Томпсон поехал в Америку и вернулся в Москву. Странно, но никакой вести для нас Чеймберс через Томпсона не передал. Томпсон рассказал, что у Чеймберса масса неприятностей, его очень травят "прогрессивные круги", и в самой редакции "Тайма" многие настроены против него. Больше я никогда о нём не слышала, но он, как я узнала совсем недавно, очень интересовался нашей дальнейшей судьбой.
Никаких открытий, касающихся нашей деятельности, я сделать не могу - я была техническим работником. Могу только вспомнить ещё какие-нибудь детали. Читая книгу Чеймберса, я заметила, что он знал не все наши явки, не все контакты. Он, например, не был знаком с благообразной пожилой четой - в отличие от большинства наших сотрудников, они не были евреями. К делу они относились благоговейно, с протестантским рвением. Я могла бы исправить кое-какие ошибки Чеймберса: например, то, что мы называли "офисом" находилось не в доме Т., а в другом месте. Но в целом, как я уже сказала, свидетельство Чеймберса я подтверждаю.
В Америке я совершила служебное преступление, о котором, к счастью, никто не узнал - навестила семью своего дяди, который уехал из Бершади в Америку в 1913 году.
Дядя Яков, брат моей матери, готовился стать раввином после смерти деда, но был эмансипированным евреем и отказался от духовной карьеры. Женился он на Рухеле Колкер, единственной дочери зажиточных владельцев галантерейного магазина. Изящная блондинка, похожая на польскую пани, тётка была самым интеллигентным человеком в местечке, прекрасно пела, знала русский, польский и немецкий языки, в их доме были русские книги, к ним приходили гости, было светло и красиво. Я обожала тётку, она была единственным человеком, кроме деда, оказавшим на меня влияние в детстве. Весь магазин держался на тётке, покупателями были, в основном, поляки, владельцы окрестных имений, и местная знать.
Дядя Яков не делал в доме ничего. Относились к нему в семье жены исключительно - красивый, ухоженный, с маленькими белыми руками нерабочего человека, он сидел за столом и пил чай. Ему подавали, за ним убирали - тётка, её мать и прислуга. Считалось, что он торгует в обувном магазине в том же доме, но дело это был несерьёзное и неприбыльное. У дяди с тёткой было двое детей помоложе меня, Сруликл и Дувидл - хорошо воспитанные мальчики. Дядя очень любил жену и детей, но даже я чувствовала, что он - будто гость в доме, что в их семье не совсем благополучно. Однажды он пришёл к моим родителям, они заперлись и долго разговаривали. Я слышала, как дядя сказал: "Я живу в золотой клетке, не чувствую себя ни отцом, ни мужем. Я больше так не могу. Я должен как-то радикально изменить свою жизнь" На следующий день он исчез. Сказал, что едет в Варшаву за товаром, и не вернулся. Только мои родители знали, что дядя уехал в Америку. Через две недели они сказали об этом его жене. Всё местечко было в волнении: Чего ему не хватало? Такой неподходящий человек для Америки! Он в жизни не знал ни одного тяжёлого дня!
Он успел обменяться с женой письмами, потом началась война, я уехала из Бершади и долго ничего не слышала о судьбе этой семьи. После Гражданской войны я узнала, что дядя прислал шифскарту, и тётка с семьёй нелегально, через Румынию, уехала в Америку. В конце двадцатых годов я приехала в Одессу к матери и застала там свою бабушку. Она мне говорит: "Ты ездишь по заграницам. Может, будешь там, где Янкеле, и навестишь его?" И дала мне их адрес: 131 Маркет-стрит, Вестчестер, Пенсильвания.
Оказавшись в Америке, я твёрдо решила повидаться с тёткой. Я знала, что из-за этого у меня могут быть неприятности, ведь я не указывала в анкетах, что у меня есть родственники за границей, а главное - нам не положено было встречаться не по делу ни с кем. Вот если бы я их завербовала…
Я ничего не говорила отцу о своих планах и ждала подходящей минуты. Он научился водить машину, и мы ездили по стране просто так, для практики, выбирая маршрут по карте. Я сказала: "Давай поедем в Пенсильванию, в Вестчестер". Поехали. Перед въездом в город я говорю: "А ведь мы не просто так катаемся. Я еду к своей тётке". Отец знал, как я любила тётку, я ему много о ней рассказывала. Но сначала не хотел и слышать о таком нарушении правил. Наконец, уступил.
