- Еще с фронта, при Керенском. Мой партизанский отряд в шестьсот сабель стоял в Кишиневе, а тут как раз пришел приказ номер один. К той поре солдаты совсем разложились, пьяные, насвистанные болтаются по городу, оскорбляют офицеров. А у нас-то такого не может быть. Казак едва родился - уже в армии и дисциплину знает. И вот сижу я как-то со своим адъютантом в ресторане, и входят эти… пехотинцы. Конечно, честь мне не отдают, кроют матом аж на улице слышно. Я подошел и спокойно попросил этих защитников вести себя пристойно. А их как понесло. Кричат: "Контры! Каратели!" Я предупредил, что вызову эскадрон. А они - на улицу и там - митинговать. Собрали народ, кричат: "Задушим казаков - контрреволюционеров!" Я с револьвером в руке вышел на улицу, предупредил, что буду стрелять, если нападут на меня. Какой-то их заправила объявил, что никто, мол, меня не тронет, но я должен явиться в комендатуру для разбора дела. Я согласился идти в комендатуру, но снова предупредил, что каждый, кто ко мне приблизится, будет застрелен. Так и шел, окруженный орущей дикой толпой. Вдруг слышу конский топот по булыжной мостовой! Полным карьером вылетел из-за поворота весь мой отряд - шестьсот сабель. Толпа замерла, а я повернулся к этой сволочи, что сопровождала меня в комендатуру, и скомандовал: "Построиться, мерзавцы!" Мгновенно построились и по стойке "смирно". Я дал приказ казакам оцепить этот строй и сказал речь: "Вы забыли дисциплину. Родине нужны воины, а вы превратились в разнузданную банду. Я могу сейчас же здесь перепороть зачинщиков - я их вижу, - но не буду. Разойдитесь по своим частям и служите России", Вот после этого случая на меня нажаловались и в Питер, и самому Керенскому, и вся большевистская сволочь нацелилась на меня и на моих казаков. В Кишиневе оставаться было нельзя, и я решил направиться с отрядом в Персию. Документы мне в штабе оформили, вокзал мои казаки захватили. По моему приказу был сформирован экстренный поезд, и мы поехали. Всю дорогу большевики пытались остановить. Особенно в Харцизске пришлось сцепиться. Как раз по-ихнему было Первое мая. Флагов на станции до черта: красные, черные, желтые украинские, голубые еврейские толпы. Нас останавливают и требуют выдачи всех офицеров для революционного суда над ними. Я послал своего самого горластого вахмистра Назаренко. Тот перед ними выступил: "Вы говорите, что боретесь за свободу, а какая же это свобода? Мы не хотим носить ваших красных тряпок, а вы хотите принудить нас к этому. Мы иначе понимаем свободу. Казаки давно свободны!" Толпа разъярилась, кричали: "Бей их! Круши!" Назаренко по моему знаку скомандовал: "Казаки, к пулеметам!" Дали очередь над головами, и куда делись "революционеры". Друг друга давили, убегая. Доехали мы до Кубани, на Кавказской я распустил своих по домам на двухнедельный отпуск, а после отпуска мы собрались и двинулись в Персию…
Персия… И Стенька Разин гулял там и бил басурман. И Андрей долго еще рассказывал о своих персидских делах: о том, как бил турок, порол революционных матросов, едва спасся от расстрела солдатами-большевиками, как был ранен этими же революционерами-бандитами, лишь чудом избежав смерти.
Ранение было тяжелым. До сих пор от воспоминаний от той ночи перед Рождеством веяло могильным холодом. Пуля шла точно в сердце, но он был в черкеске, и пуля, ударившись в костяные газыри, изменила направление, вышла под мышкой и еще пробила, не задев кость, левую руку, проделав, таким образом, в теле четыре отверстия. По новому большевистскому календарю это произошло в начале января, страшного могильно-холодного месяца.
Пока Шкуро выздоравливал, развалился персидский фронт, и кубанские казаки потянулись по домам - поверили большевикам, будто и на Кубань уже пришла советская власть.
Большевики его не забывали - хотели добить. С помощью верных казаков он в персидской одежде добрался морем до Петровска. Там кубанцев пытались привлечь к борьбе против большевиков, наступавших на Петровск. Казаки отказались и эшелоном через Чечню двинулись в свои края. Об этой поездке Шкуро вспоминал с горькой ненавистью:
- Видел я, как твоя советская власть, Миша, установила там мир и порядок. Чеченцы решили уничтожить все русское население. Жгли села и станицы, рубили русских людей повсюду. Наш эшелон шел не цветущими садами - весна началась, а через груды развалин и кучи пепла. Стаи голодных собак вместо людей. Гниющие на солнце трупы с отрубленными головами. Чеченцы и по нашему поезду открывали огонь, иной раз казачью цепь вперед выпускали. А проехали Чечню - твои комиссары тут как тут. Требуют выдачи офицеров. Она и есть советская власть для этого - чтобы офицеров всех извести, а не мир и порядок устанавливать.
