На плечи танцующих вскочила новая группа людей. Образовался как бы второй этаж. Верхние танцоры правой ногой стояли на левом плече внизу стоящего, а левой на его правом плече. У некоторых костров танцевали даже в три яруса. Дядя Еке оторвал меня от этого увлекательного зрелища, дернув за рукав.
- Повернись, видишь, монах идет? Креститься надо.
Я повернулся, и стал креститься.
- Сын мой, - обратился ко мне монах, - креститься надо не левой рукой, в ней сатана, а правой.
Я увидел рядом с собой холодные глаза монаха с жирным лоснящимся лицом. Эти пустые, холодные глаза так и остались у меня на всю жизнь в памяти и всегда вспоминались, когда я видел что-нибудь жестокое, бессмысленное, дикое.
- Это родственники большевиков, они даже и креститься-то не умеют, - проговорил внезапно появившийся около нас Габо.
Я тут же отметил про себя, что у этого человека была особенность появляться внезапно, из-за угла, выбирая удобный для него момент.
- Каких большевиков? - монах глянул на длинное лицо Габо, нервно моргнув выцветшими ресницами.
- Ефрема и Аббесалома Иосселиани, зачинщиков, кого же?
- Он врет! - гневно воскликнул дядя Еке и сделал шаг по направлению к ненавистному Габо.
Габо отскочил назад.
- Вы родственники Ефрема и Аббесалома? - сурово спросил монах.
- Родственники, - односложно ответил дядя.
- Так значит не врет? - монах захихикал, отчего его толстые щеки затряслись, точно студень, но глаза оставались все такими же холодными и неживыми. - Да поможет вам Шалиани образумиться, - все тем же суровым голосом проговорил монах и брызнул на всех нас святой водой.
Дядя сквозь зубы бросил вслед Габо:
- С этим шакалом я рассчитаюсь!
- Ты не знаешь, что такое большевик? - тихо спросил меня Ермолай, когда мы подходили к своему костру.
- Это хорошие люди, раз Ефрем и Аббесалом с ними и раз их так не любит Габо, - ответил за меня дядя Еке.
- А монах их почему не любит? - спросил Ермолай вполголоса, чтобы окружавшие нас не расслышали.
- Наверное, потому, что они не пьют араку, а кто араку не пьет, того монах не любит, ругает. Я так думаю.
Дядя Еке пожал плечами: вероятно, он не был уверен в справедливости своих слов.
У нашего костра сидели женщины и дедушка Гиго. Мужчины были рядом на площадке в хороводе.
Я бросил беглый взгляд на дымящийся котел и понял, что нашего Балду уже нет в живых.
Дедушка привлек меня к себе.
- Ничего, мой Яро, зато путь ваш будет счастливым! Пойди посмотри, как твой папа здорово танцует и поет.
Отец действительно хорошо танцевал. На его плечи взобрались два ряда других танцоров, однако он с легкостью двигался в такт танцу, свободно и громко пел.
Трехэтажный хоровод кружился и пел. Все три этажа его состязались друг с другом в исполнении припевок. Чаще всего в них говорилось о танцующих в хороводе. Почти после каждой припевки раздавался веселый смех зрителей и танцующих.
Много было пропето смешных припевок. Я уже стал подумывать о том, когда же, наконец, хоровод остановится. Вероятно, отец, да и стоящие с ним на первом этаже устали. Вдруг нижний ряд по какому-то непонятному сигналу сбросил верхних танцующих на землю. Танцоры встали, отряхнулись и продолжали смеяться.
Больше всех почему-то смеялся наш сосед Али, прозванный Хромым. Было непонятно, почему его так прозвали, ходил он совершенно нормально и танцевал не хуже других.
- Мне порвали штаны, - хвастался он, подходя ко всем и показывая выдранный во время падения с плеч другого танцора кусок материи. - Это очень хорошо, я буду в этом году счастливым...
- Я штаны каждый год рву, а счастья пока что то не вижу, - посмеиваясь, бросил отец, направляясь ко мне.
Он тяжело дышал и беспрестанно вытирал с разрумянившегося лица обильный пот. Отец поднял меня на руки, поцеловал в обе щеки и повел к нашему костру.
