XI
Сидели на Подгорной со Слащовым и хозяином квартиры Степаном Фоменко, обсуждали офицерский съезд, только что прошедший в Пятигорске. Слащов одобрял:
- Офицеры понимают, что такое армия. Прежде всего устав. Вот они сейчас проведут кодификацию старых уставов, сделают в них изменения, связанные с революцией, строго регламентируют права офицеров, их взаимоотношения с солдатами, и тогда можно формировать части.
- Как думаешь, Степан? - спросил Шкуро.
- Чего думать? Гусь свинье не товарищ, сговорятся офицеры с теперешними солдатами и казаками.
- Не так ты говоришь, - поправил Шкуро, - волк свинье не товарищ!
- Резко, Андрей Григорьевич, но я тебя понимаю, - с хмурой улыбкой сказал Слащов. - Большевиков, конечно, повесим, а потом будем армию собирать. Но кодификация сделана, старшиной офицеры выбрали правильного человека - генерала Мадритова, героя Русско-японской войны.
В дверь постучали.
- Ты что, Степан, калитку не закрыл? - возмутился Слащов.
- От кого запираться-то? Входи уж, кто там.
Вошла Лена. Легкий стыдливый румянец, а в лазоревых глазах и робость и решительность.
Андрей поднялся навстречу, объяснил помощникам:
- Моя секретная агентша из Пятигорска. - На мужчин смотрел с вопросом: поймут казачьи шалости или надо перед ними лукавить.
Степан вроде понял, а Слащов аж потемнел от злобы - не жаловал баб. Ему бы лучше французский коньяк.
- Пойду к себе, - сказал Слащов. - Должны люди приехать.
А Степан, закрыв за ним дверь, приветливо спросил:
- Винца, закусочек, Андрей Григорьевич? А вас как величать? Елена Аркадьевна? Не надо ли с дороги умыться или чего? А сумочка ваша?
- Я ее оставила у подруги - только вот платочек.
Степан ушел в свой Совдеп, а Андрей и Лена сели за стол. Недолго сидели - солнце здесь мешало, - перешли в уголок на кровать. Андрей ощущал девичий сырой аромат и какие-то генеральские духи и по-мужски жалел девушку.
- А у меня жена здесь, - сказал он как можно равнодушнее.
- Я тебя как будто об этом не спрашивала, - ответила она спокойно.
- А тогда вот так.
Он бурно целовал ее и в губы, и в шею, и в грудь, и платье расстегивал, и руки его умелые действовали…
- Не надо платье мять, сказала Лена, поднялась с кровати, аккуратно сняла платье и повесила на спинку стула.
- Тогда уж все снимай.
- И сниму.
- Ты же, видать, девица еще.
- Не твое дело. Тебе дают - так бери. Боишься простыню испачкать - я платочек подложу…
Только потом разговаривали. Лена рассказала, что она москвичка с Разгуляя. Отец погиб на фронте. С весны в Москве стало голодно - и они поехали с матерью к дальним родным в Ставрополь. Одна хорошая знакомая, Марго, пригласила ее в помощницы работать у генерала Рузского. Работа не тяжелая, и с голоду не помрешь…
Андрей за хозяином предусмотрительно закрыл калитку. Как открыть снаружи знал только Степан, поэтому, когда постучали в дверь комнаты, Шкуро знал, что это Степан, однако все равно револьвер надо приготовить и одеться.
- Степан, ты? - спросил он для порядка.
- Отпирай, Григорьич. Дела плохие.
Лена быстро оделась, кое-как поправила кровать.
Степан вошел и ничего не замечая, сел за стол, выпил стакан вина.
- Говори, в чем дело, - потребовал Шкуро.
- Мне уйти? - спросила Лена.
- Сиди кушай. Ты своя, - не глядя на нее, сказал Андрей, буравя взглядом Степана. - Так что произошло?
- Автономова арестовали в Екатеринодаре. Обвинили в заговоре против советской власти. Пришла директива - арестовать всех, у кого есть мандаты за его подписью. Тюленев уже сказал: "Первого - Шкуро".
