Выручила
Ольга Аросева вспоминала: "Я пришла к Фаине Георгиевне в "Асторию" за деньгами, а у нее сидит Анна Ахматова… Раневская меня представляет:
- Это Олечка Аросева, дочка того известного дипломата Аросева, у нее мама, которая мне помогала - через Полину Молотову - с квартирой в Москве. А ты, Леля, знаешь, кто это? Это Ахматова. Ты стихи Ахматовой читала?..
Я, не задумываясь, отвечаю:
- Да, конечно…
- Прочти Анне Андреевне. Будешь потом говорить, что сама Ахматова слушала тебя…
И вот в меня какой-то бес вселился. И сегодня не могу объяснить своего хулиганства. Или же просто полной оторвой в те годы была, но встала в позу и принялась читать:
- Ты жива еще, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет…
Наступила могильная тишина. Потом Фаина Георгиевна сказала, задумчиво и словно бы мне сострадая:
- У нее такая интеллигентная мама, по-французски говорит…"
Дон Кихот в юбке
Чтобы помочь другу Фаина Раневская готова была рисковать всем, проявляя удивительное бесстрашие. И это во времена поголовной совковой забитости и серости, сталинских репрессий и жесточайшей цензуры!
После того как в 1946 году вышло постановление ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", имена Ахматовой, Зощенко, Пастернака, Шостаковича и других выдающихся мастеров пера были преданы анафеме. После исключения из Союза писателей Ахматову лишили даже продовольственных карточек. Она получала крошечную пенсию, на которую прожить было просто невозможно, ее не печатали, денег не было. Фактически шло преднамеренное уничтожение великой поэтессы.
Знакомые порою переходили на другую сторону улицы, лишь бы не встречаться с Анной Андреевной. А вот Фаина Георгиевна, одна из немногих, не только не отвернулась от своей подруги, но и протянула ей руку помощи. Только узнав о постыдном постановлении, она немедленно отправилась к Ахматовой в Ленинград и уже ранним утром была в ее квартире. Немолодая актриса через весь город носила Анне Андреевне горячие обеды, просто по-человечески поддерживала ее, чем могла.
Фаина Георгиевна писала: "…Вспомнила, как примчалась к ней после "Постановления". Она открыла мне дверь, потом легла, тяжело дышала… В доме было пусто. Пунинская родня сбежала. Она молчала, я тоже не знала, что ей сказать. Она лежала с закрытыми глазами. Я видела, как менялся цвет ее лица. Губы то синели, то белели. Внезапно лицо становилось багрово-красным и тут же белело.
Я подумала о том, что ее "подготовили" к инфаркту. Их потом было три, в разное время.
Молчали мы обе. Хотелось напоить ее чаем - отказалась. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела ее кормить. Она лежала, ее знобило. Есть отказалась. Это день ее муки и моей муки за нее. Об "этом" не говорили.
Через какое-то время она стала выходить на улицу. И, подведя меня к газете, прикрепленной к доске, сказала: "Сегодня хорошая газета, меня не ругают".
…И только через много дней сказала: "Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, понадобилось проехаться всей своею мощью, всеми танками по груди беспомощной больной старухи!"
…И опять молчала.
Я пригласила ее пообедать. "Хорошо, но только у Вас в номере". Очевидно, боялась встретить знающих ее в лицо. В один из этих страшных ее дней, спросила: "Скажите, Вам жаль меня?" "Нет", - ответила я, боясь заплакать. "Умница, меня нельзя жалеть"…
…Позже, узнав о благородном поступке Раневской, гений музыки Святослав Рихтер стал величать Фаину Георгиевну "Дон Кихотом в юбке". И ведь был прав. "Донкихотовскими" стали и ее последние роли на сцене - миссис Сэвидж ("Странная миссис Сэвидж"), Люси Купер ("Дальше - тишина") и нянька Фелицата ("Правда хорошо, а счастье лучше").
