Под конец переговоров в Будапешт прилетел сын Максвелла Йен, и в конце концов мы договорились о цене в два миллиона фунтов. Адвокаты составили договор, и Йен радостно позвонил отцу.
– Папа, – сказал он, – мы договорились на два миллиона.
– Недурно, – сказал Максвелл, – а сейчас вернись и сообщи, что мы готовы заплатить только миллион.
Йен чуть не заплакал.
– Но ты же сказал нам с Томи, что мы сами можем определить сумму!
– Да, – сказал Максвелл, – но они согласятся и на миллион.
– Откуда ты знаешь?
– А у них есть выбор?
Это заняло еще две недели, но оказалось, конечно, что он был прав. Мы купили "Мадьяр Хирлап" ровно за миллион фунтов. В качестве бонуса Максвелл решил отправить в Венгрию старое оборудование типографии "Дейли миррор", а мне поручил найти подходящее место для его размещения.
Один из журналистов, спортивный репортер, еврей по имени Нимрод Питер (который через два месяца стал главным редактором газеты), рассказал мне, что у венгерских военных есть большая казарма в центре города, которую они хотели бы продать. Однажды утром мы поехали туда. На улице рядом с двумя часовыми нас ждал венгерский офицер в форме. Когда мы подошли, все трое отдали честь. У меня перехватило дыхание. Такие же венгерские солдаты, в той же форме, вели меня в колонне смертников к Дунаю. А теперь я снова здесь, в Будапеште, и они отдают мне честь. Мы зашли внутрь. Сделав несколько шагов, я сказал: "Извините, забыл кое-что в машине". Вышел на улицу, прошел немного и вернулся назад. Часовые снова отдали мне честь. Я вошел, сосчитал про себя до двадцати, снова вышел и снова вошел. Они опять вытянулись по стойке "смирно" и отдали мне честь. Я мог бы ходить туда-сюда весь день.
В конце концов мы добрались до кабинета их начальника, подполковника, который был в стельку пьян (в десять утра!). Один из наших венгерских представителей, который был, видимо, в курсе, достал из портфеля бутылку виски и поставил на стол. Полковник набросился на нее, будто умирал от жажды, и подписал все, что мы положили перед ним. Под конец он попросил, чтобы я пошел с ним. Мы прошли по коридору и остановились у входа в огромный зал, битком набитый гипсовыми бюстами Маркса и Ленина на постаментах – две тысячи штук. Они напомнили мне армию терракотовых воинов, которую я видел в провинции Шаньси в Китае.
– Господин Лапид, – сказал мне полковник, – что мне делать с двумя тысячами бюстов Маркса и Ленина?
– Разбей их, – сказал я и ушел.
Через неделю в роскошном здании Генштаба венгерской армии состоялась праздничная церемония подписания. Вдоль красной дорожки с двух сторон стояли по стойке "смирно" солдаты почетного караула, а я шагал по ней вместе с начальником Генерального штаба. Затем нас снимали репортеры, его – под флагом Венгрии, а меня – под британским Юнион Джеком. Оркестр исполнял в мою честь "Боже, храни королеву!". Не знаю, хранит ли он королеву, но меня он точно уберег – от того, чтобы не расхохотаться.
На вторую церемонию – подписания контракта на приобретение газеты – Максвелл прилетел на своем самолете. Кортеж из черных "мерседесов" сопровождал нас до отеля, в котором он расположился. Как и я, Максвелл, родившийся в небольшом карпатском городке и потерявший большую часть семьи от рук нацистов, которым активно помогало местное население, был одержим желанием "показать им всем!". Во время Второй мировой маршрут его бегства проходил через Венгрию, так что он получал огромное удовольствие от триумфа, с которым вернулся в Будапешт. Вечером он дал интервью первому каналу венгерского телевидения.
– Как я понимаю, вы говорите на венгерском, – сказал ведущий.
– Да, – ответил Максвелл.
Его венгерский словарный запас был ограниченным, но понять его было можно.