- Теперь, Лена, давай прощаться, - сказал полковник. - Выберусь из этой передряги - найду тебя. А сейчас беги, пока вместе со мной не схватили.
Почти бегом он примчался в гостиницу, собрал своих. Татьяна, конечно, сразу расплакалась, но было не до нее. Еще никто не успел ничего предложить, как прибежал поручик Бутлеров.
- Спасайтесь, полковник, - задыхаясь, в полной панике сообщил он, - дали приказ о вашем аресте. И еще наши казаки под Бургустанской обстреляли большевистский разъезд.
- Лошади совсем рядом, в роще, - сказал Датиев. - Татьяну Сергеевну отправили на Подгорную или в старую квартиру.
Еще мгновение - и полковник бы согласился. Мчался бы верхом к своим, чтобы спастись от смерти, набрать отряд и вернуться… Рванулся было к черкеске, но неожиданно успокоился, вновь сел, вздохнул тяжко.
- Нет. Если я убегу, значит, признаюсь перед большевиками, что участвовал в контрреволюционном заговоре. Отряды не организованы, оружие не получено. Пойду сам напролом в Совдеп - попытаюсь спасти дело. Здесь у нас заговора не было - все подтвердят.
Ощущая всю тяжесть атаманской доли, он, будучи настоящим бойцом, шел спокойно прямо в Совет, в зал заседаний. Здесь - паника и суматоха: раздают винтовки, патроны, во дворе строят отряд. Кричат: "Казаки восстали!" Тюленев метался среди своих, но увидев полковника, направился к нему со своими помощниками.
- Вот и вы сами, "товарищ" Шкура, - заулыбался он издевательски. - А я уж послал людей привести вас под конвоем.
- Во-первых, я для вас не товарищ, а господин полковник, - закричал Шкуро. - А во-вторых, почему, вопреки мандату главкома Автономова, вы не исполнили до сих пор моего требования и не приготовили помещения и фураж для места сбора казаков в Кисловодске.
- Предатель Автономов уже арестован, и теперь мы приберем к рукам всю офицерскую сволочь. А ваши казаки уже атакуют красный разъезд под Бургустанской. Поспешили без ваших приказов.
- Это ложь! Красный разъезд сам открыл огонь. Но ошибке или как…
- Хватит покрикивать, полковник! Вы арестованы. Ваш заговор провалился.
Волчья поляна
I
Он сидел в комнате рядом с залом заседаний Совдепа и слышал, как Тюленев громко убеждал своих:
- Этого Шкуро расстрелять немедленно! От него вся смута по станицам.
С ним соглашались не все. Говорили: "Нет никакой причины… Он же ничего не сделал… Кто ж знал, что Автономов?"
- Но стреляли же под Бургустанской! Это же его люди, - не унимался председатель.
Ему возражали: "Случайная стычка…"
- Будь по-вашему, - согласился наконец Тюленев. - Пусть пока сидит под арестом. Но один лишь выстрел казака в наших - и его под расстрел.
Несмотря на свое теперешнее положение, почему-то Шкуро был уверен, что придет время, когда этого монтера другие к стенке поставят, или он сам его шашкой рубанет. Однако обстановка требовала действий. Окно комнаты выходило на улицу - среди прохожих и казаки появлялись. Устроят бучу - и конец.
У двери стоял часовой - молодой солдат с добродушным лицом.
- Вот, брат, дела пошли, - произнес Шкуро задумчиво. - Случайно кто-то там выстрелил, и проливается русская кровь, - заметив сочувственный взгляд часового, продолжил: - Свои по своим по ошибке пальнули, а я в ответе. Я ж им не приказывал. Мы ж немцев готовимся бить. Зачем же друг на друга-то? Чтоб напрасно кровь не лили, надо мне записку своим передать. Напишу, чтобы расходились по станицам. Отнес бы ты моей жене в гостиницу "Гранд-отель". Она тебе сто рублей даст.