…После просмотра спектакля "Дальше - тишина" какой-то поклонник-студент грохнулся перед Раневской на колени и еле слышно прошептал: "Вы - гениальная актриса!" - "Что ты, деточка, - ответила Фаина Георгиевна. - Я просто неплохая актриса". Увидев, что следом идет ее партнер по сцене Ростислав Плятт, таинственно прошептала: "Похвали старика. Он сегодня неплохо сыграл. Да, дружочек, Слава Рихтер назвал меня Дон Кихотом в юбке. А стало быть, юноше не пристало целовать руку и становиться на колено перед рыцарем. Хотя, черт побери, приятная это процедура!"
Большой ребенок
Анна Андреевна Ахматова говорила Раневской: "Вам 11 лет и никогда не будет 12!" Фаина Георгиевна и впрямь до старости, несмотря на грозный неукротимый нрав и царственную величественность, во многом оставалась ребенком, изумляя окружающих тем, как легко ударялась в слезы, изводя всех порой невероятными капризами. Она постоянно корила себя за крайнюю рассеянность, "бестолковость и забывчивость", за вечное разбазаривание денег.
Жутко расстроенная Фаина Георгиевна рассказывала Глебу Скороходову, как однажды забыла люстру в троллейбусе, новую, из богемского хрусталя, только что купленную. Загляделась на кого-то и так отчаянно кокетничала, что вышла через заднюю дверь без люстры: на одной руке сумочка, а другая была занята воздушными поцелуями…
Страшная вещь - воспоминания друзей
Литературовед и биограф Владимира Маяковского Илья Зильберштейн, долгие годы редактировавший журнал "Литературное наследство", попросил как-то Раневскую написать воспоминания об Анне Ахматовой.
- Ведь вы, наверное, ее часто вспоминаете? - спросил он.
- Ахматову я вспоминаю ежесекундно, - ответила Раневская, - но писать о себе воспоминания она мне не поручала.
А потом добавила: "Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти - воспоминания друзей".
В своем дневнике в 1978 году Фаина Раневская записала: "Меня спрашивают, почему я не пишу об Ахматовой, ведь мы дружили… Отвечаю: не пишу, потому что очень люблю ее".
Напор красоты
Фаина Георгиевна редко обновляла свой гардероб, занашивая буквально до дыр старые вещи. Столь же не привередливая в быту, ее лучшая подруга, актриса Рина Зеленая вспоминала: "Раневская была еще хуже меня. Например, в вопросах одежды. Помню, она как-то целый год ходила в клетчатом мужском пиджаке".
В своем дневнике Фаина Георгиевна писала: "Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я… Хожу как оборванка, "народная артистка". К счастью, мне очень мало надо".
Осенью 1949 года Раневская писала в дневнике: "В Москве можно выйти на улицу одетой, как Бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение - это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная "скупость" - ибо в бедность никто не верит"…
…Как-то от долгой носки юбка у Раневской стала просвечиваться, а потом на ткани сзади и вовсе образовалась прореха. Но актриса долго не замечала этого дефекта, пока ей на него прямо не указали коллеги. Фаине Георгиевне стало страшно неловко, но ничем себя не выдав, она невозмутимо заметила:
- Напора красоты не может сдержать ничто.
Роль яиц в творчестве
Фаина Георгиевна, легко относившаяся к неустройствам быта, в профессии демонстрировала чудеса педантичности. Она всегда тщательно готовилась к роли. На спектакль неизменно приходила за два часа, долго гримировалась.
Она никогда не позволяла переписывать для нее роль: переписывала сама - аккуратно, медленно, скрупулезно - в школьную тетрадочку в клетку. Но сама большая выдумщица, она не терпела, когда актеры вольно обращались с авторским текстом.
- Почему, Фаина Георгиевна, вы не ставите и свою подпись под этой пьесой? Вы же ее почти заново переписали, - однажды съязвили коллеги.
