– Эхуд, – сказал я ему, – не пройдет и года, как ты погрязнешь в скандалах, которые они тебе обеспечат, и проклянешь тот день, когда позвал их в правительство.
На самом деле потребовалось гораздо меньше года.
В сентябре "Яхадут ха-Тора" вышла из правительства из-за того, что Электрическая компания перевозила турбины в Шаббат.
С моей точки зрения, это абсурд, но я отнесся к этому их шагу с уважением: они ушли из морального принципа. У ШАС же все было иначе: их интересовало только одно – сколько денег может перекочевать в их казну. Например, в декабре, когда президент Клинтон заявил, что Хафез Асад заинтересован в возобновлении переговоров с Израилем, Эли Ишай поспешил заявить, что поддержка соглашения со стороны ШАС зависит от поддержки правительством учебных заведений их партии. Было что-то новое в циничной откровенности партийного лидера, заявляющего, что судьба Голанских высот и тысяч населяющих их людей, с его точки зрения, зависит от размера вымогаемой им взятки.
Со временем я все больше наслаждался представившейся мне возможностью издеваться над ними. Схема была неизменной: Эхуд Барак предпринимал политический маневр, который не приносил никаких результатов. Эли Ишай просил за поддержку денег, а я разносил их в средствах массовой информации. После перевода первых пятнадцати миллионов шекелей учреждениям ШАС мы наняли частного детектива и послали его проверить всех получателей. Детектив вернулся с толстой пачкой фотографий. В тот же вечер мы представили на телевидении еврейскую религиозную начальную школу, которую страна субсидировала с расточительной щедростью, расположенную в Ашдоде на улице Царя Иеровоама, 19. Но – вот незадача – улица Иеровоама заканчивается домом 17, а на месте девятнадцатого – открытое поле, на котором овцы пощипывают проросшие сорняки!
Как и все израильтяне, я часто не мог понять Барака. Новоиспеченный премьер был все время озабочен, трудился в поте лица, без конца бросался от одного дела к другому, работал без устали, но при этом его никто не понимал, кроме него самого.
На время весенних парламентских каникул мы с Шулой поехали в наш любимый отель в Швейцарии – пасторальную жемчужину с красной крышей, среди заснеженных гор, с пожилым пианистом в белом смокинге, игравшим во время ужина "Голубой Дунай" Штрауса… Через три дня после нашего приезда мне позвонил взволнованный пресс-секретарь:
– Барак объявил, что возвращается к "гражданской повестке дня". Он просит тебя немедленно вернуться, чтобы собрать светское правительство.
Я положил трубку и сказал Шуле:
– Отпуск закончился.
Тем же вечером мы улетели домой. Не успели мы распаковать чемоданы, как нам сообщили из канцелярии премьер-министра, что все отменяется. Почему? Нет ответа. Встретив его через пару дней, я пожаловался на непоследовательность, поспешные действия и рассказал ему о потерянном отпуске. Он посмотрел на меня непроницаемым взглядом, не извинился и не потрудился объяснить.
Справедливости ради стоит отметить, что в моей памяти есть и более приятные воспоминания, связанные с Бараком. В январе 2000 года он взял меня с собой на конференцию, посвященную памяти жертв Катастрофы, организованную правительством Швеции в Стокгольме. Мы остановились в "Гранде" – самом красивом отеле города, который превратился на время конференции в военный объект, оцепленный со всех сторон. Я воспользовался тем, что не принадлежал к свите премьера, и отправился гулять в одиночестве по холодной, сверкающей снежинками европейской столице. Я пришел в конференц-зал раньше всех и прошелся по выставке фотографий шведских дипломатов, помогавших спасению евреев во время Катастрофы. Я, конечно же, искал Валленберга и, когда нашел, был в шоке, ибо под фотографией находилось следующее свидетельство одного из выживших: "Они пришли и собрали всех женщин помоложе, тех, которые еще могли идти. Нам дали всего несколько минут, чтобы попрощаться, мама обняла меня, поцеловала и ушла. Я остался один. Но к вечеру мама неожиданно вернулась и сказала: "Нас спас Валленберг"".