Написал:
"Таня, если казаки поднимутся на большевиков, меня расстреляют. Скажи Слащову, чтобы он приказал им разъехаться. Приготовьтесь к обыску - уберите все лишнее. И знак. Солдату дайте сто рублей".
Вечером полковника отвели в гостиницу, где обыскали его номер и привели обратно. В это время в зале заседаний допрашивали еще двоих казаков, пойманных в какой-то перестрелке. Вокруг стола толпились люди с винтовками и револьверами, и среди них - Стахеев в кожаной куртке и, конечно" в очках, что делало его начальственно солидным. Он размахивал своим мандатом и выкрикивал, что знает полковника Шкуро как храброго фронтового офицера, что ни в каком заговоре полковник не участвовал, а выполнял приказы Автономова…
Тюленева не было, и командовал здесь другой - неторопливый, как будто рассудительный.
- Ты погоди с мандатами, - останавливал он Стахеева. - Видишь, допрос идет.
- Но ведь вы арестовали ни в чем неповинного человека, - не унимался Стахеев. - Я, как московский корреспондент…
- Вот и помолчи, корреспондент. Не виноват - отпустим. А ты давай рассказывай, - обратился он к молодому арестованному казаку, разглядывал окружающих с тупым выражением лица, с отвисшей слюнявой губой, которое говорило, что перед Советом оказался не самый умный из казаков. - Что говорил полковник Шкура?
- Он нас гарнизовал, чтоб большевикам шеи свернуть. И ишо говорил, что у большевиков возьмем, то наше, и ишо по тыще карбованцев жалованья…
Совет загудел.
- Он же сумасшедший! - вскричал Стахеев. - Его в желтый дом…
- Позвольте допросить мне этого казака, - попросил Андрей, чувствуя, что дело плохо.
Ему разрешили.
- Ты видал когда-нибудь этого самого полковника?
- Нет, не видал.
- Меня знаешь?
- Ни.
- Кто же тогда тебе говорил, чтоб надо бить большевиков?
- Да казаки вообче большевиков не жалуют. Побьют их.
Вмешался другой, доселе молчавший пленный казак:
- Нас собирал вахмистр Наум Козлов, чтобы бить немцев по приказанию господина главнокомандующего Автономова. Как же нам не послушаться? Не пускать же немцев к себе?
Полковник воспользовался впечатлением" произведенным казаком, и разразился бурной речью, в которой упрекал большевиков в непоследовательности, в необоснованных обысках, арестах, угрозах расстрела, заявил, что будет жаловаться председателю Совнаркома Терской республики Буачидзе… Его поддержал Стахеев. Совет после долгого обсуждения решил отправить полковника во Владикавказ, где находилось правительство Терской республики.
К Шкуро подошел Стахеев:
- Пока благополучно, Андрей Григорьевич. Я думаю, Буачидзе там разберется. Я тоже туда позвоню. И в Пятигорск съезжу.
- А зачем в Пятигорск?
- Там отдельский Совдеп. Они тоже власть.
- Нет, Миша, ты лучше здесь оставайся - смотри, как бы Тюленев не взбесился да не начет бы атаку на меня.
Во Владикавказ под конвоем трех солдат Шкуро привезли утром. Здесь на главном пути станции стоял бронепоезд с прицепленными классными вагонами, посовещавшись с дежурным, казаки отвели полковника в один из вагонов этого поезда. Арестованный поинтересовался, что это за поезд, в котором ему придется гнить.
- Это самый главный поезд, - объяснил солдат. - Главнокомандующего войсками Кавказского округа Беленкевича. Знаешь такого?
- Как не знать.
Что же это за власть: хотели из пулеметов расстрелять, а потом передумали и главнокомандующим назначили. Разве такая власть на Кубани удержится? Дайте только волю атаману, мне, - думал Шкуро, - и я установлю настоящую казачью власть. Не дадите - убегу и сотворю свою Кубань.