Мы приехали в Вестчестер, городок тысяч на 12 жителей, остановились в единственной фешенебельной гостинице, оставили там наш паккард - отец настоял на том, чтобы машину никто не видел - и пошли искать Маркет-стрит. Она оказалась за углом. Идём по улице, беседуем, ищем 131-й номер, и вдруг вижу: сидит на лавке старик с длинной белой бородой, а рядом полная женщина. Я всмотрелась, и хотя мы не виделись 15 лет, сразу узнала тётку и её отца, подхожу и говорю: "Добрый вечер!" "Эстерка?! Как, что, откуда?!" Она побежала по лестнице в дом, и я слышу сверху крик дяди: "Майн швестерскинд!" [ "Моя племянница!" - идиш]. Что тут было!
Трудно пришлось дяде в Америке. Он, такой изнеженный, неприспособленный к жизни, работал шофёром грузовика. Произошла авария, он потерял глаз. На деньги, полученные по страховке, привёз семью. Много лет он моет окна в небоскрёбах, теперь у него своя контора. В хорошие времена, до депрессии, был помощник. Квартира у него из пяти комнат, ванну принимают каждый день, по утрам пьют апельсиновый сок. В общем, стали настоящими американцами.
Дядя был недоволен капитализмом, интересовался, как живут в Советском Союзе. Он слышал, что у того - сын врач, у другого - дочь инженер, и очень убивался, что его дети не получили образования. Он хотел, чтобы младший, Сруликл, которого теперь звали Исидор, стал зубным врачом, но тот увлёкся коммунизмом, бросил учиться, работал в коммунистической газете в Балтиморе. Старший, Дэвид, был рабочим, членом левого профсоюза. Тётка жаловалась, что дети её упрекают: зачем она увезла их из Советского Союза? Дядя спросил: "Как ты думаешь, мне там было бы лучше?" Я хотела быть честной: "Если бы мне предложили все богатства Моргана, я бы не уехала из Советского Союза. Но я скажу тебе правду, дядя, - хотя ты мойщик окон, но живёшь ты лучше наших инженеров. У нас не пьют по утрам апельсиновый сок, и не едят курицу. Таких квартир нет ни у кого. Мы, например, живём в одной комнате". Дядя был поражён: как же так?
Отец уехал в Нью-Йорк, а я осталась ночевать. Приехали братья. Слушали они меня жадно. Они не спрашивали, как мы живём - мой вид был лучшей рекламой. Одеты мы с отцом были по первому классу. Если бы они спросили, я бы не соврала. Сказала бы и про одну комнату, и про то, что в Москве у меня нет ванны, и что уборная в квартире одна на двадцать комнат.
Я говорила: "Понимаете, у нас трудящиеся чувствуют себя хозяевами страны. Мы в крови, в поту строим прекрасное здание. Мы его достроим, и тогда у нас будет всё". Как они меня слушали! Они меня любили. Верили мне. Мы вместе выросли. А то, что пишут о Советском Союзе в буржуазных газетах, - какое это может иметь значение! А ведь Дэвид не был членом партии, его ещё можно было спасти.
Через 10 лет я поручила одному иностранцу, который возвращался в Америку, разыскать Исидора и рассказать ему, что собой представляет Советский Союз. Передать ему, что нужно бежать из партии. В 1956 году, когда мы вернулись из лагерей, Исидор приезжал в Москву, встретился с нашими общими родственниками, но ко мне не зашёл. Я тогда думала, что он не смог нас найти, у нас ещё не было постоянного адреса. Он уехал, и я ужасно жалела, что мы не встретились. Много раз я пыталась с ним связаться, и всё безрезультатно. Тётка и дядя к тому времени умерли. И однажды мне передали ответ Исидора: "Ай эм нот интерестед" - "Не интересуюсь".
Я ломала голову - в чём дело? Ведь я - самая близкая их родственница, не может быть, чтобы им не интересно было со мной увидеться. То, что я сидела - не должно их пугать - многие коммунисты сидели и остались хорошими коммунистами. Но я поняла, конечно. Они узнали, что я больше не верю в то, о чём с таким воодушевлением говорила им в Америке. И этого Исидор, как честный коммунист, простить не может. А теперь, после отъезда в Израиль, я в его глазах грешна вдвойне.
Их фамилия была Фридгант, теперь Фрид. Дэвид остался рабочим. Исидор до сих пор работает в еврейской газете "Моргн Фрайхайт" в Балтиморе. Как видно, не редактором. Фамилию редактора я помню - Пейсах Новик. Из-за него в 1949 году получила 10 лет Любовь Абрамовна Кушнирова, вдова еврейского поэта. Редактор приезжал в Советский Союз и встречался с Кушнировым и его женой. Любовь Абрамовну посадили за "контакты с иностранцем".
