б – "Мелкие, плоские волны моря на букву "б", / сильно схожие издали с мыслями о себе" ("Келломяки", 1982); "Люди выходят из комнат, где стулья как буква "б" / или как мягкий знак, спасают от головокруженья" ("Новая жизнь", 1988);
г – несвобода, зажатость: " – Как ты жил в эти годы? – Как буква "г" в "ого"" ("Темза в Челси", 1974);
ж – муха, жужжание, многоногость-многорукость: "Полицейский на перекрестке машет руками, как буква "ж"" ("Декабрь во Флоренции", 1976); "Жужжанье мухи, / увязшей в липучке, – не голос муки, / но попытка автопортрета в звуке / "ж"" ("Эклога 5-я (летняя)", 1981); "О букве шестирукой, ради / тебя в тетради / расхристанной" ("Муха", 1985);
л – прошлое: "Предел / отчаяния. Общая вершина. / Глаголы в длинной очереди к "л"" ("На выставке Карла Вейлинка", 1984);
о – начало и конец, вдох, воздух, ноль, ab ovo и далее в бесконечность: "Предвижу появленье языка, / где слово "яйцо" вновь округлится / до буквы "О". <…> Но идеальные нули бесплодны" ("Ab ovo", 1996, перевод Виктора Куллэ); "В царстве воздуха! В равенстве слога глотку / кислорода. В прозрачных и сбившихся в облак / наших выдохах. В том / мире, где, точно сны к потолку, / к небу льнут наши "о!", где звезда обретает свой облик, / продиктованный ртом. / <…> Воздух – вещь языка. / Небосвод – / хор согласных и гласных молекул, / в просторечии – душ" ("Литовский ноктюрн: Томасу Венцлове", 1974);
у – улица, перспектива: "<…> и улица вдалеке сужается в букву "У"" ("Всегда остается возможность выйти из дому на…", 1976); "<…> на площадях, как "прощай", широких, / в улицах узких, как звук "люблю"" ("Лагуна", 1973);
ы – рыдание, плач, вой, трагедия: "<…> Из гласных, идущих горлом, / выбери "ы", придуманное монголом. / Сделай его существительным, сделай его глаголом, / наречьем и междометием. "Ы" общий вдох и выдох! / "Ы" мы хрипим, блюя от потерь и выгод / либо – кидаясь к двери с табличкой "выход"" ("Портрет трагедии", 1991); "О, неизбежность "ы" в правописаньи "жизни"!" ("Декабрь во Флоренции", 1976).
И даже знаки препинания: "Из костелов бредут, хороня запятые / свечек в скобках ладоней" ("Литовский ноктюрн: Томасу Венцлове", 1974); "И более двоеточье, чем частное от деленья / голоса на бессрочье, исчадье оледененья, / я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе / серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси" ("Томасу Транстремеру", 1993).
Знаки этого букваря временами по изобразительной силе достигают наглядности иероглифики (а временами и нотной записи вплоть до звукоподобия). Свойство подобия языковых знаков тому, что они обозначают, в лингвистике и семиотике именуют иконичностью. Поэзия предельно иконична не только в строго научном, семиотическом понимании этого слова. И как нередко бывает, прямые декларации автора отступают перед свойствами языка, перед связями синтаксиса, перед внутренней формой слова. Язык говорит о себе и за себя. Вещи-слова, их очертания, возникающие из чередования линий и пустот. Окно, стекло, тело, пальто, облако… Эти частые герои стихов Бродского нейтральны не только грамматически (средний род, neutrum), не только музыкально, но и просто графически – "<…> "о" в конце, ноль, дыра, крутящаяся пластинка, пронзительная нота тишины: Переводя иглу с гаснущего рыданья, / тикает на стене верхнего "до" свиданья, / в опустевшей квартире, ее тишине на зависть, / крутится в темноте с вечным молчаньем запись" ("Памяти профессора Браудо", 1970).