Из поезда его перевели в тюрьму. В общей камере - человек сто, из них половина - осетины. Из этого множества выбрал по лицу такого, с кем, как Шкуро показалось, можно говорить. Сказал:
- Плохо здесь, друг?
- Ой, плохо, казак.
- Домой надо. Бежать. Давай с тобой придумаем, как бежать.
- Зачем со мной? Нас много. И это есть, - оживился собеседник и, оглянувшись, показал из-под рваного бешмета револьвер.
- Шкура, на допрос! - закричал охранник.
По улице мимо казарм его вели трое красноармейцев. На подоконниках открытых окон сидели красные солдата! без гимнастерок, в грязных рубашках. Кричали: "Кого ведете? Шкуру?.. Так его давно в расход надо!.. Ща мы его отправим к Корнилову!.." Какие-то отчаянные выставили винтовки из окон. Пальнули - цокнул и по булыжникам кусочки свинца. Старший конвоя скомандовал своим "оружие к бою" и пригрозил перестрелять всю казарму. Тогда успокоились.
Все это пополнило счет к Красной Армии. Придет время - он не промахнется.
Привели Шкуро в Совет к самому Буачидзе. Тот поздоровался, как со своим, вежливо усадил, успокаивал объяснениями:
- Недоразумение, понимаешь. Автономова не арестовали, а вызвали в Москву по делам. Ну, там, кое в чем он ошибся - поправят. Орджоникидзе его знает.
- Так выпускаете меня, Самуил Григорьевич?
- Понимаешь, сразу не могу. Согласовать надо. Подождите немного, Андрей Григорьевич.
Вот она и власть: Терская республика под ним - половина Северного Кавказа, а он прислушивается к тому, как чихнет в Москве или в Царицы не какой-то грузинский проходимец Орджоникидзе.
Обратный путь в тюрьму не миновал красноармейских казарм, но теперь оттуда не стреляли, а выкрикивали угрозы и оскорбления. Сами просились под казачью шашку!
В камере полковник сказал новому приятелю осетину: "На волю надо. Давай, друг, сегодня ночью. Сговаривайся со своими. Пусть человек двести ваших придут с гор к тюрьме, а мы отсюда на охранников бросимся. Они ночью все пьяные как свиньи. Сколько у твоих револьверов?" Тот рассказал, что оружия много передали, и ночью бежать - хороший план. Так и решили, действовать, однако случилось по-другому, еще проще.
Если охранники напивались к ночи, то главнокомандующий Беленький был совершенно пьян уже вечером. На этот раз почему-то решил осмотреть тюрьму. Вошел в камеру вместе с начальником тюрьмы, заплетающимся языком приказал построиться и сказал непонятную речь, в которой чаще всего звучали нецензурщина и слово "расстрел". Выделяющийся из массы грязных оборванцев полковник привлек его внимание.
- Как фамилия?
- Шкура, товарищ главнокомандующий!
- Шкура! Ты ж тот самый Шкура, что со мной под Таганрогом офицеров бил?
- Ну да. Помню. Как же. А теперь вот тут сижу.
- Мерзавцы! Они и меня хотели арестовать за контрреволюцию. Едем со мной в полк.
- Мы же не имеем права, - возразил сопровождавший свиту начальник караула.
Беленький, ни слова не говоря, повернулся к нему и с размаха ударил кулаком в лицо.
- Как ты смеешь, мерзавец, так разговаривать с главнокомандующим? Не служите, а только пьянствуете. Арестовать! Шкура, за мной.
- Пусть ваши срочно перережут связь с Кавминводами - иначе меня по дороге будут ловить, - успел в суматохе шепнуть другу-осетину Андрей Григорьевич. - И рванулся на волю.