Это была моя история, рассказанная мною неоднократно в газетах и на радио, и даже в одной из моих книг. Но под текстом стояло имя "Йони Мозер". Я по сей день не знаю, кто это и довелось ли ему пережить то же, что мне, или это просто какая-то странная шутка.
Через неделю после возвращения из Стокгольма я впервые встретился с Ясером Арафатом.
Если бы год назад мне кто-нибудь сказал, что я стану гостем этого убийцы в его штабе в Рамалле и после часовой беседы он поведет меня за руку (двумя пальцами схватив за мизинец) к длинному столу, полному восточных лакомств, я бы ответил, что это бред. На самом деле во время встречи были моменты, когда я не был уверен, что сам не страдаю галлюцинациями.
В назначенный день я сидел в машине на контрольно-пропускном пункте в Рамалле, откуда полицейский на велосипеде сопровождал нас в штаб Арафата, не считаясь с красными сигналами светофоров. Я с любопытством смотрел в окно автомобиля и видел бурлящий город, в котором большинство зданий выглядело новыми, но где, однако, продолжал сохраняться левантийский дух.
Арафат ждал нас в своем штабе, в здании, которое до него успело послужить английской, иорданской и израильской армии. Принял он нас в гостиной, обставленной со сдержанной элегантностью, в присутствии полудюжины незнакомых мне людей из своей свиты, в основном телохранителей. Мы обменялись подарками: я преподнес ему копию статуэтки филистимлянки, которую моя секретарша купила в Музее Израиля, а он вручил мне большую перламутровую шкатулку для украшений. "Ты должен заполнить ее драгоценностями для своей жены", – сказал он, и мы оба засмеялись. Уверен, что Арафат повторял эту шутку каждому гостю.
Он усадил меня в кресло слева от себя, а я представил ему моих спутников и сказал, что мы пришли, чтобы услышать палестинскую позицию из первых рук и предупредить его, что любой теракт ХАМАСа или "Исламского джихада" способен сорвать мирный процесс. Арафат ответил, что обе стороны должны быть заинтересованы в успехе переговоров и должны действовать в соответствии с принципом взаимного уважения.
– Если Барак генерал, я тоже генерал, – подчеркнул он.
Арафат был в военной форме, небрит и с куфией на голове – как всегда. Его маленькие круглые ладони были намного более светлыми, чем лицо. Несмотря на то что его губы дрожали, он производил впечатление человека, владеющего ситуацией, и безошибочно оперировал именами и деталями.
– Я открыл партнеру Рабину двери в Китай, Индонезию, Индию, Сенегал и арабский мир, – сказал он.
– Но Рабин открыл тебе дверь в Белый дом, – парировал я.
– Да, – ответил Арафат, – но я открыл Рабину гораздо больше дверей.
– Правильно, – упорствовал я, – но он открыл тебе самую большую из всех.
Его английский был невнятным и неправильным, но Арафату его хватало. Он горько жаловался на разные ущемления в правах, но в его речи время от времени проскальзывал и юмор. Когда я спросил, почему он не дает свободы палестинским СМИ, Арафат ответил, что я ошибаюсь.
– Они полностью свободны, – сказал он, – поэтому они могут все время врать.
После почти часовой беседы он взял меня за руку и повел по длинному коридору мимо бесконечных охранников в большую столовую, где нас ждал красиво сервированный стол, уставленный множеством блюд: гороховый суп, рис, курица на гриле, морской окунь, кефаль, разнообразные салаты, креветки.
– Здесь знают, что вы не соблюдаете кашрут, – сказали мне.
Арафат пальцами взял с блюда одну кеббе и положил мне на тарелку: "Попробуй".
