* * *
Однажды утром я отправился в Дом журналистов. На моей машине все еще красовалась наклейка "Пресса", которая позволяла бесплатно парковаться на стоянке. "Когда я вернусь домой, – подумал я, – соскребу наклейку с лобового стекла, а то, глядишь, кто-нибудь обвинит меня в злоупотреблении. Я был активным журналистом целых сорок шесть лет, и вдруг в одночасье оказалось, что все это позади". Я вышел из машины и пошел по направлению к зданию, где когда-то женился и проводил бесконечные часы за разговорами, игрой в шахматы и жаркими профессиональными спорами. На ступеньках собрались десятки журналистов и фотографов. Я стал соображать, нет ли в Израиле сейчас какого-то важного заграничного гостя, из-за которого никто не обратит внимания на мое появление. Только когда они набросились на меня и начали щелкать камерами и сыпать вопросами, я понял, что я и есть этот важный гость.
– Что, Томи, – сказал мне незнакомый молодой корреспондент армейского радио, – ты тоже хочешь "вольво"?
В те дни членам правительства полагался автомобиль "вольво".
– Пойдем со мной на стоянку, посмотришь, – ответил я, – у меня уже есть "вольво".
Все рассмеялись, а я поднялся в набитый битком конференц-зал. За столом уже сидели Пораз и Райхман вместе с другими членами партии. Пораз представил меня как нового лидера партии, и, когда я поднялся, чтобы выступить с речью, по залу пронесся шепот. Журналисты – люди циничные, но я был одним из них в течение долгих лет, и они знали, что для меня это был нелегкий шаг. Номер вдруг вырос в цене на пять долларов!
Пресс-конференция была очень удачной (сообщения о ней оказались на следующий день на первых полосах всех газет). После ее окончания Пораз предложил поехать в штаб партии и начать готовить предвыборную кампанию. Мы договорились встретиться там, но когда я сел в машину, то, к своему смущению, сообразил, что не знаю, где находится штаб партии.
Сделав нескольких телефонных звонков, я добрался до заброшенного здания 10 на улице Арбаа в Тель-Авиве. Лифт ходил только до четвертого этажа, оттуда пришлось подниматься пешком до пятого. Там я оказался на палубе своей "Виктории" (флагманский корабль адмирала Нельсона). Это был невзрачный офис размером меньше пятидесяти квадратных метров, с ковровым покрытием, от которого исходил запах клея, и мебелью, купленной, похоже, на распродаже после пожара.
В крошечном конференц-зале уже сидели активисты партии, которые смотрели на меня кто с любопытством, кто с подозрением и ждали, что я скажу им, что надо делать. Я не мог не вспомнить день, когда Эфраим Кишон собрал съемочную группу фильма "Салах Шабати" и сказал им: "Здравствуйте, меня зовут Эфраим. Прошу объяснить мне, как снимают кино".
Кто бы объяснил мне, как создают политическую партию?
Глава 50
Господин Лапид, – обратился ко мне молодой ультраортодокс, – почему вы меня ненавидите?
– Я не ненавижу тебя, – ответил я, – я не испытываю ненависти ни к одному еврею в мире.
Он замолчал и смотрел на меня. Я молчал и смотрел на него. Телекамеры продолжали снимать. Краем глаза я видел, как Моти Киршенбаум, который был со мной на протяжении всей предвыборной кампании, насторожился в ожидании назревающего конфликта и дал знак оператору приблизиться. Но мы не оправдали их ожиданий. Религиозный юноша понимающе кивнул мне, я кивнул в ответ, и на этом все закончилось, так и не начавшись.
Я не испытываю ненависти к ультраортодоксам – они евреи, а у всех евреев одна общая судьба. Во мне нет ненависти даже к тому ортодоксу, который, встретив меня в больнице после моей первой онкологической операции, когда я с трудом передвигался, волоча за собой капельницу, сказал своей жене громко и отчетливо, чтобы я расслышал каждое слово: "Ты видишь этого человека? Это еврейский Гитлер". В молодости я бы, наверное, хорошенько врезал ему, но в тот момент мне было жаль его, потому что он живет во мраке злобы и страха. Я более свободный человек в своей смерти, чем он при жизни.
Да, я не человек, который подставляет другую щеку. Но руководила мной в моей широко освещаемой в прессе многолетней борьбе с харедим вовсе не ненависть. У меня с ними социальный, культурный и интеллектуальный конфликт, чернилопролитная политическая война. Я вижу, что каждый раз, когда кто-то начинает спорить с ними, они тут же начинают поносить его, обвиняя в антисемитизме. Я понимаю, что во многом их влияние обусловлено тем, что мы, светские евреи, позволяем им определять, кто еврей, а кто нееврей. Но это же чушь: я нисколько не меньше еврей, чем любой раввин в Иерусалиме, чьи дети не могут показать Китай на карте мира или включить компьютер, не служат в армии, угнетают своих жен и отказываются работать, живя вместо этого на те налоги, которые плачу я.