- И что ж ты теперь надумал? Восстание поднимать? Убегать?
- Сижу думаю, - ответил Шкуро уклончиво.
Не сообщать же красному журналисту, как он с Козловым и Мельниковым конфисковали у одного хитрого офицера казенные деньги - 10 тысяч. Поначалу хватит для организации отряда.
Рассказал Михаилу, как уходил от совдеповцев в станице Баталпашинской:
- Только поднялись на гору, а на нас патруль - шестеро конных. Мы открыли огонь, возница наш прибавил, ну и ушли к Кисловодску.
Рассказ был прерван неожиданно, потому что какой нормальный мужчина не замолчит в восхищении при виде молодой женщины, вернее - барышни. Она проходила по аллее независимой походкой, ни на кого не глядя. Лет двадцати двух, но лицом - гимназистка. Нечто бело-розовое. Главное впечатление от всего ее облика - чистота, свежесть, вера в правильность всего сущего. И еще осталась доля девичьего смущения, тщательно скрываемого и сжатыми губками, и ровной прямой походкой, и подчеркнутым безразличием к окружающему миру.
- Да-а… - вздохнул Андрей. - Очи лазоревые… ножки для балета. Надо бы с ней познакомиться.
- Мне не до баб - в подвале с женой прячусь. Вот ты и занимайся. Беги за ней. Твоя-то в Москве? Так действуй. Чего сидишь?
- Неудобно так на аллее. Где-нибудь еще встречу. Город-то небольшой.
- Поторопись, Миша. Я предупредил: мой роман здесь начнется. Хоть и бороду приклею, а посажу ее на короткий чембур.
IV
Не узнавали, когда он гримировался, наклеивал бороду, подкрашивал усы. В пасмурный ветреный день вышел без грима, надеясь, что гуляющих не будет и никто не станет вглядываться. Навстречу шел человек в темном костюме, угрюмый, плохо подстриженный с настороженным взглядом. Резко остановился, поравнявшись, поздоровался, назвав по фамилии и добавил:
- Я вас помню по Юго-Западному фронту.
Приближающийся дождь разогнал гуляющих, аллея опустела, и незнакомец говорил открыто. Тем не менее Шкуро ответил ему осторожно:.
- Здесь я Григорьев.
- А я здесь Яшин. То есть полковник Слащов Яков Александрович. Направлен лично к вам Донским гражданским Советом.
- Не знаю такого.
- Поговорим вечером. Приходите часам к девяти. - Подгорная, восемь. У меня там хорошая конспирация. Жену я поселил отдельно.
На встречу Шкуро взял своих офицеров Мельникова и Макеева, Слащов ждал на крыльце домика, в котором жил некий работник большевистского Совета, ненавидящий большевиков. В угловой комнате на столике были приготовлены бутылки с иностранными этикетками, огурцы, вареное мясо…
- Французский коньяк, - объяснил Слащов. - Немцы прислали в Новочеркасск Краснову, а он поделился.
Хозяин расположил к себе уважительным отношением к ним, скрывающимся от красных казакам, и к французскому коньяку, который он разливал осторожно, чтобы ни капли не пропало. Правильно понимал жизнь: сначала выпить как следует, а о деле - потом. И разговор получился хороший.
Слащов назвал Краснова, Сидорина, Богаевского, Иванова, еще некоторых генералов, которые находятся в Новочеркасске и призывают Кубанское казачество поднять восстание против большевиков.
- Не люблю, когда надо мной много начальства, - сказал Андрей. - Да и в глаза я их не видал.
- Я тоже на этот Донской Совет… - и Слащов выругался. - Сами здесь все организуем. Прогоним большевиков, установим власть, какую надо. Шкура - войсковой, казачий атаман.
- Я все хотел тебе сказать, Яша… Понимаешь, отец решил фамилию изменить. Подал в Раду документ еще осенью. Не Шкуро, а Шкуранский.
- Пусть так, - сказал Слащов. - Ты, Андрей, командир отряда - атаман. Я у тебя начальник штаба. Имею право - Николаевскую закончил.
Уходили от Слащова довольные, веселые. Хотелось петь. Затянуть бы "Как при лужку при лужке…" Да нельзя ночью. Какие-нибудь патрули объявятся.
- А знаешь, атаман, почему Слащов этих генералов не любит? - спросил Мельников.
- Ну?