Когда-то все это было опасно. Во времена моего детства самиздат печатали по ночам на машинках через копирку на папиросной бумаге (тонкая, она пропускала больше копий). В самиздате ходило все подряд: стихи, проза, экономические статьи, переводы, библейские тексты, Ахматова, Бродский, Пастернак, Солженицын и третьесортные авторы. Самиздат был опасен. Кроме того, КГБ хорошо умел идентифицировать печатные машинки по "почерку" – у одной машинки "п" со стертой ножкой, у другой сбита запятая, в нашей проваливалась буква "о" и пробивала бумагу насквозь. Изрешеченные "о" страницы. Человеческая память устроена так, что не помнит боли. Быть может, так работает инстинкт продолжения рода. Человек помнит не боль, но о боли. Мы знаем не смерть, но о смерти. Мы помним не кого-то, но о ком-то. Мы то и дело хватаемся за спасательный круг этого "о". А искусству, которому не хватает прямой речи, не хватает и прямого дополнения. За редкими исключениями видим, читаем и говорим не что-то, а о чем-то. Рисуем о. Живем о. И не рискуем ничем.
Но все-таки дело художника и просто человека – постараться пройти через это "о". Или хотя бы подсмотреть в него: через "о" в бумаге видно насквозь.
О – окошко.
О – око.
О – не 0 (ноль), не отсутствие.
О – не очерченная кругом пустота. Наоборот.
О – выход за пределы круга, в другое измерение.
О – нарушение гладкой поверхности.
О – маленький, но прорыв.
О – может быть, больно.
О – это открытие.
О – вне текста.
О – впускает свет.
О, говори со мной, не молчи…
В перспективе "о" ниминуемо становится точкой. Той самой точкой, что по-русски называется "точка схода", а по-итальянски именуется "punto di fuga"… Точка побега.
В обратной перспективе от точки схода и подавно не убежать. В обратной перспективе – это всегда ты.
Часть третья
Обратные перспективы
Глава первая
Край земли
Джон Донн уснул. Дин-дон – отозвался полуночный колокол Марагона на Сан-Марко. Блестящие монетки весеннего дня, целый день игравшие на поверхности канала, к ночи ушли на дно. Золото дня сменилось было серебром луны, но ненадого.
Не мировой финансовый кризис, а просто проплывающее облако затуманило лунный грош над зданием банка Unicredit, однако рассеянный, близорукий свет ее еще долго шарил по площади, тщетно пытаясь уловить наощупь в этот поздний час хотя бы одного прохожего. Шаги удалялись, слова на разных языках терялись эхом в закоулках, фигуры растворялись в узкой калле, как в горлышке воронки, а на площади оставалась тишина. Она не требовала перевода.
"All mankind is of one author, and is one volume; when one man dies, one chapter is not torn out of the book, but translated into a better language; and every chapter must be so translated; God employs several translators; some pieces are translated by age, some by sickness, some by war, some by justice; but God’s hand is in every translation, and his hand shall bind up all our scattered leaves again for that library where every book shall lie open to one another", – сказал давно уснувший Джон Донн и не стал переворачивать страницу.