"Вот видите, он сумел держать себя в руках только пару минут, а теперь снова источает ненависть", – скажут мои недоброжелатели. Они не понимают, что в основе демократического общества лежат не только права, но и обязанности. У меня нет никаких проблем с ультраортодоксальным евреем, который отслужил в армии, утром встает и отправляется на работу, а затем всю ночь изучает Тору, если таково его желание. Этот человек – мой брат, я люблю его больше любого нееврея во всем мире. Он был со мной в гетто, он был со мной на переполненном суденышке, доставившем меня в Израиль, он сидел рядом со мной на камне у разрушенной синагоги на острове Родос и оплакивал гибель пятисот евреев, выведенных из нее нацистами и потопленных вместе с итальянским судном.
То, что человек носит на голове штраймл и отращивает бороду, не освобождает его от обязанностей, лежащих на всех гражданах страны. Я возражаю не против ультраортодоксальности, а против того, что харедим превратили ее в справку об освобождении от огромной массы каждодневных дел и забот, бремя которых несут все остальные члены общества. Я не раз говорил, что у меня есть сын-ультраортодокс. Я никогда не видел его, но оплачиваю все расходы на него с момента его рождения. Его биологический отец освобожден от этой обязанности – потому, что ему захотелось заниматься только изучением Торы. Я этого не понимаю и не принимаю. Быть родителем – это прежде всего ответственность. Если произвел детей на свет, то обязан заботиться о них. Я готов обеспечивать этого своего ребенка, которого никогда не видел, но только если он будет следовать трем правилам, обязательным и для других моих детей: служить в армии, работать и платить налоги, не бросать камни в наших полицейских и солдат.
Ультраортодоксы усугубляли ситуацию еще и тем, что пытались – и часто успешно – проводить законы, принуждающие остальных к их образу жизни. Я не претендую на то, чтобы указывать людям, что они должны есть, когда работать и когда отдыхать, как одеваться и когда ездить на своей машине. Но и сам не желаю, чтобы кто-то учил меня, как я должен жить.
– Что вы от нас хотите? – вращали в ответ глазами религиозные политики. – Эти законы были приняты демократическим путем.
На это я обычно отвечал:
– Вы согласитесь с демократически принятым законом, который запретит вам носить кипу или обяжет есть свинину?
Конечно нет. Харедим готовы играть в демократию лишь когда удается использовать ее в своих интересах. Как только ситуация меняется, демократия перестает их интересовать.
В конце января 1999 года были опубликованы итоги первого опроса, проведенного после того, как я возглавил партию. Все без исключения говорили о том, что мы не получим ни одного места в парламенте. Позже Пораз признавался мне, что, когда в то утро открыл газету, его охватило отчаяние. Он спросил себя, не совершил ли ошибку, приведя меня к руководству, – не попасть в Кнессет он мог и самостоятельно!
На следующий день мы собрались в главном офисе "Шинуй" на первое заседание в рамках предвыборной кампании. Настроение было подавленное. Я чувствовал, что они винят меня и считают, что я "не оправдал надежд". Мы говорили о партии, о ее направленности, а главное – о том, чем она должна отличаться от других партий. Я слушал всех с несвойственным мне терпением, сдерживая свое обычное желание решить все быстро. Но удерживать свой буддистский настрой мне удавалось не больше часа.
– Господа, – громко сказал я. – Нашей темой будет проблема ультраортодоксов, и только она. "Шинуй" – не супермаркет, чтобы предлагать публике целую корзину тем на выбор. Мы – партия маленькая и сердитая, именно в этом качестве мы и обратимся к израильскому избирателю.
На следующий день мы начали работать. Наняли опытных телепродюсера и режиссера. Я сказал, что сам буду писать тексты и сценарии и, когда все перестали смеяться, сел за компьютер и написал несколько текстов для наших роликов: о том, как ортодоксы захватили контроль над нашей жизнью, как они умудряются избегать службы в армии, как все израильские правительства капитулируют перед их диктатом.
Мой ежедневный распорядок сложился очень быстро. В семь утра я садился в фургон, обклеенный стикерами, и ехал – с собрания на собрание, с встречи на встречу. На крыше фургона был установлен большой громкоговоритель, из которого звучала рекламная песенка нашей предвыборной кампании: "У нас лапид (факел) для светских!"