- Папа, а разве Хромой Али в этом году не будет счастливым? - спросил я.
- Что ты, Яро! Если бы рваные штаны помогали найти счастье, то на этом празднике давно бы все ходили в лохмотьях. Я бы и сам разорвал не только штаны, но и подштанники.
- А почему он так говорит? - не унимался я.
- Каждый чему-нибудь верит. Вот, например, мы, сваны, верим во всемогущество Шалиани, а мингрелы говорят, что это чепуха. Грузины просто смеются над нами, что мы молимся какому-то работнику князя Имеретинского. Вот так... Ну как, победили вы второй раз на состязаниях? - спросил он меня, когда мы подошли к костру. - Нет? Ну ничего, не огорчайся. Нужно практиковаться, все время практиковаться, тогда будешь побеждать. А если бы ты сегодня и победил, то твоя победа была бы очень дешевой. В другой раз ты наверняка проиграл бы.
Дядя Еке рассказал отцу о выходке Габо, назвавшего всех Иосселиани бунтарями и безбожниками. Отец нахмурил брови.
- Надо его сегодня побить. Как ребенка побить, надрать ему уши и мордой ткнуть в грязь.
Побить взрослого, как ребенка, считалось самым страшным оскорблением. Убийство почиталось благодатью по сравнению с таким наказанием.
- Побить нельзя, - возразил дедушка, - все его однофамильцы сегодня здесь, они заступятся...
Отец и дядя Еке не возразили дедушке. Видимо, в душе они согласились с ним и подыскивали другие способы расправы.
Женщины разложили мясо и праздничные лепешки, разлили в большие деревянные миски араку. Пир начался.
Первый тост произнес дедушка. Он многословно говорил о всемогуществе Шалиани и Льягурки, всячески восхвалял их. В заключение молодцевато встал на правое колено и, держа миску с аракой в левой руке, три раза перекрестился и выпил ее до дна. Его примеру последовали все мужчины.
Передо мной тоже поставили миску с аракой, но отец даже и пригубить ее не позволил.
- Нельзя тебе. Я и сам ее пью как наказание. Хочу, чтобы и ты так же к ней относился. Запомни: полюбишь араку - не увидишь счастья в жизни!
И действительно, отец не любил спиртных напитков. Если ему и приходилось по какому-либо поводу выпить, то делал он это с неохотой.
- А я видел пьяного попа. Он шел по кладбищу с Габо и шатался. Значит, поп пьяница? Бабушка говорит, что он хочет всем счастья, а сам пьяница! - рассуждал я.
- Все попы и монахи, мой Яро, пьяницы и пройдохи. В попы порядочный человек не пойдет.
- Чему ты учишь ребенка, да еще в такой день? - всплеснула руками мать. - Побойся бога!
- Так вот, арака, мой дорогой Яро, - желая переменить тему разговора, снова начал отец, - зло. Большая доля урожая уходит на ее приготовление. А урожай у нас, ты это знаешь, скудный.
- Да, это так, - подтвердила мать. - Араку любят мужчины с женским сердцем и женщины, лишенные женских качеств.
- Пусть счастье и богатство сопутствуют вашему дому! Помоги вам, всемогущий Льягурка! - как из-под земли выросла у нашего костра долговязая фигура монаха с лоснящимся лицом.
За ним шли служки с корзинами, бурдюками и мешками.
- Счастье тебе, добрый Онисимэ! - приветливо отозвался дедушка.
Мы все по примеру дедушки поспешно поднялись на ноги.
- Я вижу, вы еще не успели охмелеть, люди Шалиани? - продолжал монах, растягивая в недоброй улыбке свои червеобразные губы. - Кому-кому, а вам-то следует показать, как нужно пировать на великом празднике.
- Мои дети сегодня не хуже других веселились, добрый Онисимэ, а пить араку они не любят, - мягко ответил дедушка.
- Ты не прав, добрый Гиго, на празднике святого Квирика грех не выпить, не повеселиться, - монах перекрестился и вскинул к небу свои неживые глаза.
Женщины тем временем были заняты расплатой за святые услуги. Они укладывали в мешки мясо, лепешки, а в бурдюки выливали араку. Получив дань, монах сразу не ушел.