А следующий день оказался пронизан той выбеленной солнечной дымкой, которая обнимает все разом: вода за кормой уже не дробится мелкими словами, как обыкновенно кажется, а качается чем-то цельным, пепельно-зеленым, тающим вдали и растворяющимся на глубине, прописанным так тонко, как бывает на картинах старых мастеров – когда ни одного мазка даже под лупой не разглядеть. Зеленовато-золотистое, переходящее в небесно-сизое. Точно разом выдохнутым словом или знакомой интонацией. На горизонте, как бы не на самом холсте, а сквозь него, смутными холмами просматриваются очертания города. Лодки и корабли пробуравливают эту туманность, на миг принимая обычные очертания и снова тая светло-сизыми намеками на предмет. Одна такая лодка прошла совсем рядом с бортом нашего вапоретто. В ней был гроб. Водная дорожка сошлась за кормой лодки, и скоро она потерялся вдали между вехами свай. Вот тебе и все слова, – мелькнуло в голове. Прямо перед выходом из дома в дверь позвонила наша Кристин. Красивая седая Кристин, которая вела все эти годы детскую воскресную школу. Ее никогда не смущало, что в католическую воскресную школу ходят православные дети, как, впрочем, не смущает это никого в нашем приходе: каждый волен оставаться собой. Кристин француженка, но уже давно живет в Венеции. Сколько добрых дел на ее счету! А вот теперь у ее мужа Джузеппе рецидив рака – лимфома. (Всего месяц назад мы шли по Санта-Маргарите после мессы все вместе. И с красавцем профессором Джузеппе, специалистом по истории Венеции, пили кофе, а я втихомолку любовалась на его отросшие волосы, а дочка уже дома сказала: "Ну вот, наконец я вижу, что от рака можно выздороветь".) А тут рецидив. Близкий по времени, сразу в нескольких точках, поэтому трудно излечимый – это тоже, увы, хорошо известно. После прошлогодней терапии организм еще не набрал сил, и часто лечение оказывается не менее губительным, чем сама болезнь. Надо дотянуть до пересадки костного мозга. Начали химию, так что уже хорошо. Но вот один из препаратов дал чудовищный сбой (или это растет опухоль?). В результате потеряно равновесие и координация глаза-руки, отчасти зрение и почти полностью – артикулированная речь. Все это произошло в несколько часов. Из больного, но все же цельного человека перед Кристин оказался некто, едва передвигающий конечностями и издающий нечленораздельные звуки. Джузеппе почти отрезан от мира людей. Есть надежда, что это обратимо, но пока никто ничего не знает. Джузеппе не может ни читать, ни писать, не может пользоваться телефоном и компьютером, он едва может попасть ложкой в рот. И при этом он прекрасно отдает себе отчет в том, что происходит. Он из тех, кто в палате продолжает работать, кто смело держит под контролем каждый шаг собственного лечения, он знает цифры и капли, медики советовались с ним как с коллегой…
Кристин сидит у меня на кухне, и за все годы нашего знакомства я впервые вижу ее плачущей: "Я не прошу многого. Но хотя бы чуть-чуть… Господи. Верни мне, пожалуйста, моего мужа. Пусть он болен, мы принимаем эту болезнь, но если бы он смог говорить – для меня это было бы почти равносильно исцелению. Мы отдаем все в руки Господа. Только бы Джузеппе смог говорить…"
Чудная семья. Трое детей: двое взрослых мальчиков – Лука и Джованни и младшая – девочка, тринадцатилетняя Сесиль.
8 октября
Соседка подзывает из окна свою таксу Гаспаре. Рабочие чинят мостовую. Чернокожая женщина на крыше напротив вытряхивает на фоне неба светло-сизую простыню, будто выкроенную из этого же неба.
В компьютере звякнул e-mail: "Самого маленького зовут Альвизе, ему пять лет: он останавливается у статуи Мадонны на улице и молится. Самая старшая, наверное, Мария Пия, ей 96 лет – и она молится. Между ними десятки людей, которые молятся, чтобы Джузеппе смог вернуть себе хотя бы кусочек жизни, чтобы к нему вернулись слова, зрение, координация, которые так необходимы ему для его внутреннего мира. Среди этих людей – родственники и близкие друзья, но среди них и люди, которых мы вообще не знаем, которым рассказали о нас их друзья или настоятель их прихода, – и у всех у них живет в сердце та же надежда, что живет и у нас. Среди них и алжирцы, которые молятся Аллаху, заальпийские друзья и знакомые – все те, кто присоединяются в нашей венецианской общине. Среди них врачи и медсестры, которые делят с нами ежедневный труд и боль. Сейчас, как никогда, мы ощущаем небывалую поддержку огромной Божьей любви. Мы не знаем Его замысла, но мы чувствуем, что Он сопровождает нас на нашем пути. Вот в этом для нас дар ваших молитв. Спасибо от Джузеппе, который не может его выговорить, спасибо вам от всей нашей семьи. Сегодня Джузеппе немного начал говорить – и мир приоткрывается снова. Давайте надеяться вместе, что он сможет снова пользоваться телефоном. Это было бы для него настоящим счастьем.
