно собранным "польским грибам", которые на самом деле не были таковыми. С тех пор Фолькер выуживал из соусов даже консервированные шампиньоны.
- Дай мне эти две страницы. Наверняка опять полно опечаток.
- Я бы хотел написать что-то очень красивое. Неосязаемую, изящную историю.
- Ну так напиши. Только посмотри между делом выставку "Ночь" в Доме искусств. Думаю, ты еще не видел в оригинале ни одной картины Фюссли.
- А может, мне следовало бы, наоборот, написать что-то горькое, - сказал я.
- На бумаге ты можешь запечатлеть даже кисло-сладкое. И потом сделать "шпагат" под столом.
- Фолькер, я люблю тебя!
- А я-то думал, ты любишь только человечество, свой балкон и мадам де Помпадур. Ну и еще покой, а главное - свойственную тебе никчемную взбудораженность.
- Их тоже. Если, конечно, не начинаю вдруг ненавидеть всё, и себя в том числе.
- Опять гриб…
- Ты должен больше спать, Фолькер.
- Я сплю, когда хочу и могу.
- Ты просто жуткий брюзга.
- Жизнь заставляет. Как тебе вино? Я с трудом выношу Фридриха Мерца. После Вилли Брандта, Хельмута Шмидта, пожалуй, даже Курта Биденкопфа - теперь этот зауэрландский школяр, который вечно выглядит обиженным. Но что поделаешь, таков нынешний уровень немецкой политики. Разборки функционеров… Перебранки высоколобых умников… И, под сурдинку, - увеличение расходов на свое содержание.
- Иногда приходится делать шаг назад, Фолькер.
- Почему? Никто не заставляет нас быть глупее наших предшественников.
- А как тебе твоя курица?
- Признайся, Ханс, тебя это мало интересует.
- Ты ошибаешься. А кроме того, я мог задать вопрос и из вежливости.
- Очень вкусная еда. Превосходная. Легкая.
- Легко усваиваемая?
- Ну да. Она возвращает смысл и такому словосочетанию.
- Это я и хотел услышать.
- Значит, всё в порядке.
Годами вьетнамцы, славившиеся "оригинальным обслуживанием", пытались уговорить нас заказать еду в номер. Однако девушка с раскосыми глазами обращалась со своим рационализаторским предложением не по адресу.
- Простите, я даже не пью на троих.
- Тлоих?
Порой у меня бывали такие гнетущие состояния или настроения, когда мысль о необходимости продолжения жизни казалась более непереносимой, чем мысль о смерти. После подобных панических дней и ночей - а они наверняка знакомы куда большему количеству людей, чем принято думать, - я заставлял себя жить дальше, напоминая себе: моей смерти Фолькер не переживет. Он меня любит, он сейчас не может сам оплачивать аренду квартиры, он чувствует себя (в физическом смысле) все хуже. Со мной он ругается - а значит, ему есть ради кого оставаться здесь, - мы можем как-то поддерживать друг друга, в его присутствии мне легче думать. Один без другого - нет, этот номер не пройдет.
В начале нового года, вернувшись из Парижа и едва ступив в зал мюнхенского аэропорта, я испугался. Увидел среди встречающих Фолькера, в синем пальто: он уже был отмечен.
Короткого отсутствия хватило, чтобы я осознал: непрерывные болезни превратили Фолькера - внешне - в старика. Вовсе не только из-за сеансов облучения (средства против рака кишечника) щеки его ввалились, а кости отчетливо проступили. Кожа поблекла. Медикаменты от СПИДа вызвали липодистрофию - неконтролируемые жировые отложения. Ноги у него, я знал, стали как спички, живот же под пиджаком непомерно раздулся. Такого рода изменения наверняка мучили этого прирожденного эстета, в чьем доме скапливались любовные письма и от женщин, и от мужчин. Пожалуй, он мог бы даже показаться высокомерным - особенно когда я пролистывал его пожелтевшую почту, авиаписьма, открытки (1970-го года и более ранние). Он всегда оставлял себе копии собственных писем: Дорогая Рейнхильда, мы, уже не раз подробно обсуждали наши отношения. Но я по-прежнему не вижу возможности отказаться от своей работы и сознательно выбранной свободной жизни ради новой, сомнительной страсти - которая, вероятно, пылает в тебе сильнее, чем во мне. Я знаю тебя как умную женщину и думаю, ты меня поймешь. Или, например, он писал одному еврейскому эстрадному певцу в Тель-Авив: Дорогой Йошуа, надеюсь, что после нескольких дней, проведенных в Нью-Йорке, ты благополучно добрался до Йзраиля и что твои выступления имеют там успех. Ты - украшение для любой сцены. Я никогда не забуду ночь, которую мы с тобой провели в Нью-Йорке, в отеле на Пятой авеню. Ты, конечно, тоже ее не забудешь. Однако чутье мне подсказывает, что иногда лучше ограничиться одной-единственной ночью. Потому что ничто не могло бы дать нам еще большего счастья. Передай от меня привет Пегги Гуггенхайм, если снова ее увидишь. Ты живешь в моем сердце. Может, живешь даже слишком ощутимо. Й, может быть, я боюсь твоей ауры, твоей силы, твоих высоких, но оправданных требований к жизни и к людям. Твой Фолькер К.
И вот теперь, после такой жизни - поистине захватывающей, бурной во всякое время суток, достойной того, чтобы о ней слагали легенды, - он ждал меня.
- Bonne nouvelle annй! - Фолькер протянул мне собственноручно завернутую в подарочную бумагу плитку шоколада (очень может быть, с привкусом ванили "Бурбон").
- Я-то думал, здесь принято поздравлять друг друга по-немецки.
Ему я привез вино, французские витаминные таблетки (хотя не верил, что он будет их принимать) и проспекты парижских картинных галерей.
- Ни одного из этих художников я не знаю. Мне показалось, французы выставляют все без разбору. И фигуративную живопись, и абстрактную.
- Париж уже не играет сколько-нибудь значительной роли. Но и Нью-Йорк тоже… С тех пор, как умер Уорхол. Единого культурного центра у нас больше нет.
- Что же до видео-инсталляций, - продолжал я, - то ими я сыт по горло. Стоит ли, например, искать объяснение тому, что некий человек - одновременно на пяти экранах - нюхает швабру? Я думаю, едва мы перестанем пользоваться электричеством, такому искусству придет конец. Что будут делать музеи с залежами мониторов? Искусство превратится в свалку радиодеталей.
Мы направились к нашей машине. Сам я не пользовался старым "фордом-орионом", доставшимся мне от родителей, но и не расставался с ним, чтобы Фолькер не утратил ощущения своей мобильности.
- А… рак, который они выжгли? Ты, похоже, чувствуешь себя неплохо.
- Да, ничего, - рассмеялся он. - Окончательные результаты будут через две недели.
- Мы уже в новом тысячелетии, Фолькер! Это, как ни крути, - добавочный повод для оптимизма. Мне, впрочем, в любом случае пора умерить свои амбиции и научиться быть благодарным…
- Точно, - подтвердил он. И вытащил из кармана ключ от машины.
- Сильно я постарел, Фолькер?
- Уже почти развалина.
- Бесстыдник! Я, конечно, постарел за неделю, но не настолько.
- Как Версаль?
- Толпы народу. А в Париже, представляешь, колокола под Новый год не звонят.