- Да, добрый Гиго, - вспомнил он, - правду ли говорят, что твои племянники выступили против правительства?
- Не знаю, добрый Онисимэ...
- Аббесалом и Ефрем одни выступили против правительства или с ними еще кто-нибудь? Вы не знаете? - вмешался в разговор отец.
- Это твой сын, добрый Гиго? - обратился монах к дедушке, сверля отца своими прозрачными глазами.
- Да, это мой сын Коция, он ученый человек, по-русски знает, в Широких странах бывал, - охотно ответил дедушка.
- Я вижу, бывал... бывал... - со скрытой угрозой произнес монах, переглянувшись со своими молчаливыми спутниками. - Нет, они не одни, к сожалению. Их совратили Сирбисто Навериани и некоторые другие отступники от святой веры. Они обманули многих людей. Разве ты не видишь, как мало сегодня пришло на праздник?
Я невольно оглянулся вокруг себя. Не было ни одного клочка свободной земли. Везде пир был в разгаре.
- Посмотри, мой сын, вот за этой полянкой уже никого нет, - сказал монах, как бы отвечая на мой невысказанный вопрос. - А раньше? Места не хватало и там, за полянкой. Сам пристав приходил, а теперь он уехал по делам в Кутаиси.
- Значит, не одни Аббесалом и Ефрем выступают против правительства, а весь народ? Так ведь, по-вашему, получается?
Глаза монаха гневно сверкнули.
- Это ты собираешься в Широкие страны? Твой путь, Коция, будет роковым, берегись!..
- Ты слишком долго у нас задержался, другие тебя с нетерпением ждут, святой отец, - холодно произнес отец.
- О великий Шалиани, помоги образумиться людям! - бормоча что-то про себя, монах отошел.
Все сели на свои места, но до еды никто не притрагивался. Несколько минут стояла напряженная тишина. Все поглядывали на дедушку, ожидая его гнева.
- Мне показалось, что он обиделся на нас, - робко произнесла, наконец, моя мать. - Если он будет молить против нас Шалиани, тогда...
- Шалиани не его бог, - прервал ее отец, - этот монах забыл своего бога. Его бог - Иисус Христос. А Шалиани выдумали сваны, он их бог. Иисус Христос против всякого Льягурки и Шалиани. Монах - темный человек, так что ты ничего не бойся. Его молитва - чепуха.
- Что ты говоришь, да еще в такой день! - заохала мать.
Ей вторила тетя Федосия. Дедушка сидел, нахмурившись, исподлобья оглядывая всю семью.
- Я пошутил! - отец поднял свою миску с аракой. - Давайте лучше выпьем за Аббесалома и Ефрема! Где-то они теперь?
Пришел дядя Кондрат. Он вымыл руки и сел за стол. Тетя Федосия подала ему кусок мяса и миску с аракой. Он пригубил напиток и стал с удовольствием есть мясо. Не сказал ни единого слова, ел и пил молча.
- Теперь твоя очередь, Коция, - обратился дедушка к отцу.
- Нет, не пойду! - решительно сказал отец. - Перед этим невеждой я на коленях ползать не буду.
- Тебе виднее, ты ученый человек, - не стал настаивать дедушка. - Но не забудь, что ты переселяешься со всей семьей, благословение нужно получить.
Оказалось, дядя Кондрат был в церкви и справлял какой-то обряд. После этого он должен был молчать целый день. Оказалось также, что он долго не соглашался на этот обряд, но Хошадеде строго приказала подчиняться всем законам религии, в противном случае она не пустит своих сыновей попытать счастья в Широких странах.
- Ох, мой Коция, испортил тебя Георгий! - вздохнул дедушка. - Ты ни одному богу не веришь.
Дедушка имел в виду путешественника, к которому в молодости мой отец нанялся проводником.
Путешественник полюбил моего отца и увез его сначала на Украину, а затем переехал с ним в Батуми. По словам отца, Георгия преследовала полиция, и он вынужден был жить под чужим именем. В Батуми он определил отца в ремесленное училище. Однако вскоре Георгия арестовали, а отца сразу же после этого выгнали из училища.
