Совесть - голос Правды, голос Божий в душе человеческой. Замечательно об этот написал Отец Церкви святой Иоанн Златоуст (ок. 347–407). "Нет между людьми ни одного судьи, столь неусыпного, как наша совесть. Внешние судьи и деньгами подкупаются, и лестью смягчаются, и от страха потворствуют, и много есть других вещей, которые извращают правоту их суда. Но судилище совести ничему такому не подчиняется... И это делает совесть не однажды, не дважды, но многократно и во всю жизнь, и хотя прошло много времени, она никогда не забывает сделанного, но сильно обличает нас и при совершении греха, и до совершения, и по совершении.
Нет никаких указаний на то, что А. С. Пушкин когда-нибудь читал творения Иоанна Златоуста, но его понимание принципиально не отличается от формулы великого Подвижника Христианства. Совесть - это моральный суд человека за грехи свершённые или только за их помыслы.
"Ни власть, ни жизнь меня не веселят; предчувствую небесный гром и горе. Мне счастья нет", - признаётся Царь Борис. Что же гнетёт "Самодержца всея Руси "? Пушкин приводит обширный монолог Царя, раскрывает внутренние переживания повелителя огромной страны, то есть даёт голос герою, который в истории голоса был лишён и современниками, и потомками. Все говорили или от его имени, или за него, и только Пушкин-художник отважился предоставить слово самому Борису Годунову. И сразу обрисовывается великая трагедия власти, ноша которой оказывается столь тягостной, порой непосильной, а результаты - ничтожны. Все годы правления Годунов был полон намерения править честно, благочестиво, нести людям спокойствие и благополучие. И действительно, немало сделал добрых дел. Но ничего не получилось, не сумел он завоевать любви народной. "Я думал свой народ в довольстве, во славе успокоить, щедротами любовь его снискать ". Но всё оказалось тщетным. "Живая власть для черни ненавистна, они любить умеют только мёртвых".
При этом Александр Сергеевич так убедителен, так выразителен, сумел найти такие краски и тона, что невольно проникаешься сочувствием к его герою. Конечно, Пушкин был в плену, так сказать, "багажа исторического знания"; он не мог документально и фактурно постичь нюансы времени. Здесь он почти полностью доверяет Н. М. Карамзину, озвучившему немало слухов и сплетен, которые плодили как соотечественники, но особенно иностранцы и которые наш "мэтр" выдавал за "исторические факты". В данном случае это касается такого момента, как смерть Царицы Ирины, вдовы Царя Фёдора Иоанновича и родной сестры Бориса Годунова, принявшей постриг и ушедшей в монастырь, которую тот, по слухам, якобы коварно "отравил". Пушкин очень удачно предваряет упоминание об этом вымысле репликой Царя: "Кто ни умрёт, я всех убийца тайный..."
Так называемое "отравление Ирины" - вымысел чистой воды, какового у "последнего летописца" немало, хотя он это не утверждал наверняка, а как бы озвучивал гнусность как "слух". Карамзин ведь "по первому призванию" был "литератором", а потому вольно или невольно, но его исторические экзерциции окрашены художественными фантазиями. Конечно, Карамзин не имел некоей сверхзадачи специально представить Царя Бориса в своей эпопее "русским Каином", но его личная морально-психологическая установка нередко доминировала над фактурным материалом, а потому оценка всех, почти всех, исторических героев оказывалась сугубо и заведомо пристрастной...
Думы и переживания Годунова в седьмой сцене наполнены тягостными предчувствиями. Не только нелюбовь подданных его угнетает; его волнует будущее своих детей, которое не представляется безоблачным. Он прекрасно понимает, что его царский венец неизбежно сотворит им нелёгкую судьбу. Вообще, Царь показан Пушкиным нежным и заботливым отцом, и его чадолюбивость невольно вызывает симпатию. Тёплым внутрисемейным отношениям специально посвящена первая часть десятой сцены, происходящей в царских палатах. Царь очень печалится об участи свой любимой дочери Ксении, о тяжелой ее доле:
В невестах уж печальная вдовица!
Всё плачешь ты о мертвом женихе.
Дитя моё! Судьба мне не сулила
Виновником быть вашего блаженства
Я, может быть, прогневал небеса
Я счастие твоё не мог устроить.
Безвинная, зачем же ты страдаешь?
Этот внутренний монолог Бориса предваряет мизансцена, когда Ксения целует портрет умершего жениха, произнося грустную эпитафию. И если вся драма написана белым стихом, то данный фрагмент изложен прозой. "Милый мой жених, прекрасный королевич, не мне ты достался, не своей невесте - а тёмной могилке на чужой стороне. Никогда не утешусь, вечно по тебе буду плакать". В этом месте необходимы важные исторические ремарки.