…И да! Чуть не забыла! Малейшее улучшение, каждая улыбка, каждое движение – это ваш дар! Спасибо. Кристин".
…Вот тут ты уже не просто прикасаешься к клавиатуре, не просто пишешь или говоришь слова – ты физически ощущаешь, что каждая буковка – благословение, а каждое выдохнутое слово – дар и счастье.
26 октября
Дети пришли из школы. За обедом зазвонил телефон. Звонил наш настоятель дон Сильвано: он только что говорил с Кристин. 40 минут назад не стало Джузеппе.
27 октября
"Ангел сказал Марии "Не бойся""… Так хочется, чтобы все увидели вчерашнее сияющее лицо Кристин через несколько часов после того, как она потеряла любимого человека. Чтобы смочь, как она смогла – меньше через сутки сказать радостным голосом: "Знаешь, мы придумали, что мы хотим сделать сейчас – все пожертвования, которые мы соберем во время панихиды по Джузеппе, мы хотим перевести на счет детской онкологической больницы в Москве. Потому что это то, что было при жизни Джузеппе и должно продолжаться. Потому что у Джузеппе был похожий диагноз и потому что мы теперь знаем, сколько это стоит, – так что пришли мне быстренько сведения о детях, на лечение которых вы сейчас собираете деньги, – я готовлю маленькую брошюрку ко дню похорон – с фотографиями детей, историей нашей жизни с Джузеппе и, главное, с благодарностью вам всем…"
Она улыбнулась, обняла меня, свернула в узкое калле и смело зашагала к дому вдовы Джузеппе. На какое-то мгновение мне показалось, что она идет по воде.
Глава вторая
Ecce Ljova
И все сии, свидетельствованные в вере, не получили обещанного, потому что Бог предусмотрел о нас нечто лучшее, дабы они не без нас достигли совершенства.
Евр 11, 39–40
Москва. Детская клиническая больница, отделение трансплантации костного мозга, секция 3, бокс 2. Январь 2004 года. Лёве Пыряеву 4 года:
– Я ничего не боюсь. Даже тигров. Я буду всех людёв защищать! Я только одного боюсь…
– Чего?
Лёва становится серьезным и переходит на шепот:
– Смерти.
– А какая она, Лёва?
– Немного черная, немного белая. В самом лесу…
Это в январе. Сейчас март. Сегодня по-весеннему солнечный и по-зимнему холодный день. Две трансплантации от полностью совместимого родственного донора костного мозга (старшего брата) не удались. У Лёвы рецидив. Все, что умеют на сегодня врачи, уже испробовано. Лечить его нечем. Надо освобождать место в отделении.
Лёва с мамой в сопровождении врача отправятся в Сыктывкар в больницу, где ему будут делать обезболивание. Лёва улетает от нас. Пока еще в своем теле (в том, что от него осталось) на самолете. Как он полетит, такой маленький, страдающий, измученный и по-взрослому одинокий? В смерти все одиноки, а в умирании?
Вчера меня пустили внутрь стерильного бокса. Впервые. Лёве уже все можно. Он на морфине, без него может протянуть минут пятнадцать–двадцать. Лежит, хрумкает чипсы. Тянется, засовывает руку в пакет и отправляет один за другим в рот. От одного запаха этих промасленных чипсов становится дурно. "Это твои любимые?" – спрашиваю.
Он вдруг начинает тихонько плакать – и от боли, и от какой-то ноты прощания, так неловко допущенной мной и тут же безошибочно им уловленной. А может быть, я и не первая.
Выражает это по-детски:
– Я не хочу, чтобы ты говорила такие слова, чтó мое любимое.
Так же Диночка начинала тогда, в теперь уже далеком ноябре, плакать каждый раз, когда ей говорили что-то нежное. Когда Диана говорила, что любит ее, а врач, что она – замечательная девочка.