К нам присоединились высокопоставленные военные, глава кабинета, руководитель информационной службы, глава 17-го подразделения, охранявшего Арафата, и глава палестинских служб безопасности Джибриль Раджуб. Он рассказал нам пикантную историю: оказывается, брат бывшего главы ШАС Арье Дери выиграл в казино в Иерихоне шестьдесят пять тысяч долларов!
Арафату подавали еду на отдельных тарелках – видимо, из соображений безопасности. У него был прекрасный аппетит – он съел больше меня.
Глава 52
16 февраля 2000 года в Кнессете выступил президент Германии Йоханнес Рау. Свою речь он произнес, конечно же, на немецком.
Я сидел в парламенте Израиля, под израильским флагом и смотрел на напряженного Рау и на его адъютанта в немецкой военной форме. А все вокруг украдкой поглядывали на меня. Я был единственным из присутствовавших, кто прошел через гетто (раввин Друкман прятался в погребе в доме своего дяди). Они спрашивали себя, как я отреагирую на речь Рау. Перед ним выступал спикер Кнессета Авраам Бург. Он отметил, что немецкий язык – не только язык Гитлера, Гиммлера и Эйхмана, но и язык Гейне, Гете и Шиллера. Он забыл упомянуть, что Теодор Герцль, чей портрет висел у него за спиной, написал "Еврейское государство" на немецком.
Я прислушался к себе во время выступления Рау. Его речь не взволновала и не потрясла меня, но заставила задуматься. Вот я сижу здесь, через пятьдесят пять лет после Катастрофы, и слушаю президента Германии, его немецкую речь. Она звучит не грубо, как у офицеров СС, возле которых я сидел на железнодорожной станции Нови-Сада, а мягко и мелодично, почти как извинение. Я думал об отце: что он сказал бы об этом? Его останки покоятся в земле Маутхаузена, а я нахожусь в Иерусалиме и могу кричать, протестовать, наслаждаться чувством победы. Надеюсь, отец простил меня.
Я ощущал себя старым. Не взрослым, не пожилым, не преклонного возраста – так называют себя те, кто боится стареть и этими эвфемизмами маскируют горькую правду. Я перестал бояться в 1945-м. Мои морщины – это тропы и дороги, по которым я шел по жизни к тому, где оказался, чего достиг. Я не хочу сравнивать себя с молодыми людьми. Лишь с тем юношей, которым я был когда-то. Сегодня я умнее, чем прежде, пишу лучше, знаю себе цену, ни от кого не завишу и ничего не жду. Все это наделяет меня огромной силой.
Мои помощники – пресс-секретарь, парламентский референт, водитель – моложе моих детей. Иногда я задумываюсь о том, как они воспринимают эту разницу. Рассказывают ли обо мне домашним? Воспринимают меня как антикварную мебель? Втайне смеются над моими привычками? Однажды я встретил Ариэля Шарона в буфете, и мы долго разговаривали. Как это водится у старых людей, все ему напоминало какой-нибудь анекдот из прошлого. Неужели и я веду себя так же? Может, мне надо было остановиться?
24 мая 2000 года израильская армия вышла из Ливана. Поспешный вывод войск, на месяц раньше намеченного срока, был единственным достижением, которым Эхуд Барак мог гордиться за все время своего пребывания на посту премьера. Но он не успел насладиться им, поскольку в июне в результате его визита в Кемп-Дэвид распалась правящая коалиция. При этом партия "Шинуй", вытолкнутая Бараком в оппозицию, отказалась голосовать против него. Иначе правительство ушло бы в отставку, а поездка Барака не состоялась бы. Я не хотел развалить правительство Израиля за то, что оно пыталось спасти мирный процесс.
В Кемп-Дэвиде Барак предложил палестинцам больше, чем любой из его предшественников, но вернулся оттуда ни с чем. Его объяснения, что он "открыл истинное лицо Арафата", никого не убедили. В сентябре началась вторая интифада. Дружелюбный старик, собственноручно кормивший меня киббе, снова вовлек свой народ в пляску крови и ненависти. В октябре начались беспорядки среди израильских арабов. Полиция отреагировала жестко – погибли тринадцать протестующих. Барак потерял даже поддержку арабских партий.