– И где же вы выучили венгерский? – спросил ведущий.
– Я сидел в вашей тюрьме, – сказал Максвелл.
Вечером нам сообщили, что премьер-министр Анталл хочет встретиться с Максвеллом.
– Пожалуйста, – сказал Максвелл, – пусть приезжает.
Анталл не стал настаивать на соблюдении протокола и приехал. За минуту до того, как он вошел, Максвелл сказал мне:
– Быстро расскажи мне о нем что-нибудь.
– Что?
– Не знаю, что-нибудь личное.
– Его отец выдавал евреям спасавшие их документы во время войны, он признан Праведником мира, в его честь посажено дерево в "Яд ва-Шем".
Открылась дверь, и вошел Анталл со своей свитой. Максвелл поднялся во весь рост, широко раскрыл свои объятия и громовым голосом произнес:
– Господин премьер-министр, весь еврейский народ и я никогда не забудем того, что ваш дорогой отец сделал для нас во время войны. Он был выдающимся человеком!
Анталл едва не разрыдался от избытка чувств.
Через два дня все договоры были подписаны, и мы с Максвеллом сидели в его люксе с коньяком и огромным блюдом колбасок.
– Я ненадолго оставляю тебя здесь, – сказал он.
– В качестве кого?
– Генерального директора.
– На какой срок?
– Пока ты не скажешь мне, что газета в тебе больше не нуждается.
Наутро он улетел, а я отправился в редакцию, вошел в кабинет главного редактора господина Сабадушо, который был коммунистическим чиновником, назначенным на эту должность в отсутствие каких бы то ни было профессиональных качеств. Господин Сабадушо сидел за внушительным столом, а за его спиной висел большой портрет Ленина.
– Господин Сабадушо, – сказал я без прелюдий, – вы уволены.
Он, видимо, ожидал этого, поскольку, не проронив ни слова, встал, взял свой портфель и направился к выходу.
– Господин Сабадушо, – остановил я его.
– Да?
– Заберите с собой портрет.
Он вернулся, забрался на стул, снял портрет со стены и покинул здание с Лениным под мышкой.
Глава 44
Господин Максвелл, – сказал министр туризма Хорватии, – мы не можем продать вам газету, но, может быть, вы купите у нас остров?
– Какой остров?
– Остров Тито.
За несколько недель до этого Максвелл позвонил мне в Будапешт и начал разговор в своей обычной манере – с середины, без предисловий.
– Я хочу, чтобы ты поехал в Сербию, – сказал он, – и купил мне там газету.
– Какую?
– Какую захочешь.
В аэропорту Белграда меня встретили представители правительства и отвезли в резиденцию президента Слободана Милошевича. Мы поднимались по мраморным ступеням, в воздухе кружился снег, мрачный Белград лежал перед нами темным пятном, в котором светились лишь редкие окна. Когда я был здесь последний раз, город горел от бомбежек, а я, десятилетний мальчик, бежал зигзагами между падающими телеграфными столбами.
Милошевич, грузный мужчина с высоким лбом и светлыми, тщательно зачесанными назад волосами, тепло встретил меня в своей до неприличия роскошной приемной и усадил в обитое темно-красным бархатом кресло напротив.
Десять лет спустя Милошевича будет судить в Гааге Международный трибунал по бывшей Югославии – за резню в Косово где тысячи албанцев были убийты или стали жертвами насилия, сто шестьдесят четыре тысячи стали беженцами. В октябре 2004 года, в возрасте шестидесяти пяти лет он был найден мертвым в своей камере, до окончания суда.
Но всему этому еще предстояло произойти. А тогда я получил удовольствие от живой беседы с разумным человеком, готовым делать бизнес. Сербы, пожалуй, единственный народ в Восточной Европе, которому не присущ антисемитизм как национальная традиция, так что мне не пришлось столкнуться с распространенным среди славян подозрением: "евреи покупают нас".
