- А почему бы вам, - продолжала Эжени, разламывая кусок батона и намазывая его маслом, - почему бы не перевести моей книги, написанной о моем муже Эме? Ведь там все и обо мне. Переведите эту книгу, вместо того чтобы выдумывать еще одну очередную "правду" о моей жизни! - Она потянулась за бутылкой. - Хотите вина? Это хорошее старое бордо. Давайте выпьем за нашу встречу.
Густое темное вино заиграло в хрустальных чашках, солнце пронизывало их насквозь, и накрахмаленная скатерть отражала пунцовые блики. Секретарша выбежала на кухню и вернулась с блюдом жареных кусков филейного мяса с зеленым горошком. Потом она принесла салат, который французы обычно едят после мяса, и, наконец, внесла деревянное блюдо с несколькими сортами сыра. За сыром обычно следует кофе и фрукты. Все было по правилам французской кухни, и все было хорошо приготовлено.
- Видите, какая превосходная хозяйка! - говорила мадам Коттон, ласково поглядывая на свою помощницу. - И она меня каждый день так опекает! За ваше здоровье, милочка! - Эжени пригубила от чашки и, улыбаясь искривленной улыбкой (из-за своей верхней губы, искалеченной с детства), снова обратилась ко мне: - Вот когда меня не будет на свете, тогда можно будет писать обо мне все, что угодно! - весело шутила она, поглядывая на меня. - Так что отложите издание вашей книги. Думаю, что долго ждать не придется. - Все это было сказано с большой легкостью и непринужденностью. Но я поняла, что ничего из того, что мной было написано, никогда не появится в печати.
Не чувствуя себя ни уязвленной, ни огорченной, я только еще отчетливей осознала всю трудность и ответственность работы по документам о современнике. Какой же чуткостью надо было обладать, чтобы так достойно, умно и добро указать писателю на его заблуждения и этим избавить его от дальнейших!
Потом разговор принял совсем иное направление. Я вспомнила, что в своей автобиографии Эжени большое место уделяла своим предкам. Со всей серьезностью она писала, что бабушка ее с материнской стороны была настоящей маркизой. И когда прадед-маркиз погиб от руки мятежников во времена революции, то маленькую маркизу приютил и воспитал их садовник.
- Скажите, кажется, ваш дед был знаменитым художником? А откуда он родом? - спрашивала мадам Коттон, звеня ложечкой в кофейной чашке.
Я рассказала о Сурикове и о его казачьем происхождении от сибирских ермаковцев.
- А женат он был на казачке?
- Нет, как ни странно, он был женат на француженке, Елизавете де Шарет.
Мадам Коттон изумлена:
- Француженке? Притом еще дворянке, де Шарет! Как же она попала в Сибирь?
- Они встретились не в Сибири, а в Петербурге, куда мой дед поехал учиться живописи в Академии. А бабушкины родители встретились в Париже, ее мать была дочерью декабриста Свистунова, высланного во Францию вместе с семьей.
- Вот интересно! - оживилась Эжени. - Значит, обе семьи были из революционеров. Ведь де Шарет был известным революционером… А вы знаете, что в моей юности о нем пели песенку "Капитан де Шарет"? - И вдруг мадам Коттон слабым голосом запела песенку о капитане де Шарет.
Бог мой! Как могла я в эту минуту проявить столько легкомыслия и лености, что не записала эту песенку… Теперь, когда Эжени Коттон нет уже в живых, никто не пропоет мне этой мелодии и не продиктует этих слов…
Мадам Коттон провожала меня сама. В сереньком пальто, с непокрытой головой, стояла она возле калитки своей виллы "Джек", на мостовой переулочка. День был теплый, яркий, со старой липы, свесившей ветви над каменной оградой, сыпались на нас желтые крапчатые листья. Эжени взяла обе мои руки в свои хрупкие пальцы и смотрела на меня с милой, чуть перекошенной улыбкой.
- Ну, поцелуемся с вами, мадам! Когда-то мы теперь с вами встретимся.
Я схватила ее в объятия и крепко расцеловала.
- Идите вниз по улице, дойдете до моста, и сейчас же за ним станция метро, - заботливо напутствовала она меня. - Прощайте, мадам, передайте всем друзьям привет. Очень рада была с вами познакомиться и встретиться, хоть, может быть, вам эта встреча не принесла пользы… Но я очень люблю русских!
Если б только знала она, какую большую пользу принесла мне эта встреча…
Мятежник с гитарой
1
Знаменитая эстрадная певица Жюльетт Греко сидела в красном халатике перед зеркалом в своей уборной и гримировалась. Я тихо вошла и встала за ее спиной, и когда секретарша доложила ей, кто я и с какой целью пришла в зал Шайо, она не нашла нужным повернуться ко мне лицом, и наше знакомство началось разговором через зеркало.
