* * *
Жизнь лётчика на Сахалине была совсем не похожа на жизнь лётчика на материке. Материком, кстати, называлось всё то прежнее, что осталось за Татарским проливом, отделяющим Сахалин от прежней жизни. Сахалин сам по себе - это что-то особенное. Сахалин - остров, отделённый от материка всего одиннадцатью километрами воды. Одиннадцать километров - это самое узкое место Татарского пролива, где Сахалин тянет к материку, словно руку слепец, свой мыс Погиби.
Сахалин с самого начала своей истории в короне Российской Империи был всероссийской тюрьмой, куда ссылали на верную смерть от чахотки тех каторжников, которых нельзя было оставлять даже за Байкалом.
И ведь действительно с Сахалина убежать было невозможно: редкому смельчаку удавалось перевалить многокилометровую гряду Сахалинских сопок, будто стоящих на страже покоя материка: даже летом эти сопки были покрыты льдом. И всё-таки находились каторжники, коим удавалось таки добраться до западного берега Сахалина, и видели они близкую и такую вожделенную землю материка, по которой можно было уже смело пешком до самой цели, где ждёт семья, дом... И бросался в отчаянии беглец в холодные воды Татарского пролива, и выносило бурным течением облачённый в тюремную рвань труп освободившегося, наконец, каторжника, и горько плакали чайки по ещё одной загубленной душе, так и не получившей на земле приюта. А потом приезжал на лёгкой бричке офицер, писал бумаги, и увозили сердешного на ломовой телеге схоронить, чтобы по христианскому обычаю, а то и прикапывали тут же на бережку, навалив валун на могилку или воткнув деревянный крест на безымянный холмик. Сколько их там, на мысу, безымянных... Потому и назвали тот мыс Погиби: погибло там народу много.
В годы советской власти Сахалин преобразился. На смену лачугам каторжников пришли благоустроенные бараки лагерей строгого режима, обнесённые колючей проволокой, уставленные вышками с часовыми со скорострельными автоматами да станковыми пулемётами, с аккуратно размеченными под линейку и выложенными по краям белой галькой дорожками...
Побеги были не часты: на западе - гряда сопок шириной под сто километров с царицей - сопкой Ледяная, высотой 2200 метров над уровнем моря, с распадками, в которых сам чёрт ногу поломает, с медведями; на восток - тундра до самого мыса Терпения, до которого больше сотни километров.
Да и зачем идти-то на восток - всё равно ни одной живой души там.
Одни болота. В лагере хоть есть еда, а в тундре - погибнешь. Вот и мотали свой срок зэки мирненько в лагерях, на лесоповале хлеб свой горький зарабатывали, знали, что бежать некуда.
Круг полётов аэродрома Возвращение имел в среднем радиус десять километров. На каждом из четырёх разворотов было по лагерю заключённых. Поначалу в гарнизоне было страшновато. Уж дюже отчаянный народ отправляли на Сахалин. А потом успокоились. За все годы моего пребывания там ни разу никто зэка в гарнизоне не видел. Так вот и жили: зэки - за проволокой, лётчики - на воле. А место жительства - одно и то же. Возвращением это место назвали в честь возвращения отвоёванных тех земель у японских империалистов-захватчиков в лоно Российской империи, то бишь, - в Советский Союз, мне же думалось иное: никто и никогда не мог бы отсюда вырваться. И сколько ни бегай, - всё равно поймают и вернут тебя на место, уготованное тебе твоей судьбиной. Возвращались и лётчики.