На все встречи с избирателями приходило больше народа, чем мы приглашали. Я понимал, что значительная их часть – не сторонники партии "Шинуй", а просто пришли посмотреть на "Лапида из телевизора". Но был не против. Я забирался перед ними на скамейку, наскоро сколоченный помост или перевернутый ящик и говорил о том, что правительство без ультраортодоксов может казаться несбыточной мечтой, но оно реально. После выступлений я пожимал руки, беседовал с людьми, расспрашивал их о жизни в Тверии (или Афуле, или Бэер-Шеве). К своему удивлению, я обнаружил, что получаю удовольствие от этих встреч. Только почему-то никто не просил меня целовать младенцев. Политики всегда фотографируются целующими младенцев, но за все время избирательной кампании никто ни разу меня об этом не попросил. Может, младенцы, которых той зимой целовали Биби Нетаньяху и Эхуд Барак, были взяты напрокат?
Полиция предупредила нас, что со стороны ортодоксов раздаются угрозы в мой адрес. Несколько человек были арестованы. По совету Пораза ко мне приставили телохранителя. Стопятидесятикилограммовый Моти Паз смог бы защитить меня не только от одного нападающего, но и от целого взвода. Через несколько лет я встретил его на каком-то мероприятии и едва узнал: он сбросил семьдесят килограммов с помощью спорта и диеты и сделал из своего тела впечатляющую коллекцию мышц.
В середине дня мы возвращались в Тель-Авив или ехали в Иерусалим, и я шел на телевидение. По-моему, в Израиле не осталось телепрограммы, в которой я не поучаствовал по меньшей мере три раза, включая кулинарные (с моим рецептом венгерского вишневого супа), о путешествиях (с рассказом о путеводителе Лапида), о еврейском наследии (с воспоминаниями о Нови-Саде), ток-шоу (с историями времен работы в Лондоне), детские программы (с рассказами о своих внуках) и, конечно, посвященные политике.
Затем мы снова отправлялись на север, чтобы встретиться, например, с тремя сотнями неравнодушных граждан в Хайфе, а вечером возвращались в Тель-Авив, в штаб-квартиру партии. Я писал вместе с нашим пресс-секретарем материалы в газеты, бросал последний взгляд на текст нашей ежедневной трансляции, ехал в студию, чтобы записать ее, шел в монтажную, чтобы убедиться, что все получилось, как было задумано. Затем возвращался домой и вместе со своими помощниками планировал следующий день. Около трех утра ложился спать, чтобы через два с половиной часа проснуться и начать все сначала.
Это были сумасшедшие, лихорадочные, напряженные дни. Я никогда в жизни так хорошо не проводил время.
Тем временем все вокруг происходило так, будто Провидение решило нам помочь. Я полагал тогда и сейчас считаю, что нашу кампанию надо изучать в школах управления и политологии, но следует признать, что и окружающая действительность поработала на нас.
В феврале ультраортодоксы вышли на огромную демонстрацию в Иерусалиме (говорят, самую большую за всю историю государства). Многое из сказанного там в адрес Высшего суда справедливости привело в ужас большую часть граждан. Особенно выделялось заявление Давида Йосефа, сына раввина Овадии Йосефа, духовного лидера партии ШАС, который назвал председателя Высшего суда справедливости Аарона Барака "врагом иудеев".
Нас атаковали не только ортодоксы, но и левые. Многие влиятельные левые журналисты публиковали ядовитые статьи, призванные испортить нашу репутацию и оклеветать меня, представив замаскированным фашистом, проникшим в цитадель либерализма. Я решил дать им ответ в "Едиот ахронот", но газета отказалась публиковать его, и нам пришлось напечатать мою статью на правах рекламы. Это был единственный в жизни случай, когда мне пришлось платить за написанную мною статью, вместо того чтобы получить за нее гонорар.
Мы работали для победы и сами не верили в то, что она возможна. Настолько, что за четыре дня до выборов Моди Зандберг, пятый в нашем списке, собрался лететь в Лондон.
– Ты с ума сошел? – спросил я его. – Кто уезжает из страны в такое время?
– Да ладно, Томи, – ответил Моди, – мы же понимаем, что это нереально. Меня пригласили на мероприятие в Букингемский дворец, я увижу королеву. Такое бывает только раз в жизни!
Сказал и улетел. Я продолжал напоминать ему об этом в течение всего времени нашей работы в Кнессете и правительстве, и он всегда смеялся в ответ. Смущался, краснел и смеялся.
Вечером накануне выборов меня пригласили в студию Второго канала. За три дня до этого кто-то из "Маарива" сообщил мне, что опросы предсказывают нам шесть мандатов, но это звучало чересчур оптимистично. За полчаса до публикации результатов последнего социологического опроса ведущий поднял большой палец и многозначительно подмигнул мне. Впервые мне показалось, что слухи, возможно, верны. Через полчаса на экране появились результаты: Эхуд Барак будет новым премьер-министром, а "Шинуй" получит в Кнессете шесть мест.
Через час я уже был на крыше нашего здания, пьяный и счастливый. Там собралось так много народу, что один из наших активистов, инженер по специальности, предупредил меня, что крыша может не выдержать.