Через несколько дней я собрал штаб "Шинуй" и сказал, что надо готовиться к следующим выборам.
– Когда они состоятся? – спросил кто-то.
– Через год, – ответил я.
Собственно говоря, в отличие от других партий, мы никогда и не прекращали нашу кампанию. Продолжали раз в неделю встречаться с имиджмейкерами, планировать стратегию. Мы размещали рекламу в газетах и издавали стотысячным тиражом собственную газету "Шинуй", которую я редактировал. Было ясно, что на следующих выборах темы ортодоксов нам будет недостаточно, и я стал разъезжать по отделениям и говорить о "возвращении к нашей израильской сущности".
Я говорил, что левые сбились с пути по той причине, что смешали сионизм с социализмом; сионизм потускнел, а социализм обанкротился. Правые тоже утратили направление, так как связали свое будущее с мечтой о Великом Израиле, которая неосуществима. Религиозные сионисты потерялись потому, что часть из них превратилась в ультранационалистов, в то время как другая стала ультраортодоксальной. Образованная светская молодежь переняла космополитичное, анархическое мировоззрение "просвещенного эгоизма", утрачивая связь с государством, в котором живет. В результате в израильском национальном самосознании образовался вакуум. Нашей задачей должно стать его заполнение.
"Мы должны вернуться к нашим основным ценностям, – говорил я, стоя на скамейке с микрофоном в руке. – Израиль должен быть государством, в котором есть место просвещенному человеку умеренных взглядов, патриоту и хорошему еврею. Мы должны быть израильтянами и без обращения к национализму или ультраортодоксизму, социализму или сектантству, и без того, чтобы отрекаться от своей израильской сущности в пользу "гражданства всего мира"".
Идею восприняли. Опросы показали, что "Шинуй" на правильном пути. Циники, говорившие, что я ничего не понимаю в политике, ошиблись: в этом свихнувшемся мире люди сумели оценить партию, лидер которой твердо придерживается своих принципов и способен четко их сформулировать.
В декабре Барак объявил об отставке, и после особых выборов (только на пост премьер-министра, а не в Кнессет) главой правительства стал Ариэль Шарон. Я был рад этому назначению. Шарон был моим другом, а кроме того, я полагал, что прославленное самообладание даже в моменты кризиса и колоссальный опыт уберегут его от ошибок, сделанных двумя более молодыми предшественниками.
Сразу же после выборов он пригласил меня к себе и полтора часа уговаривал войти в состав правительства ввиду чрезвычайного положения. Но я отказался.
– И находясь в оппозиции, я поддержу любые меры по безопасности, которые ты введешь, – сказал я ему. – Но я не войду в правительство с ультраортодоксами. В то время, когда идет дополнительный призыв тысяч израильтян, для меня немыслимо сидеть в правительстве рядом с людьми, которые не хотят отправлять своих детей в израильскую армию.
Шарон был огорчен, но проявил понимание. Кроме того, он и без нас создал самое большое правительство в истории страны – плотникам Кнессета пришлось потрудиться, расширяя старый стол в зале заседаний, чтобы за ним могли разместиться 26 министров и 15 их заместителей.
В одном вопросе у нас с Шароном было полное единодушие: раз уж мы не будем сидеть вместе на заседаниях правительства, следует возобновить наши знаменитые ужины на его ферме.
– А как же наша диета? – простонал я однажды после того, как Инбаль, его невестка, наполнила мою тарелку в четвертый раз. Шарон фыркнул.
"Самой успешной была у меня диета, – рассказал он, – прямо перед Войной Судного дня. Два месяца я ем только листья салата. Однажды раздается телефонный звонок, и мне сообщают, что египтяне атаковали на Синае. Я говорю: "Дайте мне полчаса", иду к холодильнику, достаю и съедаю все, что в нем было, и ухожу на войну".