Вернёмся к 1932 году. Когда мы уехали из Советского Союза, коллективизация ещё не началась. И вот в американских газетах стали появляться сообщения о голоде. Мы считали, что в капиталистической печати всё, что касается СССР, изображается в нарочито мрачных красках. Но всё-таки упорны сведения о голоде нас ужасно тревожили. За время нашего пребывания в Америке из Советского Союза приезжали несколько человек. Одну группу по договорённости с американскими промышленными кругами послали на заводы. Однажды я встретилась с одним из приехавших, повезла его куда-то, стала расспрашивать, как обстоят дела в Союзе. Он говорил со мной, как со своим человеком, не понимая, насколько я не подготовлена к его рассказу. Рассказал о голоде на Украине. А у нас о коллективизации были самые романтические представления! Я с ним рассталась, дома ждал отец, но всё услышанное привело меня в такое состояние, что я перепутала линии метро, ехала чуть не два часа. Приехала домой, отец понял, что что-то случилось. Я передала ему разговор с тем человеком. Он тоже, конечно, расстроился.
Позже мы повидались с инженером Халевским, начальником Артиллерийского управления, членом ЦК. Он приехал с какими-то заказами, мы с ним встречались несколько раз. Он был потрясён Америкой, в диком восторге был ото всего, что увидел. Отец сказал: "Вот результат нашей дурацкой пропаганды. Твердим, что в капиталистических странах всё плохо. Советские люди представляют себе, что в Америке все голодные, раздетые, живут в трущобах, и, приехав сюда, теряют всякое чувство пропорции". Мы-то с ним жили в капиталистических странах с 1921 года и привыкли к их благополучию. Мы думали: что ж, зато мы строим коммунизм. Я оставалась убеждённой социалисткой, но нужно сказать, что Америка даже меня несколько поколебала. Как-то - позже - я прочла в советском учебнике английского языка об автомобильном заводе Форда, о том, как зверски там эксплуатируют рабочих, как наживаются капиталисты. А я знала, что в Америке автомобили доступны практически каждому, что рабочие у Форда получали минимум 5 долларов в день, а на 5 долларов можно жить очень неплохо. Я считала, что жить богаче и легче - просто вредно. Я видела в Америке в родильном доме, как здоровенный мужчина натирает пол с помощью машины, почти безо всякого физического усилия. Да ведь человечество так может выродиться! А куда идут деньги таких богачей, как Форд? Когда я узнала про картинные галереи и всякие культурные фонды, мне пришло в голову, что не так плох этот капитализм. Во всяком случае - всё не так просто. Я вздыхала: почему им удаётся, а нам - нет? Правда ведь на нашей стороне.
Помню разговор с одной американкой из "симпатизирующих", квартиру которой мы использовали. У неё было двое детей, очень благоустроенная жизнь. Муж работал в муниципалитете, откуда и в депрессию увольняли в последнюю очередь. Но, в конце концов, уволили и его. Семья могла какое-то время жить на сбережения, но им надоела эта капиталистическая уродливая Америка, где жизнь так скучна. Знакомая решила меня обрадовать: "Мы едем в Советский Союз, строить справедливое общество". С двумя детьми, с их представлениями о жизни! Они давно играли этой мыслью и, наконец, решились. А мы с отцом часто рассуждали, что агитировать американцев за отъезд недопустимо. Наоборот, им надо как можно больше говорить о трудностях, которые их там ожидают. Я сказала своей знакомой: "Не думаю, что вам следует принимать поспешные решения. Поймите меня правильно. Я бы сама ни за что бы здесь не осталась. Мы строим прекрасное здание, но мы строим его в крови, в поту, в грязи. И для вас это не подходит. Вы можете быть полезны и здесь". Она ужасно обиделась: "Я готова на любые лишения. Вы думаете, мне обязательно нужны ковры? Я могу жить, как мои предки-пионеры". "Всё-таки я вам категорически не советую". "Но почему?" "Хотя бы потому, что там нет туалетной бумаги!" В это время в комнату вошёл отец, она взглянула на него, смутилась, и на этом разговор прекратился. Мы вышли на кухню, стали что-то готовить, она робко спрашивает: "Вы сказали, что в России нет туалетной бумаги, как же без неё обходятся?" Я говорю: "Интеллигенция пользуется газетой, а прочие…" - я развела руками. Через несколько лет, уже после 37-го года, я узнала, что мужа её восстановили на работе в муниципалитете, что у них две машины: на одной он ездит на службу, на другой она отвозит детей в школу; и в то время, как многие бывшие американцы-энтузиасты сидели по тюрьмам, они этой участи избежали.
Мы всегда тосковали за границей, рвались назад. Нам казалось, что именно в нашей стране всё разумно, всё хорошо. Какое счастье жить в Москве, есть пайковую селёдку! Приехав в начале первой пятилетки в Шанхай, я с восторгом рассказывала отцу, что у нас в магазинах пусто, всё идёт на пятилетку. Это же естественно - если хочешь построить прекрасный дворец, где все будут счастливы, можно отказаться на какое-то время от масла!