Ездили по отпускам, летали по командировкам, оббивали пороги разных высоких заведений с тайной мыслью вырваться на материк - и возвращались доматывать свой пятилетний срок: желающих прибыть на их место по замене было не много, а призрачная привилегия - год за полтора - касалась только наземного состава. Лётный же состав выслугу имел одинаковую, что на материке, что на Сахалине - год за два. Призрачным был и полуторный оклад, которым манили на Сахалин . Цены были тройные, да и то это касалось городов. В посёлках, таких, как Возвращение, купить за деньги просто было нечего. Разве что спирт, который заменял водку и который пили здесь как молоко, да и покупали, и продавали его, и носили из магазина домой тоже как молоко - в бидончиках. Нет, не подумай, читатель, что там все всегда ходили пьяные - упаси бог! В гарнизоне был свой магазин - военторг, и в том военторге можно было купить промышленные товары всякие, вплоть до ковров (правда, и товары, и ковры, и всё, что там продавалось - всё это имело налёт древности, а часто и просто уже было непригодно в связи с длительным сроком хранения при высокой влажности). Спирт же продавался вне гарнизона, так сказать - за его пределами, то бишь на станции, до которой было четыре километра, что при желании не составляло великой препоны для потенциального покупателя. Пили же в основном по выходным. Скажем - в пятницу - банный день. По окончании рабочего дня часть мужиков собиралось в "бане" - приспособленном под это мероприятие заведении, истово мылись, валялись голяком в снегу, снова мылись, снова валялись - от души принимали помывку и жалели тех, кто грел воду дома в тазике на печке и мостился в нём на маленькой кухоньке своей. Здесь же мылись истово, от души, от души же принимали с устатку чарку-другую спирта, а спирт - он ведь не водка, хватает за горло и за душу так, что дышать трудно... В общем, разводили частенько тёпленьких мужичков по своим хатам, и долго потом горел свет в окошках и жаловались бабоньки по-соседски на своего непутёвого, который, что ни выходной - так и тёпленький, и нет, чтобы дров наколоть - так скорее в баню, будь она неладна. Ну, а в субботу - это уж положено - ходили семьями друг другу в гости. Тут уж без спирта никак не обойдёшься, тут уж положено по обычаю. Пили истово, долго, с доброй закусью и долгим разговором. Довольны были все: жена - что мужик не где-то за углом пьёт, а присмотрен, если меру начинает где забывать - так достаточно глянуть, и всё становится нормальным; муж - что на столе, кроме спирта, есть ещё и еда, дети - что можно делать, что хочешь: взрослым не до тебя, только на глаза поменьше попадайся, не до тебя, а то зарегулируют.
Как правило, по субботам гарнизон гудел допоздна. Сплошь и рядом доносились раздражённые женские голоса, отчётливо доносящие каждое обвинительное слово в адрес непутёвого мужа, невзирая на чины и звания, и глухие бубнящие голоса обвиняемых во всех грехах земли мужей, тщетно пытающихся доказать своей благоверной, что она ошибается в том или другом вопросе и что муж у неё не так уж и плох... Круг полётов. Круг аэродрома "Возвращение" был весьма своеобразен. Всё диктовалось грядой сопок, вдоль которых тянулась одноколейка с юга на север, построенная японцами и оставленная ими как наследие проклятого прошлого русским, выгнавшим их из Сахалина. Восточнее гор протекала довольно крупная для Сахалина река Порона, которая на равнине растекалась множеством мелких речушек и ручейков, проложивших своё русло в непроходимых дебрях тайги, заводнивших её и заболотивших тайгу и тундру. Единственным более-менее сухим местом, пригодным для железной дороги и для аэродрома были отроги гор, переходящие в равнину. Эти вот отроги и были выбраны для дороги и для аэродрома, этим и обуславливался круг полётов: всё было настолько близко прижато к горам, что даже круг полётов при взлёте на север был правым, ибо с левым кругом самолёт не успевал набрать высоты, чтобы не столкнуться с горами. Сразу после взлёта сначала горушки, а потом и горы начинали буквально царапать живот самолёта, создавалось такое впечатление, будто двигатель не тянет, и самолёт еле ползёт в наборе высоты, хотя приборы и показывали набор 15 метров в секунду. Приходилось отворачивать вправо - манёвр для лётчика, привыкшего летать с левым кругом - необычный, мягко говоря. Соответственно, и заход на посадку был очень неприятен: к четвёртому развороту на высоте 500 метров приходилось идти прямо в сопки, выполнять четвёртый - над сопками, почти царапая их. И вдруг после окончания четвёртого разворота, когда глаз уже привык к высоте порядка 100 - 200 метров, сопки резко обрывались, и под тобой далеко внизу оказывалась береговая черта. Если на четвёртом развороте, когда всё внимание уделяется заходу, и в поле зрения близко пролетают сосны, покрывающие пологие вершины сопок, кажется, что ты с такой высоты не дотянешь до аэродрома, то по окончании разворота, когда ты оказываешься вдруг на высоте полукилометра над линией прибоя, кажется, что тебе просто не удастся успеть снизиться и ты просто проскочишь аэродром. С одной стороны, ты торопился снизиться, с другой - тебе этого не позволяли сопки, сторожащие слева каждое твоё движение и обрывающиеся двухсотметровым обрывом буквально под брюхом твоего самолёта. Такие вот каверзы накладывали отпечаток, пилот начинал нервничать, и нередки были случаи ошибок, допущенных пилотом на заходе, а то и на посадке. При заходе в облаках, когда земли было не видно, всё было проще: там только умом знал, что влево нельзя, глазами же этой опасности не воспринималось, и заход был, как и на любом аэродроме - обычный.