Если принять утверждение, что кара Божья за грехи родителей настигает и детей, то один из самых страшных случаев в отечественной истории - это участь детей Бориса Годунова. Как уже упоминалось, сын вместе с матерью были убиты 10 июня 1605 года. Сыну шел только семнадцатый год!
Дочь же Ксению ждала ещё более страшная участь: брат и мать были убиты на её глазах, а её, молодую и красивую, сделал свой наложницей негодяй Лжедмитрий, то есть обесчестил, о чём знала вся Москва! Существует исторически необоснованная версия, что Ксения якобы пыталась отравиться, но её насильно спасли от смерти, чтобы оставить для утех самозванца^^ Современник тех событий дьяк приказа Большого прихода'’^ Иван Тимофеев (ок. 1555–1631) написал о Ксении, что Лжедмитрий, "без её согласия, срезал, как недозрелый колос". Пять месяцев дочь Царя Бориса была наложницей самозванца, который затем её "одел в монашеские одежды^ Остаток своих лет, очень долгих лет - она преставилась в 1622 году, Ксения прожила в монастырской обители, закончив свои земные дни в облике благочестивой инокини Ольги во Владимирском Княгинином монастыре.
Несчастья стали преследовать бедную Царевну Ксению ещё задолго до смерти отца. Пушкин не случайно вложил в уста Бориса выражение:"В невестах уж печальная вдовица". Она овдовела буквально накануне свадьбы...
Когда отец взошёл на престол в 1598 году, Ксении исполнилось шестнадцать лет; это была пышущая здоровьем, статная и розовощёкая девица, и все современники отмечали её несомненную красоту. Она уже была в том возрасте, когда надо было думать о замужестве. Отец, получив новое, царское достоинство, хотел, чтобы у дочери появился суженый не из числа подданных, даже самых родовитых, а из круга именитых иностранцев. Иными словами, он хотел равнородного, но не морганатического брака. В этом смысле Годунов намеревался сломать старую традицию Московского царства, так как за более чем столетний период такого на Руси ещё не было.
Последний раз подобное случилось в 1472 году, когда Великий князь Московский Иоанн III Васильевич (1440–1505) вторым браком женился на греческой принцессе Софии (Зое) Палеолог (1455–1503) - племяннице последнего Императора Константиновской империи (Византии) Константина XI Палеолога, погибшего в 1453 году при захвате Константинополя (Царьграда) турецкими полчищами. Был ещё один пример, теперь уже явно неудачного брачного союза: Иоанн III в 1494 году выдал свою дочь Елену (1476–1513) за Короля Польши и Великого князя Литовского Александра Ягеллона (1461–1506). Рассказы о мучениях католиками несчастной Елены Иоанновны потом долго на Руси передавались из уст в уста, а уверенность в том, что её отравили злобные иезуиты, была всеобщей.
С тех пор все правители на Руси и их дети никаких матримониальных уз с иностранными династиями не имели. Борис Годунов вознамерился сломать традицию, а потому уже в 1598 году был найден европейский претендент на руку дочери, сын Шведского Короля Эрика XIV - принц Густав Шведский (1568–1607). Швед не имел никакого состояния, но, по словам Н. М. Карамзина, "знал языки... много видел в свете, с умом любопытным и говорил приятно". Царь встретил принца, действительно по-царски, передал ему в удел Калугу с тремя волостями "для дохода". Но принц не оценил радушия Бориса Годунова; проводил дни в праздности и пирах и даже пригласил к себе давнюю любовницу - некую Екатерину, дочь хозяина гостиницы из Данцига. Терпение Царя источилось, мысль о браке была похоронена, но Густаву дозволили остаться в России, и он умер в Кашине, под Москвой, в 1607 году.
Вторым женихом Ксении должен был стать двоюродный брат Императора Священной Римской империи Германской нации Рудольфа II (1552–1612) - Максимилиан-Эрнст (1558–1618). Переговоры были долгими и сложными, Максимилиан колебался, хотя Годунов предлагал ему в управление (удел) Тверское княжество и даже обещал сделать его в дальнейшем Королем Речи Посполитой (Польши). Однако Царь выдвигал одно условие: муж дочери должен жить в России. К тому же Максимилиан был католиком, а Ксения православной, а между этими конфессиями существовало полное отторжение; случай с Еленой Иоанновной на Руси не был забыт. В итоге "династическая сделка" не состоялась.