- Потому что Академию Генерального штаба он-то закончил, но по второму разряду - без права службы офицером Генштаба. Пил много.
- Мне такой сойдет.
V
В середине мая, на Фоминой неделе, произошла самая неожиданная встреча, вначале заставившая приготовиться к смерти, а затем если и не обрадоваться, то сильно удивляться. Без грима, но в куртке мастерового Шкуро вышел в парк. Расслабляло солнце, довольные погодой гуляющие, с непонятной радостью подбежал Стахеев.
- Знаешь, Андрей…
- Я - Григорьев, - холодно перебил Шкуро.
- Знаете, господин Григорьев, я ее встретил.
- Кого?
- Ту барышню в лиловом. У нее еще было лиловое открытое платье и такая прическа. - Он показал руками.
- Прическу помню. Чего, однако, ты так зарадовался?
- Сейчас иду к ней. Пригласила. Вечером - занята. Она работает у генерала Рузского в Пятигорске. Ты же знаешь, что там живут на пенсии генералы Рузский и Радко-Дмитриев? В Кисловодск по важным делам приехала.
- Я-то знаю, да они-то уже не генералы, а старичье.
- Да Бог с ними! А вот Лена. Она сама москвичка, бежала с родными в Ставрополь от голода, а экономка генерала пригласила ее сюда - помогать ей. Раньше ее знала. Вечером они будут какой-то банкет обслуживать.
- Вот я ее вечером и встречу, и тогда поглядим, чья эта барышня, - беззлобно поддел Шкуро собеседника.
Смешно вспоминать, но он действительно встретил Елену Аркадьевну вечером, но сначала…
Навстречу, заняв почти всю ширину аллеи, шла группа военных в черкесках и с оружием. Не табельные шашки, а у каждого особенная - дареные, наградные или трофейные; на поясах - револьверы, у некоторых маузеры в деревянных кобурах. Андрей отступил к деревьям, в тень, однако был замечен, он и сам узнал обратившего на него внимание наблюдательного типа. Был когда-то в сотне - фельдшер Гуменный. Шкуро, пожалуй, на фронте никого и не встречал хуже Гуменного. Значит, хана. Тот заметил и сразу же подозвал одного из сопровождающих, который, выслушав приказ, и поспешил к замеченному Андрею. Подойдя грубовато спросил:
- Вы полковник Шкуро?
- А ежели я, то что?
- Вас просят подойти, - произнес человек с револьвером за пазухой и потянулся к торчащей рукояти.
- Если просят, надо уважить. Так ведь у людей? - ответил Шкуро, шныряя взглядом по сторонам, выискивая хоть какую-то тропинку к спасению.
Неужели суждено погибнуть тебе, казак, под майским солнышком? А если Гуменного ногой между ног, у этого из-за пазухи вытащить наган.
Гуменный будто для того и остановился, а вся группа начальников в черкесках прошла вперед.
- Узнаете меня, господин Шкура? - спросил Гуменный. - Я ваш бывший сотенный фельдшер Гуменный.
- Что-то не припоминаю.
- Может быть, вспомните, как формировали партизанский отряд в Полесье? Я пришел к вам проситься, а вы изволили тогда ответить: "Мне в отряде сволочи не надо".
Группа остановилась шагах в десяти, смотря на них. Если что не так - в момент изрешетят, а то порубят.
- Вас хочет видеть главнокомандующий революционными войсками Северного Кавказа товарищ Автономов. Подойдем, - я вас представлю.
Шаг навстречу сделал невысокий блондин - по росту вровень. И возрасту помоложе лет на пять. К черкеске, видно, не привык - неловким движением поправил ворот. Подал руку. Сказал уважительно:
- Я много слышал о вашей смелой работе на фронте, господин полковник. Рад познакомиться с вами. Сам я был сотником Двадцать восьмого казачьего полка. Хотел бы побеседовать с вами по душам. Я приехал из Екатерине дара бронепоездом. Он стоит на станции. Не откажите сказать ваш адрес, мой адъютант зайдет за вами сегодня часов в восемь вечера. Вы придете с ним ко мне в бронепоезд, и там мы поговорим. Было бы желательно, чтобы вы пригласили с собою кого-либо из старших офицеров по вашему выбору, но таких, которые понимают сложившуюся на Кубани, и вообще в России, обстановку.
- Спасибо за приглашение, Алексей Иваныч. Я приду с офицерами. А мой адрес… Подгорная, восемь.
VI
Слащов как будто не возмутился, не обиделся, что Шкуро назвал его адрес. Сказал, что если бы захотели, то давно бы выследили. На встречу решено было взять с собой еще и полковника Датиева, приехавшего вместе со Слащовым.