- А меня это устраивает. Я играю роль яиц: участвую, но не вхожу, - парировала Раневская.
Приговор халтуре
Фаина Георгиевна не терпела никакой фальши ни в жизни, ни на сцене. Была безжалостна к партнерам, когда они позволяли себе небрежное отношение к роли, откровенно халтурили.
Некоторые упрекали актрису в несносном характере, в мелочных придирках, в несдержанности, но виной всему было ее органическое неприятие распущенности, лености, равнодушия. Поэтому в театре Раневскую хоть и любили, но побаивались. Беспощадно требовательная к себе, она хотела такой же безоглядной самоотдачи и от своих партнеров. Выдающийся режиссер Анатолий Эфрос писал: "Она резка, за словом в карман не лезет, говорит то, что думает, сразу и в очень нелицеприятных выражениях. Голос у нее басовитый, говорит она, растягивая слова, и вот этим неторопливым баском она вдруг как скажет что-нибудь про тебя или кого-то другого - сразу и не найдешься, что ответить. Ее побаиваются. Ей очень многое не нравится из того, что делается в театре, что она видит вокруг себя. Ее раздражает неумелый партнер, и она не притворяется, будто он ей нравится".
Об ее отношении к халтуре и фальши на сцене говорит такой случай.
Увидев в исполнении некой красавицы-актрисы, роли невинной узбекской девушки в спектакле по пьесе Абдулы Кахара в филиале Театра им. Моссовета, Раневская гневно воскликнула:
- Не могу терпеть, когда шлюха корчит из себя невинность!
Все выше, выше и выше!
О выдающемся режиссере Николае Охлопкове Раневская отзывалась довольно резко: "Есть люди, хорошо знающие, "что к чему". В искусстве эти люди сейчас мне представляются бандитами, подбирающими ключи. Такой "вождь с отмычкой" сейчас Охлопков. Талантливый как дьявол и циничный до беспредельности".
Борис Львович рассказывал, как однажды Николай Охлопков репетировал спектакль с Раневской. Вот она на сцене, а он в зале, за режиссерским столиком. Охлопков: "Фанечка, будьте добры, станьте чуть левее, на два шага. Так, а теперь чуть вперед, на шажок". И вдруг требовательно закричал: "Выше, выше пожалуйста!" Раневская поднялась на носки, вытянула шею, как могла. "Нет, нет, - закричал Охлопков, - мало! Еще выше надо!" "Куда выше, - возмутилась Раневская, - я же не птичка, взлететь не могу!"
"Что вы, Фанечка, - удивился Охлопков, - это я вовсе не вам: за вашей спиной монтировщики флажки вешают!"
Сама себе режиссер
Вообще с режиссерами и драматургами у Раневской отношения складывались всегда непросто: даже большие мастера часто "не дотягивали" до гения замечательной актрисы. Оплошностей в работе, фальши и хвастовства Великая не переносила. Доставалось от острого язычка Фаины Георгиевны едва ли не всем, с кем ей доводилось работать. Если ее представление о роли расходилось с режиссерским, то диктатом воспринималась любая просьба режиссера, любой его совет. Актер А. Д. Попов даже поставил "диагноз болезни" Раневской - "режиссероненавистничество".
"Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверившей мне…" - писала Фаина Георгиевна в своем дневнике.
* * *
Известный режиссер Леонид Викторович Варпаховский в 1966 году поставил в Театре им. Моссовета замечательный грустно-смешной спектакль "Странная миссис Сэвидж", в котором первой исполнительницей главной роли стала Фаина Раневская. По свидетельству современников, ее игра была потрясающей. Спектакль имел огромный успех, роль миссис Сэвидж в нем стала одной из любимых ролей Раневской.