Все же отец научился говорить кое-как по-русски и по-грузински. Близкое знакомство с таким человеком, как Георгий, не прошло для отца бесследно. Его кругозор был значительно шире, чем кругозор других сванов, к которым он вернулся после ареста своего покровителя.
- Да, папа, все боги выдуманы кем-то, иначе зачем же им скрываться на небесах? Давно бы дали о себе знать людям.
- Никому этого не говори, - замахал руками дедушка. - Бог, может, и простит, если услышит твои слова. Но люди не простят. Прошу тебя, никогда так не говори!
Дедушка и отец говорили негромко, чтоб чужие люди, проходящие мимо нашего костра, не расслышали этого разговора.
Веселье вокруг продолжалось, но дедушка велел нам собираться домой. Мясо, лепешки, араку погрузили на Реаша. Часть груза взвалили на себя мужчины.
- Я понимаю, Коция,, за сто лет я много понял, очень много понял, - продолжал в пути дедушка разговор с отцом. - Я понимаю, что монахи и попы служат обману. Обман им нужен, чтобы забрать у нас последнюю лепешку, последнего быка, последнюю араку.
- Потерпи, папа, скоро что-то должно случиться, должно все стать по-другому... Недаром Аббесалом и Ефрем ушли куда-то.
- Эх, Коция, я всю жизнь терплю и жду! Мне ничего не надо, я жизнь свою прожил, а вот им жить, - только теперь он, казалось, заметил мое присутствие и похлопал меня по плечу. - Их хочется видеть счастливыми!
После этого отец и дедушка очень долго молчали. Оба они шли, опустив головы, с мрачными лицами.
Около дома дедушка наклонился ко мне и, строго глядя в глаза, произнес:
- Бабушке не говори, о чем слышал сейчас. И никому не говори, слышишь? .
Законы крови
Лето было на исходе. Поспели хлеба. Началась уборка урожая.
Женщины жнут хлеб. Мужчины скирдуют, кладут на сани или просто в мешках за плечами доставляют домой.
На дворе тоже кипит работа. Дедушка Гиго, Ермолай и я молотим. Молотилка - массивная дубовая доска, густо утыканная камнями.
Мы расстилаем колосья по очищенному от грязи двору, а затем единственный оставшийся в хозяйстве бык Годжу таскает доску по двору. Острые камни вышелушивают зерна из колосьев и одновременно разрезают на куски солому, которая зимой идет на корм скоту.
Мы с Ермолаем сидим на доске - это увеличивает ее вес. Когда у нас был еще и Балду, на доску садился и дедушка. Но теперь дедушка лишь наблюдает за обмолотом. Одному быку нелегко волочить тяжелую доску да еще троих людей.
Сначала нам нравилось кататься на доске, потом от кругового движения начинает кружиться голова. Дедушка заменяет нас.
Солнце стояло над нашими головами и горячо обжигало все тело, но воздух был свеж и легок. А ветерок изредка даже заставлял поеживаться.
В этот-то день и в этот час к нам пришел неожиданный гость - Хромой Али. В Сванетии во время уборки в гости не ходят. Только событие чрезвычайной важности могло понудить человека не считаться с обычаем.
Гость стал о чем-то говорить с дедушкой.
Я спрыгнул с доски на солому. Прыжок не удался, и я упал, но тут же поднялся, отряхивая пыль.
Годжу свернул с обычной дороги и бросился было за мной. Наш бык Годжу терпеть не мог, когда видел кого-нибудь бегущим или падающим. Работа расстроилась.
- Ты зачем балуешься?! - закричал на меня дедушка Гиго. - Бык тебя убить мог!
Он довольно сильно ударил меня по спине муджврой.
- Бык его не догнал, так муджвра сработала, - заметил, скупо улыбнувшись, Хромой Али.
- Садись здесь, рядом, раз не умеешь себя вести.
- Больно тебе, наверное? - участливо спросил Хромой Али.
- Нет, не больно, - коротко ответил я, усаживаясь рядом с дедушкой. Хотелось плакать, но я сдержался, чтобы не унизить себя слезами перед чужим человеком. Для мужчины считалось позорным плакать из-за боли.