В декабре мне исполнилось семьдесят.
В день рождения мы отправились ужинать с Кишонами – две пары, которые объединяла старинная дружба (мы с Эфраимом дружили сорок восемь лет, а наши жены – более сорока). Два дня спустя семья устроила мне празднование юбилея с семьюдесятью пятью приглашенными. Эфраим произнес одну из самых смешных речей, которые я когда-либо слышал.
– Между мной и Томи, – сказал он, – есть отношения любви и ревности: он любит меня, а я ревную его оттого, что ему есть кого любить.
Шула тоже говорила. Моя маленькая, хрупкая, болезненно застенчивая Шула, всю жизнь избегавшая публичных выступлений, встала перед собравшимися, как человек, который готовился к этому моменту всю жизнь. Я привожу здесь ее слова не потому, что она хорошо говорила обо мне, а потому что они гораздо больше говорят о ней самой:
– Недобрые люди говорят о Томи, что он толстый. Но это оптический обман. Ему просто требуется больше места, чем другим людям, чтобы уместить столько чувств, столько любви: к своей жене, к своим детям, друзьям, израильскому народу, уровню воды в Кинерете, салями "Херц", балладам Франсуа Вийона и песням Риты, Моцарту, Бетховену и Бен-Гуриону, к венгерской кухне и еврейскому государству.
В нашей семье ты всегда был и всегда будешь Путеводитель Лапид. Ты – наш капитан, наш якорь, наш штурвал и наш компас. Ты ветер в паруса и карта звездного неба. Спокойно ли море или штормит, идет ли все по плану или вопреки ему – ты уверенно ведешь наш корабль.
Море – оно необъятное, опасное, искушающее, дающее пищу, развлекающее, успокаивающее. Таков и ты. В моей сорокатрехлетней жизни с тобой не было ни одного скучного дня. К сожалению.
Я, конечно, плакал, как всегда, и смеялся, и обнимал всех, и подумал, что в итоге жизнь – это любовь: люди, которых ты любишь, и люди, которые любят тебя.
Зазвучали песни, а я стоял в стороне и смотрел на свою семью. В одном конце зала Мерав прислонилась к плечу своего супруга Дани, человека по-настоящему культурного, умного и благородного, который сделал ее жизнь счастливой. Рядом с ними две дочери: трехлетняя Нóга, для которой весь мир – площадка для игр, и шестимесячная Нета, рыжая и круглощекая, дремлющая в переносном кресле-кроватке. Из всех детей моих детей она больше всех похожа на меня, но, в отличие от своего деда, она еще и красивая.
Яир и Лихи были в другом конце зала. Мой сын-бунтарь стал за прошедшие годы не менее известен, чем его отец. Его последний триллер "Шестая загадка" на прошлой неделе возглавил список бестселлеров, в котором до недавнего времени находилась первая книга Лихи "Секреты, которые я хранила". Пытаюсь сообразить, встречались ли мне еще супруги, у которых почти одновременно выходили бы бестселлеры, и мне в голову приходит только один пример – Шула и я.
И все же, когда я смотрю на Яира, мое сердце сжимается. К этому молодому человеку весь мир относится как к "золотому мальчику", которому все достается легко, а он тихо и стойко справляется с трагедией, которая будет сопровождать его всегда. Его сыновья Йоав и Лиор талантливы и успешны, а пятилетняя дочь Яэль страдает аутизмом. Она не говорит, оторвана от мира и реагирует только на определенные фразы. Эта нежная, очень красивая и живая маленькая фея будет нуждаться в заботе и защите на протяжении всей жизни. Интенсивные усилия по уходу за Яэль, для которых требуется армия помощников, отнимают у Яира и Лихи много сил и средств. Но Яир никогда не жалуется. "Ты счастлив?" – спросил я его недавно. Он, казалось, удивился этому моему вопросу. "Конечно, – сказал он. – Очень".