Ещё интересной особенностью была бетонная полоса: ровная, идеально гладкая, без единой лужицы. Размеры её были настолько велики, что хотелось побыстрее добраться до своей стоянки. Самолёт шёл ровно, гладко, пилот расслаблялся, и на рулении скорость иногда достигала двухсот километров в час: на такой скорости одно резкое движение, и шасси будут поломаны, а то и просто угробишь самолёт, ибо на скорости он чиркает по бетону, как спичка по коробке.
Не знаю, насколько это верно, но среди нас ходила легенда, что раньше авиации здесь не было, она стояла на аэродроме Гастелло, что южнее Поронайска, а в нашем гарнизоне располагался танковый полк. О существовании аэродрома просто никто не догадывался - его просто тут не было. Не было до тех пор, пока его не обнаружил свинопас - солдат, проходивший здесь свою службу на свинарнике гарнизона - как-никак Сахалин, и иметь своё подсобное хозяйство здесь почитал за честь каждый гарнизон.
В тот знаменательный день, спустя два или три года после окончания войны, солдатик вывел свою свинскую дружину на выпас в поле за гарнизоном, где трава была особенно хороша. Свиньи занялись своим делом - стали кушать травку, а солдатик - своим, т.е. заснул. Спустя некоторое время его разбудило громкое хрюканье: прямо возле его ног гарнизонный хряк активно нагребал гору земли. Хряк очень старался и уходить не хотел. Что-то там он нашёл. Поднялся солдатик, поглядел, что там разрывает хряк, и увидел кусок бетонной плиты. Он думал, что это люк, стал разрывать слой дёрна, покрывшего ту плиту, но обнаружил, что к этой шестигранной плите примыкает следующая, точно же такая. Солдат сбегал в гарнизон и доложил о своей находке старшине, тот - по команде, и вот уже рота раскапывает одну за одной плиты, и нет им числа...
Раскопки продолжались целый месяц. В результате раскопок был обнаружен новенький высшего класса аэродром, который ранее был замаскирован слоем дёрна настолько, что никто и подумать не мог, что под землёй громадный аэродром. В горах недалеко от аэродрома нашли электростанцию и склады продовольствия. Продовольствие пошло по назначению, электростанцию запустили, и она дала ток на аэродром. Никто только не знал ни схемы электроснабжения, ни системы дренирования аэродрома - документы куда-то исчезли, а, скорее всего, были увезены японцами. Станция тоже оказалась довольно странной: после ей запуска часть энергии стала куда-то уходить. Сбились с ног, но утечку найти не могли. И только когда стали обследовать всё кабельное хозяйство, обнаружили кабель, уходящий с аэродрома к Поронайску, а оттуда - на Японию. Когда тот кабель заглушили, - утечка прекратилась.
Потом уже, когда я летал, на этом аэродроме были обнаружены документы, и нашлись свидетели, из обрывков рассказов которых была восстановлена история появления этого аэродрома. Строили его всю войну русские и американские военопленные под наблюдением японцев. Стройка держалась в глубочайшей тайне, и, дабы её не разгласить, по окончании строительства собрали всех строителей, погрузили на мысу Терпения их на баржу, вывели ту баржу в море в 120 км от мыса Терпения и там затопили за год до окончания войны. Сколько погибло народа, - никто не знает, знали только, что очень много.
О том, что аэродром был построен по высшему классу, говорит хотя бы такой факт, что, спустя уже много лет с начала его эксплуатации, я никогда не видел на полосе или рулёжных дорожках ни капли влаги, несмотря на то, что система дренирования этого аэродрома была неизвестна. Благодаря этому же зимой на этом аэродроме требовалось меньше сил и средств для расчистки его и поддержания в боевой готовности. Побывал я на этом аэродроме и спустя три года. Аэродром, несмотря на великие усилия аэродромных служб, был покрыт сплошь и рядом лужами: систему дренажа заилило, а найти дренажи и очистить их у расейского мужика тяму не хватает. Вот так всё самое-самое валится в руках нашей бесхозяйственности, жизни сиюминутной: даром досталось, гори всё оно прахом...
Ввод в строй после моего довольно длительного перерыва в полётах прошёл быстро: нужны были боевые штыки, некому было нести боевое дежурство, ибо одна эскадрилья в отпуске, другая летает на южном Сахалине, ловит погоду. Во Ржеве я ни разу не дежурил, всё никак не мог закончить программу подготовки, здесь закончил быстро.
Полёты на Сахалине довольно существенно отличаются от полётов на материке. Главное отличие в том, что большая часть их проходит над морем.
Сахалин ведь имеет протяжённость больше тысячи километров в длину, но не в ширину. Вот и получалось, что основная часть полётов проходила над морем.