- Вы из Москвы?
- Да. Хотела бы услышать ваш концерт, но билеты все проданы…
- Все раскуплено за месяц до гастролей. - Она смотрела на меня сквозь зеркало, проводя пуховкой по искусно загримированному лицу. - Я собираюсь к вам в Москву. Говорят, у вас там здорово холодно. Я боюсь холода… Скажите, у вас в январе большие морозы?
- Бывают до тридцати градусов. Но не кажется ли вам, что есть забота более важная, чем московские морозы? От них можно укутаться в меховую шубку… Для французской певицы есть более сложные вопросы, чем климат в России.
- А именно? - Жюльетт взяла синий карандаш и положила лазурные полосы на веки с густыми, наклеенными ресницами, отчего разрез ее глаз удлинился, белки поголубели, зрачки почернели, овал лица стал уже. - Что же, по-вашему, еще мне угрожает? - спросила она.
- Вы ведь поете по-французски, и вас не поймет широкая публика. Я поэтесса и хочу предложить вам перевести все ваши песни и дать эти переводы отпечатать в программе в виде буклета. Тогда вас будут совсем иначе принимать.
Вертящийся стул под Жюльетт мигом повернул ее лицом ко мне.
- О-о-о! Это совсем другое дело!.. Жанна, - обратилась она к секретарше, - пройдите к администратору и попросите билет для мадам.
Жанна тут же выбежала из комнаты.
- А Брассанса вы тоже будете переводить? - спросила Жюльетт, поправляя на лбу прядь смоляных волос.
- Нет, поскольку он не получил приглашения к нам на гастроли.
Жюльетт скинула халат и осталась в туго обтягивающем ее хрупкую фигурку трико черного цвета. Камеристка натянула на нее узкое черное платье до пят, с длинным рукавом и высоким воротником. Ни единого светлого пятна, кроме лица.
Жанна вернулась с билетом в руке.
- Вот… Пожалуйста, мадам. Но, к сожалению, только стоячее место…
Меня взорвало от негодования, но я сдержалась.
- Стоя я слушаю только Гимн Советского Союза, - спокойно возразила я.
- Вы можете сесть на ступеньки, - нимало не смутившись, предложила мне Жанна.
- А на ступеньках пока я слушала только Эдит Пиаф…
Тут уже вспыхнула Жюльетт и, выхватив из рук секретарши билет, быстро, насколько ей позволяло узкое платье, вышла из уборной.
Она вернулась через пять минут и вручила мне билет в первом ряду амфитеатра. Поблагодарив певицу и договорившись с ней о встрече на завтра, я отправилась в зал.
Не буду рассказывать о выступлении Греко, от которого я, понятно, была в восхищении. Но то, что я увидела и услышала после антракта, стало основой для этого рассказа.
Я ничего не знала о Брассансе до этого вечера, я даже не слышала его пластинок. Но уже до поднятия занавеса меня насторожили появление множества новой публики и полицейские в дверях зала.
Антракт закончился, свет погас, занавес открылся перед затянутой бархатом эстрадой, к которой полукругом спускался огромный зал на 2300 зрителей. И весь этот зал замер не дыша.
И вдруг на сцену не вышел, а выскочил человек в черном вельветовом костюме, с гитарой в руке. За ним шел контрабасист со своим инструментом, служащий поставил на рояль графин с водой и стакан. На эстраде, в ярко освещенном круге, стоял стул и перед ним микрофон. Брассанс подошел к стулу, поставил на него ногу, приладил гитару и негромко объявил: "Ле сабо д’Элен". Взяв звучный аккорд, он запел:
Башмаки Елены в грязи измарались,
И три капитана над ней издевались.
Елена бедняжка, ей, понятно, тяжко,
Кому нужно воду, не ищи фонтана, -
Слезы у Елены льются, как из крана,
Подставляй ведро!..
Откровенно говоря, с первого раза я почти ничего не поняла, так я была ошарашена появлением Брассанса. Голос его, мягкий и сильный, лился с эстрады по-народному, он пел, не претендуя на артистичность исполнения. Брассанс будто читал стихи со своим несколько южным акцентом, прекрасно оттеняя мысль каждой строки. Вот так, наверное, двести лет тому назад пели во Франции трубадуры. Публика слушала его, не пропуская ни слова, контрабасист в стороне, пощипывая струны, усиливал звучание гитары Брассанса.
Конечно, если зритель приходит слушать эстрадного певца в модном костюме, умеющего изящно и свободно двигаться по сцене, эмоционально петь, непринужденно шутить, вроде Жака Бреля или Шарля Азнавура, этот зритель не будет доволен Брассансом. Но если вы спросите того же Азнавура, что он думает о Брассансе, он ответит вам: "Этот человек стоит обособленно. Он поет, он не ремесленничает!"