- Я к тебе по делу, Гиго, - заговорил Хромой Али, когда вопрос со мной был улажен. - Ты самый уважаемый человек в Лахири. Не поможешь ли моей семье? Беда грозит нам... Смерть ходит где-то рядом. Я и на поле не могу выйти уже больше недели...
- Что случилось, дорогой Али? - заволновался дедушка.
Я забыл о боли и весь превратился в слух. Али был озабочен и невесел.
- Говорят, приехал мой враг Сорех. Охотится за мной. Он очень опасен, я его знаю. Прошу тебя, будь посредником, предложи ему помириться. У меня трое маленьких детей.
- Постой, мой Али, откуда у тебя может быть враг, ты и зайца не обидишь?
- Эх, добрый Гиго, я-то не обижу, но дед, сто раз ему перевернуться в могиле!.. Он же убил отца Сореха. Теперь Сорех стал взрослым... Вот и пришел взять кровь.
- Да, да, помню, помню... Сорех, говорят, стал злой, как кошка. Ну, попробую... Где его найти?
- Я не знаю. Может, ваш племянник Гелахсен поможет его разыскать...
- Что смогу, то сделаю. Будь проклята наша темнота! - сокрушался дедушка, то и дело по своей привычке сплевывая в сторону. - И приставам и стражникам нет дела до нас, и такой царь не пришел, чтобы запретить наш закон крови.
- Где там запретить, говорят, наоборот, Игнатэ, уезжая в Лечхум, гостил у Сореха и советовал ему, собачий сын, взять кровь, понимаешь? - горячился Хромой Али. - А сейчас такое время, что за убийство и не арестуют. Разве такого пристава можно назвать приставом? Это убийца, только убивает он не своими руками, а чужими.
За изгородью неожиданно и зло залаял наш пес Гурбел.
- Кто-то идет! - испуганно оглянулся на лай Хромой Али.
- Наверное, наши хлеб везут, - вмешался я и побежал к воротам.
Но, к моему удивлению, за изгородью никого не было. Да и вся улица была пустынна. Только Гурбел стоял в конце забора и, глядя куда-то вперед, лаял. Я проследил за его взглядом и опять-таки никого не заметил. Пришлось вернуться обратно на крыльцо.
- Трудно, мой Али, сказать, сколько на своем веку закон крови уничтожил самых сильных наших мужчин. Ох-ох-ох! - покачал головой дедушка, дымя своей трубкой. - Иди домой, никуда пока не выходи. Сореха я знаю, он родственник наших соседей. Придет с поля Гелахсен, схожу к ним. Буду считать себя в раю, если напоследок еще один мир установлю. Иди, Али!
Год назад дедушка примирил нашего соседа Беткила с его кровными врагами. Все в деревне говорили тогда, что только дедушкино вмешательство решило дело положительно, что Беткил и разговаривать не стал бы с другим, менее уважаемым человеком. Сваны редко соглашались на мировую. Поэтому дедушка после этого случая стал героем.
Тогда же был назначен суд, состоявший из двадцати с лишним человек. В него входили поровну сторонники Беткил а и его врагов.
В назначенный день Беткил, как обиженная сторона, устроил обильное угощение. Лепешки, мясо, арака в обилии были расставлены на столах, полукругом стоявших во дворе Беткила.
Примирители, члены суда, уселись за столы и начали допрос истца Беткила. Беткил стоял, опершись о муджвру и глядя вниз. За все время допроса он ни разу не поднял головы. Позади него, немного поодаль, стояли ближайшие родственники. Они также со всеми подробностями рассказывали об обидах, нанесенных враждебной стороной. Ни Беткил, ни его родственники не принимали участия в угощении.
Суд вызвал свидетелей, проверил показания. Мне тогда надоело смотреть и слушать всю эту длинную процедуру, и я несколько раз убегал от забора, через который следил за судом. А когда возвращался, видел, что допрос продолжался. Только вечером закончилось судебное пиршество.
На другой день точно такая же процедура происходила в доме обидчиков Беткила, и была назначена торжественная присяга.
Все село собралось на Свипфе. Одними из первых, конечно, прибежали туда мы с Ермолаем. Народ напряженно гудел. Все ждали, чем кончится примирение, не будет ли пролита новая кровь?