– Я не могу продать ни одной из наших больших газет, – сказал Милошевич, – потому что одна из них принадлежит партии, а другая – правительству. Но у нас есть еще одна газета, которая называется "Политика". Может, она вам больше подойдет.
– Я хорошо знаком с ней.
Милошевич удивился:
– Откуда?
– Мой отец читал ее по утрам.
Я купил "Политику" и вернулся в Израиль на свадьбу дочери.
Мерав решила выйти замуж (в первый раз) за свою первую школьную любовь. Наша младшая дочь, этот кучерявый комок энергии, давно уже отказалась от своей мечты стать актрисой и решила пойти по стопам покойной сестры – начала изучать психологию в Тель-Авивском университете. Я был рад ее решению, но не стал особо расспрашивать о мотивах. Пожалуй, понадобится изучить психологию, чтобы понять, почему она решила заняться психологией.
За шесть дней до того, 2 августа 1990 года, Ирак вторгся в Кувейт, ООН ввела санкции, в воздухе запахло войной. Максвелл, верный своей любви к драматизму, из солидарности прилетел в Израиль, и я пригласил его на свадьбу, которую устроили в банкетном саду в пятнадцати минутах езды от Тель-Авива. Вскоре после начала свадьбы появился лимузин Максвелла, оказавшийся пустым. Еще через десять минут раздался страшный шум, деревья и кусты пригнулись, подолы блестящих платьев взлетели кверху, обнажив прелестные ножки, и в самый разгар церемонии приземлился огромный вертолет, из которого вышел ужасно довольный собой Максвелл.
Доехать до аэропорта Дов, нанять вертолет, получить разрешение на взлет и посадку и прилететь на свадьбу заняло в два раза больше времени, чем если бы он просто приехал на своем лимузине, но таков был Максвелл. Он никогда не упускал возможности произвести впечатление.
В конце ноября Совет Безопасности ООН принял резолюцию № 678, позволяющую ее членам использовать все необходимые средства для того, чтобы Ирак безоговорочно вывел свои войска из Кувейта, – это был военный ультиматум Ираку, и Максвелл снова прилетел в Израиль. Мы сидели в его люксе в отеле "Царь Давид" в Иерусалиме. Максвелл сказал:
– Томи, завтра мы летим в Хорватию покупать газету.
– Роберт, они не продадут тебе газету.
– Почему нет?
– Потому что Туджман не продаст газету еврею.
За год до того президент Хорватии Франьо Туджман опубликовал свою странную книгу "Пустоши исторической действительности", в которой, помимо прочего, утверждал, что во время Катастрофы погибло всего девятьсот тысяч евреев, что евреи управляли концентрационными лагерями в Хорватии и что "новый европейский порядок Гитлера был оправдан необходимостью потеснить евреев". Это было написано, надо заметить, не в сороковые годы, а в 1989 году главой демократического государства, который был избран на свободных выборах.
– Неважно, – сказал Максвелл, – все равно поедем.
На следующий день мы вылетели на его самолете в Загреб, столицу Хорватии. Когда самолет кружил над Загребом, диспетчер сообщил, что погодные условия не позволяют совершить посадку, и направил нас в Любляну, столицу Словении. Когда мы приземлились в Любляне, в аэропорту не было ни души. Какой-то грузовик убрал снег с одной из полос и исчез. Мы остались одни. Дворецкий Максвелла Фредди держал над ним большой черный зонт, в другой руке у него был костюм хозяина, и мы ждали сами не зная чего.
Минут через пятнадцать пришел заспанный таможенник.
– Добродошли, – сказал он, – паспорта, пожалуйста!
Он взглянул на наши паспорта, поставил печати и исчез. Мы вышли пешком из аэропорта и оказались на темной улице – Максвелл, я, дворецкий Фредди, блондинка-стюардесса и два пилота, а на горизонте ни одного такси.