У Брассанса есть свой зритель, преимущественно парижский рабочий и служащий. Я спросила одного такого: есть ли у него книжка стихов Брассанса?
- У меня? - удивился он. - А зачем мне покупать книжку и тратить на нее двадцать или тридцать франков, когда я и так знаю его всего наизусть? Его слушать надо, а не читать…
И я видела, как этот человек слушал Брассанса, разделяя все его отношение к бедной девушке Элен, над которой глумятся господа капитаны, и понимая, что презрение наглецов к простолюдинке породило любовь к ней поэта.
Брассанс пел много. Каждая песня его вызывала шумную реакцию зала. Долго еще выкрикивались названия той или иной любимой песни, и он пел, пел и пел, и зрители с восторгом улыбались и стоя аплодировали, скандируя, стуча ногами, посылая на сцену слова одобрения и благодарности.
Я уходила из зала Шайо с каким-то чувством смятения. Так бывает, когда придешь на свидание к любимому человеку и вдруг между вами появляется еще кто-то и властно требует внимания к себе. И тогда это новое ощущение ваше либо должно быть немедленно задушено, либо оно вдруг займет главное место, вытеснив все остальное. Это-то и произошло со мной, приехавшей на концерт Жюльетт Греко.
2
Мальчик. Смуглый, чернокудрый мальчишка Жорж с ореховыми, круглыми, как у белки, глазами. Отец его, Луи Брассанс, каменщик, уроженец портового городка Сета, который стоит на воде: с одной стороны средиземноморский залив Льва, с другой - огромное озеро То.
Город сверкает белым камнем, красной черепицей и утопает в зелени. И солнце, всегда солнце! Под его лучами черные кудри Жоржа за лето выгорают так, что он выглядит блондином. Еще бы! Он вечно с мальчишками в дырявом баркасе, ловит мулей или играет с дельфинами. Оливкового оттенка тело мальчика, омытое морской пеной, высушенное золотым песком городского пляжа, овеянное солеными ветрами, крепко и мускулисто. Характером он диковат и застенчив. Душой отчаянно смел и предан другу. Волей силен и мятежен. Язык у него специфичный, это язык южных мальчишек, воспитанных на солдатских куплетах.
Отец - южанин, француз, мешковатый, тучный, с благородным романским профилем, с добродушием под насупленными густыми бровями. Мать - красавица неаполитанка. Весь род Брассансов - каменщики с незапамятных времен. Отец сам выложил из камня их новый дом в Сете и мечтал, что сын примет из рук отца эту благородную профессию. Но Жорж равнодушно брал в руки молоток, когда отец заставлял его помогать себе. Он с отвращением глядел на свои вымазанные сажей пальцы, если приходилось помочь отцу перекладывать чей-то камин. Он любил… стихи. И когда начал учиться в школе, то с волнением думал о том, что его школа носит имя поэта сетуанца - Поля Валери. Жорж обожал его, и когда Валери умер, он часто посещал его могилу на городском кладбище, раскинувшемся на холме над Львиным заливом.
В лицее юноше посчастливилось учиться у мэтра Альфонса Боннафе, поощрявшего его любовь к поэзии и впоследствии написавшего интересное вступление к первой книге стихов поэта Жоржа Брассанса.
В 1939 году Жорж, не получив степени бакалавра, уезжает учиться в Париж. Поначалу восемнадцатилетнего парня приютила у себя тетка, но она вскоре умерла, и Жорж переезжает к своим новым друзьям - Жанне и Марселю Планше, сразу оценившим его самобытность и кровно привязавшимся к нему. Супруги Планше дают ему возможность учиться и писать. Одно время он начинает работать на заводе Рено, чтобы хоть как-то обеспечить кусок хлеба, но это не имеет смысла, надо учиться. Брассанс запоем читает библиотечные книги и изводит кубометры бумаги. Мало что его удовлетворяет, но это уже начало творческой жизни, полуголодного существования в оккупированном немецкими фашистами Париже. Жанна и Марсель Планше на всю жизнь остаются его ближайшими друзьями.
Первое выступление Брассанса было в 1950 году в маленьком театре, приютившемся между площадью Бланш и улицей Пигаль. Театрик назывался "Три осла". Первая же песня, с которой вышел он на подмостки, принесла ему репутацию мятежника, трудную репутацию поэта, противостоящего привычному укладу жизни мелкобуржуазного общества. Он восстал сразу, не ища других путей общения с публикой. Песня эта так и называлась: "Плохая репутация".
В селе, чего греха таить,
С такою славою не жить.
Что шумишь, что глух и нем -
Все слывешь черт знает кем!..