Однако поначалу работа с Варпаховским у "режиссероненавистницы" Раневской не заладилась. Леонид Викторович жаловался на Фаину Георгиевну: "Я ей построил роль, а она меня всюду поносит!" Вот как описывал Д. Щеглов историю взаимоотношений актрисы и режиссера:
"Еще до встречи с Великой старухой Леонида Викторовича предупреждали: будьте бдительны. Будьте настороже. Раневская скажет вам, что родилась в недрах МХАТа.
- Очень хорошо, я и сам так считаю.
- Да, но после этого добавит, что вас бы не взяли во МХАТ даже гардеробщиком.
- С какой стати?
- Этого не знает никто. Она все может сказать.
- Я тоже кое-что могу.
- Не делайте ей замечаний.
- Как, вообще?!
- Говорите, что мечтаете о точном психологическом рисунке.
- И все?
- Все. Впрочем, этого тоже не говорите.
- Но так же нельзя работать!
- Будьте бдительны.
* * *
Варпаховский начал издалека. Причем в буквальном смысле: на некотором расстоянии от театра. Репетиции происходили наедине с Раневской, на одной из скамеек Сретенского бульвара. Ей это показалось забавным: заодно и воздухом можно дышать.
- Фаина Георгиевна, произносите текст таким образом, чтобы на вас не оборачивались.
- Это ваше режиссерское кредо?
- Да, пока оно таково.
- Не изменяйте ему как можно дольше. Очень мило с вашей стороны иметь такое приятное кредо. Сегодня дивная погода. Весной у меня обычно болит ж…, ой, простите, я хотела сказать спинной хрэбэт, но теперь я чувствую себя как институтка после экзамена… Посмотрите, собака! Псина моя бедная!
Ее, наверно, бросили! Иди ко мне, иди… погладьте ее немедленно. Иначе я не смогу репетировать. Это мое актерское кредо. Пусть она думает, что ее любят. Знаете, почему у меня не сложилась личная жизнь и карьера? Потому что меня никто не любил. Если тебя не любят, нельзя ни репетировать, ни жить. Погладьте еще, пожалуйста…
Когда перебрались в театр и отвлекаться стало не на что, Раневская взяла свое. Она репетировала только с теми актерами, с которыми хотела. Ее собирался бить один из артистов, которому она сделала грубое замечание насчет несвоевременного выхода, - реплику Раневская действительно подала очень тихо.
- А вы говорите громче, тогда я услышу, - сказал бедняга, и без того уязвленный эпизодической ролью санитара, которую вынужден был исполнять.
- Что?! Кто это?! Я впервые вижу вас в театре. Это рабочий сцены? Я не работаю с любителями! Скажите, чтобы меня немедленно заменили.
Ее, конечно, никто не собирался менять.
Это она отменяла мизансцены, переставляла отдельные фразы, куски текста и даже мебель на сцене и за кулисами. Внезапно ее раздражил огромный диван, на котором в перерыве отдыхали актеры, и она приказала его уничтожить.
Узнавший об этом Михаил Погоржельский пришел в ярость и выговорил Раневской многое из того, что думал по этому и другим поводам. Обескураженная открытым и справедливым напором, Раневская промолчала и через несколько минут перестала вдруг слышать реплики, подаваемые Погоржельским по ходу репетиции…
Терпели все. Терпели все. Потому что видели, что могло получиться из этого хаоса, сора, скандала и склок.
Как и ожидалось, то и дело возникала мхатовская тематика.
- Вы очень торопитесь, - говорила она Варпаховскому, - у вас, наверно, много работы на стороне, как теперь принято выражаться. Вы халтурщик, а я мхатовка, могу репетировать с утра до ночи. Я вас возненавижу, бедный!
С ужасом ждали появления декораций. И не напрасно.
- Где первый ряд?
- Вот он, Фаина Георгиевна.
- Этого не будет!
- Но почему?
- Я убегу, я боюсь публики. Я вам аплодирую, но я не буду играть. Если бы у меня было лицо, как у Тарасовой… У меня ужасный нос… Макет великолепный, фантазия богатая, рояль надо купить коричневый… - говоря это, Фаина Георгиевна отодвигала стулья метра на два в глубину сцены.