В конце концов я нашел ночного сторожа, согласившегося за несколько долларов вызвать такси, которое отвезло нас в маленькую жалкую гостиницу под названием "Слон". Еще за несколько долларов усталый официант согласился открыть для нас кафе гостиницы. Я с опаской посмотрел на Максвелла. Он был фантастически нетерпелив, и я был уверен, что он вот-вот взорвется. Но случилось все наоборот: он сбросил ботинки и налил всем нам дешевой сливовицы.
– Я дома, – сообщил он нам, – я вырос точно в таком месте.
Он просидел с нами до трех утра, рассказывая всякие истории, развлекая нас, обмениваясь со мной неприличными анекдотами на ломаном венгерском, к изумлению стюардессы. На следующий день, когда я пришел будить его, она открыла мне дверь в коротеньком халатике и со смущенной улыбкой. Недюжинный аппетит босса, как оказалось, не ограничивался едой и газетами.
Мы снова полетели в Хорватию, где нас принял Туджман, косноязычный человек в очках, похожий на филина. Создавалось впечатление, что он возмущен тем, что Максвелл выше его на целую голову. С самого начала было ясно, что он не собирается продавать "свою" газету еврейскому миллиардеру. И тогда министр туризма, сидевший рядом с ним, предложил нам купить остров Тито.
– Ты же не собираешься и впрямь покупать остров, – шепнул я Максвеллу по-венгерски.
– Почему бы и нет? – прошептал он мне в ответ.
Через два часа мы снова были в самолете. Летели на базу хорватского флота. Там нас поджидал вертолет, на котором мы отправились вдоль искрящихся излучин реки Савы, до небольшого озера возле городка Блед, где приземлились на острове. И посреди серой и гнетущей Восточной Европы обнаружили, что находимся в стране Оз. Белые лебеди скользили по синей глади озера, утки ковыляли по большому ухоженному парку, напоминавшему сады Кью в Лондоне. По одну сторону парка располагался большой дворец, по другую – маленький. Среди деревьев ходили олени, а рыжие ирландские сеттеры возлежали у пылающего камина, все еще ожидая своего умершего хозяина. Мне стало тоскливо. Я уважал Тито за ту роль, которую он сыграл в войне, и был благодарен ему за то, что дал мне уехать в Израиль сорок два года тому назад, поэтому грустно было видеть, как испортила его власть на склоне лет.
– Господа, – обратился Максвелл к нашим сопровождающим, – я всерьез подумываю о покупке этого острова.
Хорваты были вне себя от радости, в то время как мы уже успели обменяться ироничными взглядами. Нам было ясно: если бы Максвелл на самом деле обдумывал покупку острова, он бы уже рассказал им обо всех его недостатках и объяснил, что совершенно не заинтересован в покупке. Этому я тоже научился у него – тому, что нет никакой разницы между крупными сделками и мелкими. Торговаться, ссориться, мелочиться, лавировать, пускать пыль в глаза нужно одинаково рьяно при цене как в двадцать миллионов, так и в двадцать долларов.
6 декабря 1990 года поженились Яир и Лихи.
Свадьбу отмечали на террасе ресторана "Реле Джаффа" в Яффо. Церемония переросла в бурную вечеринку, длившуюся до тех пор, пока живший напротив журналист Адам Барух не позвонил в полицию с жалобой на шум. Тогда он еще не знал, что через год станет редактором Яира, а затем и моим тоже.
15 января Яир и Лихи вернулись из свадебного путешествия в абсолютно пустом самолете. В этот день закончился срок ультиматума ООН и было ясно, что война начнется в любой момент.
Через пару дней прилетели первые "Скады". Находясь дома в Тель-Авиве, я слышал отдаленные взрывы, в то время как армейское радио утверждало, что это гроза. Я надел свой противогаз. При всем уважении к армейской радиостанции у меня гораздо больше опыта, когда речь идет о бомбежках. Убедившись, что Шула тоже в противогазе (она возмущалась – он не давал ей курить), я позвонил детям. Сквозь противогаз оба звучали довольно странно. Происходящее их скорее удивляло, чем пугало. Есть некоторые преимущества у семей, которые прошли через самое страшное.