Труднее оказалось объясниться с Татьяной. Она упала на кровать в слезах, причитала, заживо хоронила: "Миленький ты мой, Андрюша!.. На то они и вызывают тебя с офицерами, чтобы сразу всех вас прикончить… В Сибирь бы надо нам бежать или за границу…" Бесполезно было объяснять ей, что если бы хотели расстрелять, то не стали бы хитрить - они здесь власть. Татьяна ничего не желала понимать: плакала, обнимала, целовала. Она его любила! А он?
Вся Пашковская, пригородная станица Екатеринодара, шепталась, что женился Андрей на больших деньгах. Конечно, за такого удалого казака, хоть и ростом не вышел, любая красавица казачка пошла бы, а Татьяна Сергеевна Потапова, дочь директора народных училищ Ставропольской губернии, не самая красивая женщина в Екатеринодаре и окрестностях. А деньги бабушка ей оставила действительно большие. И за границу в свадебнoe путешествие съездили, и на Всемирной выставке в Бельгии побывали, и даже строительством потом занялся по иностранным проектам - три дома построил, - но дальше не пошло. Другая у него в жизни задача. А любовь… Для мужчины любви с самой распрекрасной бабой надолго не хватает. Недаром сказано: медовый месяц. А она его любит до сих пор и отпускать да смерть не хочет.
Конечно, арестовывать их не собирались. В восемь часов на Подгорную явился адъютант Автономова - бывший писарь из казаков. Пошел на станцию. Бронепоезд стоял у самого перрона, на котором несли службу часовые в папахах с красными лентами. На перроне заметил - глазам сладко - группу женщин в разноцветных нарядных платьях. На площадку салон-вагона вышел Гуменный и, оскалившись неприятной улыбкой, объявил:
- Товарищи! Главнокомандующий товарищ Автономов приглашает вас к себе на скромный казачий обед.
- Может, нам не ходить? - повернулся Шкуро к Слащову. - Мы же не товарищи.
- И вас, господа офицеры, просим.
Все трое были в штатских костюмах. Женщины, услышав слово "офицеры", оживленно засуетились, оглядывались, улыбались. Андрей Григорьевич удивился - угадал: в салон-вагон поднималась та самая барышня, Лена, о которой твердил Стахеев. Она лишь мельком глянула на незнакомцев и, приняв независимый вид, поднялась в вагон. На ней было легкое белое платье.
Гуменный встретил Андрея и сопровождающих, пожал руку каждому, объяснил, что женщины - "местные сестры милосердия", и рассаживаться надо так, чтобы у каждой был кавалер.
Скатерти и не видно - заставлена бутылками с иностранными этикетками, без этикеток с известной прозрачной жидкостью, закусками рыбными и мясными, хрустальными бокалами и фарфоровыми тарелками и даже вазами с цветами. Во главе стола - Автономов, рядом с ним - Гуменный и адъютант, далее парами с женщинами его красные командиры. Андрею хозяин указал место рядом с Гуменным. Стул с другой стороны пустовал: пока шла суета рассаживания, и вдруг его спокойно, как будто место заранее было предназначено ей, заняла Лена.
Полковник успел шепнуть своим, чтобы не пили, но Слащов буркнул, что никогда не пьянеет, а Датиев пробормотал что-то не очень понятное. Девушка обеспокоила - не специально ли подсадили? Взглянул на нее резко, и на чудесной - так и хочется дотронуться - бело-розовой щеке выступил румянец.
- Я вам не помешала? - спросила соседка робко, и он понял: с кем же еще ей рядом садиться такой чистой, нежной, юной, как не с ним, с красавцем казаком? Другие женщины - обыкновенные видавшие виды бабы. Им нужен мужик попроще, поразвязнее, а он в раздумьях о сложном своем положении выглядит настоящим мужчиной, которому можно довериться.
- Давайте знакомиться, Елена Аркадьевна, - сказал он, улыбаясь.
- Откуда вы меня знаете?
- Полковник Шкуранский. Андрей Григорьевич всегда знает все, что ему надо.
Автономов произнес первый тост "за нашу родную Кубань", и долгий обед начался. Андрей ухаживал за соседкой, наливая в ее бокал легкое вино и подавал закуски, его рюмка стояла в стороне. Лена удивилась, что он не пьет.
- Один вы не пьете, - сказала она. - Даже мальчик рюмку за рюмкой опрокидывает. Эта брат Автономова.
- Вы тоже все знаете?
- Я же почти здешняя.
- А в Пятигорск когда?
- Ну, Андрей Григорьевич! Вы правда волшебник. Все видите насквозь. В Пятигорск завтра утром.
- До утра еще времени много.
- Да, - согласилась Лена и покраснела.