- Скажите Фаине Георгиевне, - обращался Варпаховский к помощнику режиссера Нелли Молчадской, - скажите ей, пусть выходит вот так, как есть, с зачесанными волосами, с хвостом. Он все еще имел наивность думать, что кто-то способен влиять на Раневскую.
Памятуя советы осторожных, он тщательно подбирал слова после прогона:
- Все, что вы делаете, изумительно, Фаина Георгиевна. Буквально одно замечание. Во втором акте есть место, - я попросил бы, если вы, разумеется, согласитесь…
Следовала нижайшая просьба.
Вечером звонок Раневской:
- Нелочка, дайте мне слово, что будете говорить со мной искренне.
- Даю слово, Фаина Георгиевна.
- Скажите мне, я не самая паршивая актриса?
- Господи, Фаина Георгиевна, о чем вы говорите! Вы удивительная! Вы прекрасно репетируете.
- Да? Тогда ответьте мне: как я могу работать с режиссером, который сказал, что я г…?!"
Геноссе Завадский
В Театре Моссовета, где Фаина Георгиевна проработала последние годы жизни, у нее шла непрекращающаяся словесная баталия с главным режиссером Юрием Александровичем Завадским. И тут Раневская давала волю своему неиссякаемому острословию. Она открыто подсмеивалась над знаменитым худруком, видимо, не считая его особо талантливым. Завадского за живое задевало такое отношение, и он немало сделал для того, чтобы его театр стал для Раневской не самым комфортным местом на свете. Режиссер "за глаза" называл ее "Фуфой". Она, в свою очередь, долговязого худрука дразнила "лилипутом, вытянутым в длину".
Вместе с тем парадокс: портрет "презренного" Ю. А. Завадского висел у Фаины Георгиевны на почетном месте дома, а в своих письмах к режиссеру она признавалась в своей искренней любви и уважении к нему. Чтобы не быть голословными, приведем такую цитату:
"Дорогой Юрий Александрович, Вы - тот художник, с которым я мечтала соединить остаток моей жизни на сцене…
…Примите мои добрые пожелания. Горячо Вас любящая Ф. Раневская".
Это еще раз красноречиво говорит о великой противоречивости характера великой актрисы.
Вместе с тем из-за сложных взаимоотношений с Завадским, Фаина Георгиевна не раз лишилась ролей, для которых, казалось бы, была рождена. Скажем, какая бы великолепная из нее получилась Мамаша Кураж! Сам Бертольд Брехт называл Раневскую "ходячим эффектом отчуждения". Она, пожалуй, лучше всех смогла бы на сцене донести до зрителей его драматургическую идею.
Когда в Москву снова приехал на гастроли из Германии театр Брехта, Елена Вейгель - ведущая артистка, исполнительница главной роли в пьесе "Мамаша Кураж и ее дети", встретившись с Раневской, удивилась тому, что Завадский, обещавший поставить эту пьесу специально для Фаины Георгиевны, как просил об этом Брехт, не выполнил обещания. Раневская промолчала тогда и лишь записала: "У геноссе Завадского оказалась плохая память".
* * *
Однажды во время репетиции Юрий Александрович, раздраженный непониманием актеров, не сдержавшись, выбежал из зала. Он хлопнул дверью и в сердцах прокричал: "Пойду, повешусь!" Все были подавлены. Нагнетенную неожиданным бегством режиссера тяжкую атмосферу в зале вдруг разрядил непередаваемый бас Раневской: "Не б-беспокойтесь, наш гений вернется живым и здоровым. Просто в это время Юрий Александрович обычно ходит в с-сортир".
* * *
Замечание режиссера Завадского на репетиции: "Фаина Георгиевна, говорите четче, у вас как будто что-то во рту!", Раневская парировала так: "А вы разве не знаете, что у меня полный рот д-дерьма".