Поет Брассанс, и перед его слушателями встает образ забитого нуждой, но честного человека, который пытается бороться с мещанской рутиной, с обывательской психологией. Брассанс не боится признаваться в своем отношении к мелкой буржуазии, он бичует ее с позиции бедняка, которому все равно, ему терять нечего.
И нет нужды пророком стать,
Чтоб горький путь мой предсказать!
По вкусу петлю подберут,
На шее стянут - и капут!
Понятно, что после такого номера в публике кое-кто начал подниматься, громко стуча откидными стульями, и, гремя медалями "тюремной администрации", шипел:
"Стыд! Позор!.. Неужели для этого надо было сражаться и выигрывать войну?" И они уходили для того, чтобы никогда уже не возвращаться. Но было множество и таких, что в восторге кричали, скандировали аплодисментами и требовали повторить. Директору "Трех ослов" Жаку Каннети пришлись по душе вся мятежность Жоржа Брассанса, его народная речь, часто перекликающаяся с народной мелодией, его коренастая осанка каменщика и вельветовая блуза заводского рабочего. Каннети восхищала смелость молодого певца-поэта, с которой он признавался парижанам в своих бунтарских взглядах на "благовоспитанных людей общества". Эта же смелость породила и другую песню, возмутившую "благовоспитанных людей", - "Песня овернцу":
Тебе, овернец, песнь моя.
Ты, состраданья не тая,
Мне дал четыре чурки дров,
Когда мороз был так суров.
Лишь ты меня согрел, когда
И холуи, и господа -
Благонадежный высший свет,
Захлопнув дверь, сказали - нет!
Так начинал Брассанс свой тернистый путь в искусство. Известная певица Паташу приняла его в свой ансамбль, выступавший в парижском кабаре. Она увидела настоящий, крупный талант в этом неуклюжем южанине, который, не умея раскланиваться и улыбаться, норовил удрать после номера, а Паташу, стоя за кулисами, караулила его, чтобы вернуть на сцену.
Уже в те годы репертуар Брассанса был пересыпан крепкими словами, которыми он старался замаскировать какую-то свою растерянность, печаль и одиночество. В стихах его довольно часто появляется тема смерти, но, по определению Альфонса Боннафе, он относится к смерти "как к некоему семейному персонажу, без трагизма, без пафоса, без драматизма. Он принимает ее запросто, как переход из одного состояния в другое - более устойчивое". Пожалуй, впервые с Брассансом на веселые подмостки мюзик-холла выходит его "смертяга", с которой он на короткой ноге и которой он не боится. Он больше боится недостойной жизни, хотя зубоскалит над ней и резвится, как бы заглушая свою внутреннюю смятенность и тоску смехом. И даже в стихах о смерти у Брассанса ощущение жизни, неопровержимое, как силы природы, и никакой налет времени не будет разъедать этого чувства. Так вынес он на эстраду образ бедняка, сродни персонажу из "Гамлета", в песне под названием "Могильщик":
Бог видит - суть во мне не злая,
Я людям смерти не желаю.
Но уж когда не мрут они,
Я пухну с голоду в те дни.
Могильщик я - бедняк!Меня бездушным называют,
Что хлеб на мертвых наживаю.
Но без нужды не стал бы сам
Я рыть могилы мертвецам.
Могильщик я - бедняк!
Этого же периода была песня о бедном крестьянине, написанная в полутонах, необычайно мягко, с глубоким сочувствием к бедняку, вынужденному всю свою жизнь лопатой вскапывать землю. Брассанс выражает всю свою нежность к бедному люду в этой на первый слух безобидной песне, и вдруг в одной строке взрывается его революционный и мятежный дух: "Он создан природою, чтобы лить пот на чужой чернозем". И вся брассансовская горечь за батрака, отдающего жизнь чужому благополучию, выливается в песне "Мартин":
С лопатой, с мотивом веселым,
Любя на ходу напевать,
Идет он, решимости полон,
На землю свой пот проливать.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Землю и время взрывает один.
Чтоб хлебом себя обеспечить.
Встает человек до зари.
Закинув лопату на плечи,
Уходит копать пустыри.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Землю и время взрывает один.
И нет на лице его злобы.
Гнев сердца ему не знаком.
Он создан природою, чтобы
Лить пот на чужой чернозем.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Землю и время взрывает один.
Когда ж его смерть поманила,
Мартин, не переча судьбе,
Пошел на межу и могилу
Украдкою вырыл себе.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Землю и время взрывает один.
А после с великим смиреньем
Улегся в могильную тьму
И умер, своим погребеньем
Не стоя хлопот никому.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Спи под землею в поле один!
Я привожу это стихотворение полностью, потому что меня всегда поражали эти строчки, в которых при отсутствии патетики есть взрывчатость чувств и чистота мыслей. И я не знаю в современной французской поэзии более выразительного в своей скорби и любви к народу стихотворения, чем этот брассансовский шедевр.