Третьим претендентом на руку Ксении стал принц Иоанн Шлезвиг-Гольштейнский (1583–1602), сын Датского Короля Фредерика II (1534–1588), тот самый пушкинский "Иоанн королевич ", с которым дело почти дошло до свадьбы. Накануне венчания царевна Ксения поехала на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, а в это время принц совершенно неожиданно скоропостижно скончался в Москве (28 октября 1602 года). "Я дочь мою мнил осчастливить - как буря, смерть уносит жениха ", - горюет отец. К слову сказать, смерть датского принца бесстыжая молва тоже приписывала Годунову, обвиняя в "отравлении"...
Пушкин выводит в своей драме на авансцену и сына Царя Бориса - Царевича Фёдора. Он возникает в кратком эпизоде общения отца и сына. Автор сопровождает описание замечанием: "Царевич чертит географическую карту". Эта деталь не была случайной. Фёдор Годунов вошёл в историю России не только как правитель с самым коротким периодом правления (всего 49 дней), но и как автор фактически первой географической карты России'’^ Отрок с гордостью показывает почти завершённый свой труд и объясняет отцу, что обозначено на листе:
Чертёж земли московской; наше царство
Из края в край. Вот видишь: тут Москва,
Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,
Вот пермские дремучие леса,
А вот Сибирь.
Самодержец восхищен и произносит монолог о полезности и важности обучения и знании разных наук, так как "когда-нибудь, и скоро, может быть", сын примет "под свою руку" правление над державой. Пасторальная сцена общения отца и сына прерывается приходом влиятельного сановника - троюродного брата Царя боярина Семёна Годунова, управлявшего делами сыска и дознания. Этот Годунов после воцарения Лжедмитрия будет по его приказу убит.
Семён Годунов сообщит Царю неприятное известие: поступили доносы дворецкого Василия Шуйского и слуги Гаврилы Пушкина. Указанные лица показали, что из Кракова прибыл тайно гонец, общался с господами и отбыл вскорости обратно. Воля Царя была выражена тотчас: "Гонца схватить". Стало известно так же, что у Шуйского накануне вечером состоялось собрание, на котором присутствовали влиятельные лица: бояре Милославские, Бутурлины, Михаил Салтыков и Гаврила Пушкин, "а разошлись уж поздно".
Самодержец немедленно вызывает для показаний Шуйского. Далее следует диалог между Монархом и главным боярским интриганом, которого исторические документы не засвидетельствовали, но который вполне мог иметь место. Шуйский прекрасно понимает, что Борис наверняка проведал о вчерашних событиях - прибытии гонца и о собрании в его палатах, - и решает предвосхитить вопросы, делая важное признания: был посланец из Кракова, сообщивший, что в Кракове появился самозванец, провозгласивший себя Царевичем Димитрием. Итак, имя прозвучало, событие объявлено. Неизвестно, от кого именно Годунов узнал о начале Лжедмитриады, возможно, что и от Шуйского.
Приведённый в этой сцене диалог Царя и вельможи полон психологического напряжения. Царь озадачен, обескуражен, кровь прильнула к лицу, он понимает, что нависла угроза всему, чем он дорожил, угроза, которая ещё ему в жизни не встречалась. Даже когда он находился при дворе Иоанна Васильевича (Грозного), который был скор на расправу, поводом к которой могло стать что угодно, то и тогда он знал, что делать и как надо было себя вести. Теперь же он того не ведал. Борис Годунов прекрасно понимал, как падка толпа на слухи, как легко можно увлечь чернь пустыми словами и богатыми посулами. Шуйский сказал, что простонародье "питается баснями" и, конечно, он прав. Тут же возникло у властителя желание принять экстренные крутые меры: перекрыть границу, "чтоб ни одна душа не перешла за эту грань; чтоб заяц не прибежал из Польши к нам".
Когда первые эмоция отхлынули, Борис Годунов стал говорить, что ему не может угрожать какой-то простой смертный. Ведь он Царь законный, избран всенародно, "увенчан великим Патриархом". Смешно, да и только! Но Шуйский не смеялся. Царя это обстоятельство озадачило, и тогда он приступил к допросу боярина, ведь именно он был "послан на следствие" по делу смерти Царевича Димитрия Иоанновича в 1591 году. Царь хочет знать все мельчайшие подробности того давнего дела и главное, заклиная Шуйского "крестом и Богом": "Узнал ли убитого младенца и не было ль подмены". В случае же лукавства Царь обещает Шуйскому и его семье такие кары, такие казни, что Иоанн Васильевич Грозный "от ужаса во гробе содрогнётся". И родовитый собеседник дал Царю свидетельские показания:
И мог ли я так слепо обмануться,
Что не узнал Димитрия? Три дня
Я труп его в соборе посещал,
Всем Угличем туда сопровождённый.
Вокруг его тринадцать тел лежало,
Растерзанных народом, и по ним
Уж тление примерно проступало,
Но детский лик Царевича был ясен
И свеж и тих, как будто усыплённый;
Глубокая не запекалась язва,
Черты ж лица совсем не изменились.