Работа наша за границей была не лёгкой и не приятной. В Лефортовской тюрьме, в одиночке, я вспоминала чувство, с которым просыпалась каждое утро в Китае: предстоит ещё один мучительный день. Всё время приходится изображать из себя кого-то другого и бояться разоблачения. Позже я научилась ценить комфорт, но в молодости прекрасные квартиры, ванны, наряды, не имели для меня никакого значения и нисколько не искупали напряжения и чувства страшного одиночества. Пересекая советскую границу, мы задыхались от счастья. И наши московские друзья, видя нас таком приподнятом настроении, не хотели нас разочаровывать. Только позже я поняла, что они разговаривали с нами при встречах не совсем искренно.
Но в Америке мой горизонт расширился, и железные коммунистические принципы и несгибаемость несколько смягчились. А может быть я просто стала старше. Несмотря на занятость, я много читала. Я всегда много читала. До того за границей я почти не встречалась с обыкновенными людьми, в основном, только с "оппонентами" - врагами, контрреволюционерами, с каким не было никаких точек соприкосновения. Я общалась с ними, поскольку это нужно было для дела, при этом играла определённую роль. А в Америке нам жилось свободно, не надо было играть роль, только не говори, чем занимаешься. В общем, Америка повлияла на меня больше, чем мне тогда казалось. А отец пошёл еще дальше меня.
Тем не менее, вернувшись, мы всё ещё стояли - в основном - на прежних позициях: Советский Союз - оплот мировой революции, коммунизм - наша цель. В недостатках, которые мы замечали, мы не видели проявления злой воли. Считали, что с таким народом, как наш, трудно строить социализм. Да особенно-то думать было некогда. Отец вскоре опять уехал за границу. Я на этот раз отказалась. Мне хотелось пожить обычной советской жизнью. Я немножко испугалась, что в результате отрыва от нашей действительности со мной может произойти что-то нехорошее. Вот и Америка эта - мою революционность слегка приглушила.
Работа в Четвёртом управлении очень хорошо оплачивалась. Семьи получали достаточно, чтобы по советским стандартам жить безбедно. Всё казалось временным. Вот вернётся отец, а там посмотрим. Из Москвы он поехал в Данию, где создал разведывательную организацию. Потом я получила письмо из Австрии. Побывал он и в нацистском Берлине. Кажется, он был резидентом по этим странам. В то время в Европе действовали несколько изолированных друг от друга организаций. Велась военно-разведывательная работа против Германии. Подробностей я не знала и не интересовалась ими. Изредка, когда приходилось к слову, отец рассказывал о своих связях с "параллельными" организациями. Кроме того, за границей действовали и "соседи" - контрразведка ГПУ. По техническим вопросам он был с ними связан, знал кое-кого лично, но дела их были совсем другими. Между ГПУ и военной разведкой существовал давний антагонизм. Друг на друга капали, старались друг у друга найти промахи. Мы себя считали, так сказать, чистыми. Интересно, что в Четвёртом управлении в тот период не слышно было о перебежчиках, кроме генерала Кривицкого, а из ГПУ стали бегать очень рано, - может, потому, что больше нашего знали.
Как-то в Америке отец рассказал мне об одном возмутительном деле. Я к нему отношения не имела и могла бы ничего не знать, если бы у отца не было потребности поделиться. Оказывается, НКВД ворует машины. Не сами, конечно: крадёт какая-то банда, а они скупают и отправляют в Советский Союз, а там на них разъезжают члены правительства. Что воруют - чёрт с ними, они вообще заняты грязными делами, но машины могут быть опознаны, и тогда произойдёт международный скандал. Вернувшись в Советский Союз, отец встретился с Израилем Клейнером, членом ЦК и СТО (Совета труда и обороны). Клейнер когда-то отбывал ссылку вместе со Сталиным, знал его лично. Отец рассказал Клейнеру о недостатках работы за границей. Клейнер говорит: "В этой стране только один человек может всё - Сталин. Хочешь, я тебе устрою встречу? Ты ему и доложи". Слава Богу, ничего из этой затеи не вышло, иначе отец сел бы гораздо раньше. Сам Клейнер загремел очень скоро.
Клейнер с отцом знали друг друга с молодых лет, были когда-то арестованы по одному делу и вместе сосланы в Туруханский край. В советское время встречались нечасто, близкой дружбы не получалось: положение Клейнера было слишком высоким, он был всегда занят - из тех коммунистов, которые работали днём и ночью.