– И что ты хочешь, чтобы я сделал? – ответил я ему, и он ушел, продолжая что-то озабоченно бормотать. В какой-то момент Пораз исчез. Через некоторое время он вернулся.
– Я был на площади Рабина, там празднует победу Барак, – сказал он мне. – Десятки тысяч людей кричат: "Только не ШАС, только не ШАС!" Тони, мы войдем в правительство!
Я обнял Пораза и поцеловал Шулу. Кто-то сунул мне в руку микрофон. Все замолчали и обернулись ко мне.
– Леди и джентльмены, – сказал я, – это самый счастливый день в моей жизни.
Глава 51
Что такое Кнессет?
Это серьезный орган законодательной власти и пристанище безответственных клоунов; это самый уважаемый институт израильской демократии и предмет насмешек; это место, где происходят ожесточенные стычки между людьми, которые через два часа сидят рядом и помогают друг другу составлять формулировки коммюнике; он устарел, но беспрерывно обновляется; это академическое учреждение, которое занимается самыми важными проблемами государства, и рыночная площадь, где несут несусветную чушь; это элитный клуб избранных, где коллега хватает тебя за ворот и жалуется на муниципалитет, который не разрешает ему застеклить балкон, и обещает устроить по этому поводу первостатейный скандал… Кнессет полон контрастов и противоречий, он высоколобый и низкопробный, умный и глупый, дружелюбный и угрожающий. Короче говоря, Кнессет подходит израильтянам, а мы, израильтяне, подходим Кнессету.
7 июня 1991 года я впервые в своей жизни поднялся на трибуну Кнессета и был приведен к присяге как член парламента еврейского государства. Я, конечно, думал об отце, но также заметил, что с внутренней стороны трибуны, скрытой от телекамер, пластиковое покрытие начало отслаиваться.
После присяги друзья поздравляли меня, а депутаты-ортодоксы игнорировали. На следующий день перед моим первым выступлением я увидел, как они сбегаются на заседание.
– Они собираются демонстративно выйти, как только ты поднимешься на трибуну, – шепнул мне Пораз.
Я вспомнил, что накануне, когда мы пели гимн, камеры показали их лица и все увидели, что они не поют. Когда я поднялся на трибуну, они встали и все как один направились к выходу. "Я так понимаю, – сказал я с иронией, – что ультраортодоксальные коллеги убегают, поскольку боятся, что я начну петь "Ха-Тикву"".
Оставшиеся депутаты расхохотались.
Бойкот мне не особенно мешал. Несмотря на все мои разногласия с ультраортодоксами, я по-прежнему считаю, что они в тысячу раз лучше своих представителей в парламенте. Среди них встречаются умные, интеллигентные люди, вроде бывшего лидера ШАС Арье Дери, но большинство – крикливые проходимцы без Бога в душе и сердце. Кроме того, я решил, что жизнь возьмет свое, и они привыкнут ко мне.
– Проблема с тобой, Томи, – сказал мне один из них со злостью, смешанной с удивлением, – в том, что ты постоянно выступаешь против евреев, хотя ты сам – самый что ни на есть еврейский еврей.
Я ответил ему, что это так, но тут нет никакого противоречия. И на том же заседании вместе с одним из ультраортодоксальных коллег вынес на обсуждение законопроект, запрещающий попытки обращать в другую религию несовершеннолетних.
Изменения в моей жизни, как вскоре выяснилось, оказались не столь уж радикальными. Я занимался теми же политическими проблемами, что и в бытность свою публицистом, встречался с теми же журналистами и политиками, выступал на радио и телевидении. Меня приглашали на те же приемы, я лицезрел те же физиономии на тех же коктейлях. Не особенно изменились и коридоры Кнессета, знакомые мне еще с шестидесятых, когда я был парламентским корреспондентом. И сухой шницель в парламентском буфете был тем же, который я вернул официантке тридцать лет назад.
Однако у меня появилось достаточно времени, чтобы заниматься проблемой шницеля, с тех пор как новый премьер-министр Эхуд Барак нарушил обещание, данное избирателям, и предпочел коалицию с ультраортодоксами.
Хотя я и должен был предвидеть это, но в первые дни был потрясен и разочарован.
Разве для того я оставил журналистику, чтобы с задних рядов наблюдать, как ШАС захватывает власть в стране? Многие говорили мне, что мы должны были войти в коалицию (Барак немало докучал нам по этому поводу), а я всем объяснял, что обещал избирателям не входить в правительство с ортодоксами, и имею обыкновение выполнять обещания. В большинстве случаев это вызывало удивление. "Бедный Томи, – говорили их взгляды, – он и правда ничего не понимает в политике".
В субботу вечером после выборов, ближе к полуночи, я говорил с Бараком по телефону.