Через несколько дней мы сидели в отеле в "Дан Тель-Авив" с мэром Чичем Лахатом и его женой Зивой, дирижером Зубином Метой и американским комиком еврейского происхождения Джеки Мэйсоном. Мы ели и болтали, когда раздалась сирена. Это был тот редкий случай, когда у Мэйсона не нашлось готовой шутки, а я обратился к официантке: "Можно еще чашку кофе?" Она вытаращила глаза. "Бегите отсюда!" – испуганно сказала она и побежала в бомбоубежище. Продолжая смеяться, мы натянули противогазы и включили телевизор. В нем мы увидели неповторимое зрелище.
В тот вечер в Международном центре конгрессов в Иерусалиме должен был состояться концерт солидарности с Израилем с участием лучших музыкантов. Когда прозвучала сирена, многие оркестранты отреагировали, как наша официантка – исчезли со сцены. Публика же осталась на своих местах. Все надели противогазы. Когда камеры были направлены в зал, создалось впечатление, что это эпизод из научно-фантастического фильма: в зале сидели сотни элегантно одетых людей в черных резиновых масках. На сцену поднялся скрипач Айзек Штерн – со скрипкой в руках и без противогаза. Он встал перед публикой, маленький седой еврей уже за семьдесят, и исполнил соло для скрипки Баха. Я в жизни не слышал более одинокого и прекрасного соло.
Тридцать девять "Скадов" были выпущены по Израилю, но – непостижимым образом – погиб только один человек. Мы все сидели в бомбоубежищах и слушали пресс-секретаря Армии обороны Израиля Нахмана Шая, который раз за разом убеждал нас пить воду. Мне казалось, что это мало помогает при ракетных обстрелах, однако я пил воду и кофе и писал в "Маарив", что сдержанность правительства Шамира на этот раз пошла нам на пользу.
Война началась и закончилась, и я вернулся на свои американские горки под названием "Роберт Максвелл".
Я продолжал проводить половину своего времени в Венгрии, где сделал "Мадьяр Хирлап" первой цветной газетой, а из Будапешта разъезжал по поручению Максвелла (или вместе с ним) по странам Восточной Европы. Мы пытались купить то радиостанцию в Сербии, то газету в Восточной Германии, то телеканал в Болгарии. Однажды утром он позвонил со срочным делом.
– Томи, – сказал он, – купи мне права на распространение "Желтых страниц" во всей Европе.
– Зачем? – спросил я. – Ты собираешься их распространять?
– Нет, но я слышал, что "Желтые страницы" идут в Восточную Европу. Мы купим сейчас по дешевке и продадим через пару месяцев задорого.
Однажды вечером он отправил меня в Белград в своем самолете. Я полетел один, и в аэропорту, спустившись по трапу, обнаружил раскрасневшегося от мороза президента Милошевича со своей свитой.
– Господин Максвелл послал меня только затем, чтобы сказать вам, что он не станет вести дела с хорватами, если это может оскорбить вас, – сказал я.
– Это очень благородно с его стороны, – ответил Милошевич.
Он пожал мне руку, я поднялся в самолет и улетел обратно в Будапешт.
Мировые вожди стремились к общению с Максвеллом (помогало и то, что он имел обыкновение публиковать их хвалебные биографии), и он наслаждался этим. Через несколько недель после моей встречи с Милошевичем мы отправились на Экономический форум в Давосе. Заместитель председателя правительства Венгрии ждал нас, а Максвелл застрял на встрече с премьер-министром Квебека, где покупал огромное количество древесины для изготовления бумаги.
– Задержи венгра, – сказал он мне.
Я сидел с заместителем премьер-министра, беседовал о том о сем, и тут в комнату вошла растерянная молодая женщина.
– Мой отец ожидает господина Максвелла уже двадцать минут, – сказала она.
– А кто ваш отец?
– Генерал Ярузельский.
Оказалось, Максвелл забыл, что договорился еще и с президентом Польши.
Темп был головокружительный, непостижимый и, как выяснилось позже, разрушительный.