III
Из Москвы приходили газеты с сообщениями о мятеже Чехословацкого корпуса, захватившего к концу мая сибирскую железную дорогу от Волги до Новониколаевска. Стахеев получал вместе с газетами письма от жены и от доброжелателей из Наркомпроса. Клавдия ждала его домой с мешком продуктов, доброжелатели сообщали, что его материалы хороши, но печатать их негде, и рекомендовали сидеть на юге и давать краткие сообщения об успехах советской власти. Успехи были: в Моздоке открылся Третий съезд народов Терека. Следовало поехать, но… Что там услышишь, кроме трескучих речей я резолюций, и, кстати, все это будет напечатано в местных газетах, а вот в Пятигорске - генерал Рузский, и с ним корреспондент Стахеев может провести содержательную беседу и о современной обстановке на Кавказе, и о привлечении офицеров в Красную Армию, и о прошлом - ведь на его глазах отрекался от престола последний российский император. И даже Андрею генерал может помочь. Товарища надо выручать, а не на съезд ехать.
Однако под шелухой всех этих оправданий скрывалась мысль о такой желанной встрече с Еленой. Конечно, жена… Женитьба была ошибкой, ведь он художник, писатель, ему для творчества необходима романтическая любовь. Лермонтовская. И вот он лермонтовский город. "Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука".
Вот там, наверху, на верхней площадке города, дом Чиляева, где нанял поэт свою последнюю квартиру. Большая улица. Липовая аллея, темный могучий Машу к, господствующий над всем и вся… Эти места для поэта, для писателя. Стахеев знал, что пришло время великой прозы о войне и воинах - время лермонтовской прозы. И он обязательно напишет великий роман об этих страшных и великих временах. И об Андрее, и об Автономове, и о генерале Рузском.
Когда истинную причину своих действий тщательно прячешь, скрывая за другой серьезной причиной, вдруг возникает такая убедительность просьб и речей, что тебе легко верят. Мечталось, что у дома генерала встретит Лена, но из калитки вышел пожилой серьезный человек, наверное, бывший денщик или ординарец генерала.
Стахеев в белом костюме и солидных очках последовательно убедил и секретаря, и жену Рузского в необходимости беседы с генералом для блага России.
Рузский хоть и постарел и шлепал тапочками, но сохранил манеры военачальника и в разговоре вдруг становился самоуверенным, знающим себе цену.
Михаил в подходящий, как ему показалось, момент разговора упомянул об арестованном друге, имевшем мандат от Автономова. Рузский выразил явное неудовольствие:
- Я весьма сожалею. Сам был едва не втянут в эту авантюру. В стане красных какие-то разногласия - нас это не должно касаться. Затея с созданием какой-то мифической армии, объединяющей и красных, и офицеров - нелепа и обречена на провал. Я отошел в сторону и начал мемуары. Я был участником великих событий.
- Да, да, Николай Владимирович, ведь вы же организовали и провели величайшую акцию русской истории - отречение последнего императора.
- Не я один, но это событие происходило на территории штаба моего фронта. Кто там есть? - крикнул генерал в сторону дверей. - Женя! Нам бы еще чаю и что-нибудь.
Открылась дверь и… вошла она. Лена! В чем-то фиолетовом, над которым ясной чистотой светилось ее спокойное правильное лицо и большие синие с кажущимся фиолетовым оттенком скромно бесстрастные глаза.
- Женя вышла по делам, Николай Владимирович, - сказала она, - я принесу вам чай и печенье.
- И пирожки, - приказал генерал.
Он любил вспоминать о тех днях прошлого года:
- Вечером первого марта, когда царский поезд прибыл в Псков, я со своим начальником штаба немедленно направился к Николаю. С ним был главный холуй, Воейков. Они начали мне что-то объяснять, но я был тверд: идти на все уступки перед Государственной Думой, перед восставшими; сдаваться на милость победителя и давать полную конституцию, иначе анархия будет расти, и Россия погибнет.
Лена внесла поднос со стаканами и вазами. Вновь удалила и удивила прямота и уверенность ее походки, сосредоточенно прямой ее взгляд. Она поставила поднос, расставила приборы, выпрямилась и изящно поклонилась Стахееву с улыбкой, как ему показалось, намекающей и обещающей. Он почувствовал себя счастливым.