Нет, государь, сомненья нет:
Димитрий Во гробе спит.
Повествование боярина несколько успокоило растревоженную душу Монарха. Отослав Шуйского, он предаётся своим размышлениям. Ему стало понятно, почему "тринадцать лет мне сряду всё снилось убитое дитя". Но неизбежно возникал вопрос: кто "грозный супостат"? Ответа пока ещё не было, но Годунов предчувствовал, что он вскоре появится. Уже в состоянии успокоения Царь Борис заключает:
Безумец я! Чего ж я испугался?
На призрак сей подуй - и нет его.
Так решено: не окажу я страха, -
Но презирать не должно ничего...
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха.
Ни в этой сцене, ни в последующих, вообще нигде в драме не говорится о том, что Годунов инспирировал смерть Царевича Димитрия или что он вообще намеревался сжить со света младшего сына Иоанна Грозного. Пушкин подобного злоумышления в делах и мыслях своему герою не приписывает. Здесь он склоняется перед документом; здесь художник становится смиренным рабом его. Хорошо было Шекспиру; он создал вымышленную реальность, а потому все его Гамлеты и Макбеты могли действовать, мыслить и поступать согласно воле автора. Английский драматург имел возможность писать их биографии на чистом листе. У Пушкина же такой возможности не было; задача у него куда сложнее. Контур портрета был начерчен не им, а Историей. Его главные действующие лица подлинные, о них известно только то, что известно, а переступать этот рубеж ни в коем случае нельзя. Великий русский художник этого и не делал.
В драме наличествует и ещё один обличитель Монарха, который появляется в семнадцатой сцене, названной "Площадь перед собором в Москве". Здесь говорят, судят о событиях, передают слухи, обсуждают последние новости простолюдины, не имеющие сценических имен. Среди этой толпы находится и некий юродивый, весьма чтимый москвичами. Присутствие его нельзя назвать случайным; подобных людей всегда на Руси было немало. Многие из них были весьма почитаемы православными, так как человек, во имя Бога отринувший всё земное, подвергающий истязаниям грешную человеческую плоть, а потому и лишенный обычных человеческих слабостей, есть угодник Божий; он овладел величайшей христианской добродетелью - смирением. Ибо как было сказано Спасителем: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Среди многих подобных подвижников веры на Руси в вечной памяти остался московский юродивый Василий (1469–1557), которого нарекли "блаженным>И^ что означало "счастливый", память коего Церковь всегда чтила 2 августа. С его именем связано множество чудотворений и провидческих предсказаний и сам Иоанн Грозный трепетал перед Василием. Когда тот преставился 2 августа, то Царь с боярами нёсли его одр, а Митрополит Московский и всея Руси Макарий совершал погребение на кладбище Троицкой церкви, "что во рву", там, где и возник Покровский собор. В 1588 году Царь Фёдор Иоаннович приказал устроить в Покровском соборе придел во имя Василия Блаженного и соорудить для его мощей серебряную раку. С тех пор самый замечательный храм-памятник русской архитектуры носит имя Василия Блаженного и является бесспорной доминантой, украшающей Красную площадь в Москве.
Юродивых было немало и во времена Царя Бориса. С одним из них, по имени Николка, и встретился Самодержец, когда оказался на площади, "перед собором". Вполне возможно, то был именно собор Василия Блаженного, который в то время блистал во всей своей неповторимой красоте. Под сенью этого благолепия Бориса Годунова и настигла нежданно-негаданная кара. Пиколка пожаловался Царю, что его дети обижают, отняли у юродивого копейку. Повелитель тут же распорядился "подать ему милостыню ", а потом поинтересовался: "О чём он плачет? " Ответ поверг всех собравшихся в трепет: "Вели их зарезать, как зарезал ты маленького Царевича". Свита тут вознегодовала, хотела выгнать и наказать "дурака". Миропомазанник повел себя иначе. Распорядился оставить в покое юродивого, а на прощание изрёк: "Молись за меня, бедный Николка".
Сцена чрезвычайно важная для понимания того, что положение Бориса становилось час от часу всё более шатким. Слово юродивого - более значимо, чем мнение лицемера Шуйского или тихого смиренного черноризца Пимена, звучавшее в боярской палате или монастырской келье. Устами юродивых, как то точно знали на Руси, глаголет Истина; так Господь нередко говорит с "людьми христианскими ". Потому возглас маленького и внешне несчастного человечка сподобился грому небесному. Теперь появилось и третье мнение - третье, самое весомое обличение, напрямую связывающее Царя Бориса с убийством несчастного Димитрия. Это уже был глас народа, где подобное суждение имело широкое распространение.