Полёт над морем трудно описать. Если в полёте над сушей, особенно в высотном маршрутном полёте, самолёт висит между небом и землёй, и под крылом плавненько проплывают поля, леса и речки, то при полёте над морем самолёт висит между небом и небом, и под крылом его ничего не проплывает, и вообще непонятно, в каком положении тот самолёт висит, да и висит ли вообще, а может, уже падает. Хорошо, если на небе есть хотя бы облачко - тогда всё становится на свои места: небо вверху, море - внизу. Или на море волнение да ещё и с барашками на волнах - но это при низковысотных полётах.
Если же погода безоблачная и полёт высотный - значит, ориентируйся по солнышку. Но это днём. Ночью, конечно, можно по луне. Но луна ведь не всегда бывает. Если же полёт в условиях ограниченной видимости и над морем - вот тогда уже и плохо: вокруг тебя на 360 градусов и по горизонтали и по вертикали небо, вроде как ещё не облака, чтобы воткнуться в приборы, была бы земля - было бы видно, но и зацепиться не за что взгляду, и тут мозг начинает выкрутасы творить, придумывать себе вводные. То тебе кажется, что самолёт идёт вертикально вверх в зенит, и ты удивляешься, почему скорость не падает и высота не растёт, то тебя начинает заваливать то на один бок, то на другой.
Ты явственно чувствуешь, как тебя прижало к борту, ты перестаёшь верить приборам, которые показывают, что полёт идёт в горизонте, потому что твои чувства говорят совсем о другом.
Начинается тяжёлая борьба с самим собой: мозг борется с организмом. Организм говорит, что самолёт падает, что он летит не так как надо, о чём говорят датчики организма: вот его прижало к борту, значит, самолёт идёт с креном, на боку, может уже и падает, следствием чего будет гибель и организма, и его командира - мозга. Мозг проверяет эти сигналы: прибор скорости не показывает роста её, прибор курса не показывает изменения курса, вариометр не показывает изменения скороподъёмности, высотомер не показывает изменения высоты, авиагоризонт показывает горизонтальный полёт. Тревога ложная. Вот, может, только высота чуть ушла от заданной: должна быть 9000, а на приборе 9100. Он даёт команду руке чуть отдать ручку от себя. Это должно чуть опустить нос самолёта, и высота уменьшится.
Однако тело, уверенное в том, что в данный момент полёт вверх ногами и отдача ручки ещё больше переведёт самолёт в набор высоты, следствием чего будет потеря скорости и сваливание самолёта в штопор, отказывается выполнять разумную команду и, вместо того, чтобы отдать ручку - тянет её на себя, создавая именно ту самую аварийную ситуацию.
Такое случалось со мной несколько раз, и я вылезал из кабины в этом случае измочаленным: более тяжкой работы, чем борьба с самим собой, не найдёшь.
Интересно чувствует себя человек при адаптации, когда мозг и тело приходят в согласие.
Так как погода в средней части Сахалина довела нас до того, что у нас создались перерывы и необходимо было восстанавливать технику пилотирования, а заодно и двинуться дальше по программе, летом следующего после моего приезда на Сахалин года нашу эскадрилью перебросили на южный Сахалин для полётов с аэродрома Пионеры.
Это был, в общем-то, почти заброшенный аэродром, расположенный на ровной песчаной косе. Прямо на песок были уложены железные плиты, сквозь них проросла пышная сахалинская трава. Авиации на аэродроме давно уже не было, он служил своего рода аэродромом подскока, оставшимся ещё с послевоенных времён. Войск всех на том аэродроме только и было, что батальон аэродромного обслуживания. Ребята жили там припеваючи: самолёты не летают, ничего не ломается, ничего не горит, ничего завозить не надо. Приличный посёлок, расположенный на берегу моря, вековые сосны с чудесным воздухом и буйные заросли шиповника с громадными, диаметром до пяти сантиметров ягодами, стелющегося, словно виноградная, лоза по прибрежному песку. Тепло, в огороде растут даже помидоры - курорт, да и только. И вдруг прилетают самолёты (для которых тот батальон и существует), и начинается сумасшедшая жизнь: то того нет, то этого, то одно сломалось, то другое отказало, ни дня ни ночи - работа круглые сутки. Однажды на очередном разгромном разборе полётов, когда командира батальона снова поставили во фрунт, у него вдруг нечаянно вырвалось: "Да как же хорошо было, когда вас тут не было!" Ну, да я немного отвлёкся. Разговор у нас шёл о примирении тела и души, а если вернее - о поведении организма лётчика в момент адаптации, когда прекращается борьба тела и мозга.
Тот полёт проходил вначале, как всегда - обычный рядовой полёт.
Это был полёт по системе на высоте 6000 м. Обычный тридцатиминутный тренировочный полёт в облаках для захода на посадку по приборам.