Чехов без глянца - Павел Фокин 33 стр.

По окончании четвертого акта, ожидая, после зим­него успеха, похвал автора, мы вдруг видим: Чехов, мягкий, деликатный Чехов, идет на сцену с часами в руках, бледный, серьезный, и очень решитель­но говорит, что все очень хорошо, но "пьесу мою я прошу кончать третьим актом, четвертый акт не позволю играть..." Он был со многим не согласен, главное с темпом, очень волновался и уверял, что этот акт не из его пьесы. И правда, у нас что-то не ладилось в этот раз. Владимир Иванович и Констан­тин Сергеевич долго успокаивали его, доказывая, что причина неудачной нашей игры в том. что мы давно не играли (весь пост), а все актеры настолько 413

зеленые, что потерялись среди чужой, неуютной обстановки мрачного театра. Конечно, впоследст­вии забылось это впечатление, все поправилось, но всегда вспоминался этот случай, когда так реши­тельно и необычно для него протестовал Чехов, ко­гда ему было чтото действительно не по душе.

Константин Сергеевич Станиславский:

Исполнение одной из ролей он осудил строго до жестокости. Трудно было предположить ее в чело­веке такой исключительной мягкости. А. П. требо­вал, чтоб роль была отобрана немедленно. Не при­нимал никаких извинений и грозил запретить даль­нейшую постановку пьесы.

Пока шла речь о других ролях, он допускал милую шутку над недостатками исполнения, но стоило за­говорить о неудавшейся роли, как А. Г1. сразу ме­нял тон и тяжелыми ударами бил беспощадно. - Нельзя же, послушайте. У вас же серьезное де­ло, - говорил он. Вот мотив его беспощадности. Этими же словами выяснилось и его отношение к нашему театру. Ни комплиментов, ни подробной критики, ни поощрений он не высказывал.

Антон Павлович Чехов. Из письма A. JI. Вишневско­му. Ялта, з ноября 1899 г.:

Как бы ни было, все прекрасно, и я благодарю небо, что, плывя по житейскому морю, я наконец попал на такой чудесный остров, как Художественный те­атр. Когда у меня будут дети, то я заставлю их вечно молить Бога за вас всех.

Ольга Книппер

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

Мой путь к сцене был не без препятствий. Я росла в семье, не терпевшей нужды. Отец мой, инженер- технолог, был некоторое время управляющим заво­да в бывшей Вятской губернии, где я и родилась. Родители переехали в Москву, когда мне было два года, и здесь провела я всю свою жизнь. Моя мать была в высшей степени одаренной музыкальной на­турой, она обладала прекрасным голосом и была хорошей пианисткой, но, по настоянию отца, ради семьи, не пошла ни на сцену, ни даже в консервато­рию. После смерти отца и потери сравнительно обеспеченного существования она стала педагогом и профессором пения при школе Филармоническо­го училища, иногда выступала в концертах и трудно мирилась со своей неудачно сложившейся артисти­ческой карьерой.

Я после окончания частной женской гимназии жи­ла. по тогдашним понятиям, "барышней": занима­лась языками. музыкой, рисованием. Отец мечтал, чтобы я стала художницей. - он даже показывал мои рисунки Вл. Маковскому, с семьей которого мы были знакомы, - или переводчицей; я в ранней 415

юности переводила сказки, повести и увлекалась переводами. В семье меня, единственную дочь, ба­ловали, но держали далеко от жизни... Товарищ старшего брата, студент-медик, говорил мне о выс­ших женских курсах, о свободной жизни (видя ино­гда мое подавленное состояние), и когда заметили, как я жадно слушала эти рассказы, как горели у ме­ня глаза, милого студента тихо удалили на время из нашего дома. А я осталась со своей мечтой о сво­бодной жизни.

Детьми и в ранней юности мы ежегодно устраива­ли спектакли; смастерили сцену у нас в зале, играли и у нас, и у знакомых, участвовали и в благотвори­тельных вечерах. Но когда мне было уже за два­дцать лег и когда мы стали серьезно поговаривать о создании драматического кружка, отец, видя мое увлечение, мягко, но внушительно и категорически прекратил эти мечтания, и я продолжала жить как в тумане, занимаясь то тем, то другим, но не видя цели. Сцена меня манила, но по тогдашним поняти­ям казалось какой-то дикостью сломать семью, ко­торая окружала меня заботами и любовью, уйти, и куда уйти? Очевидно, и своей решимости и веры в себя было мало.

Резко изменившиеся после внезапной смерти отца материальные условия поставили все на свое место. Надо было думать о куске хлеба, надо было зараба­тывать его, так как у нас ничего не осталось, кроме нанятой в большом особняке квартиры, пяти чело­век прислуги и долгов. Переменили квартиру, отпу­стили прислугу и начали работать с невероятной энергией, как окрыленные. Мы поселились "комму­ной" с братьями матери (один был врач, другой - военный) и работали дружно и энерг ично. Мать да­вала уроки пения, я - уроки музыки, младший брат, студент, был репетитором, старший уже служил ин­женером на Кавказе.

Это было время большой внутренней переработ­ки, из "барышни" я превращалась в свободного, зарабатывающего на свою жизнь человека, впер­вые увидавшего эту жизнь во всей ее пестроте. Но во мне вырастала и крепла прежняя, давниш­няя мечта - о сцене. Ее поддержало пребывание в течение двух летних сезонов после смерти отца в "Полотняном заводе", майоратном имении 1он- чаровых, с которыми дружили и родители, и мы, молодежь. Разыскав по архивным документам, что небольшой дом, в котором тогда помещался трак­тир, имел в прошлом отношение, хотя и весьма смутное, к Пушкин)' (его жена происходила из то­го же рода), мы упросили отдать этот дом в наше распоряжение, и вся наша жизнь сосредоточилась в этом доме. Мы устроили сцен)' и начали дружно составлять программу народного театра. Мы игра­ли Островского, водевили с пением, пели, читали в концертах. Наша маленькая труппа пополнялась рабочими и служащими писчебумажной фабрики Гончаровых. Когда в 1898 году мы открывали Худо­жественный театр "Царем Федором", я получила трогательный адрес с массой подписей от рабочих Полотняного завода, - это была большая радость, так как Полотняный завод оставил в моей памяти незабываемое впечатление на всю мою жизнь. Мало-помалу сцена делалась для меня осознанной и желанной целью. Никакой другой жизни, кроме артистической, я уже себе не представляла. Поти­хоньку от матери подготовила я с трудом свое по­ступление в драматическую школу при Малом теат­ре, была принята очень милостиво, прозанималась там месяц, как вдруг неожиданно был назначен "проверочный" экзамен, после которого мне было предложено оставить школу, но сказано, что я не лишена права поступления на следующий год. Это было похоже на издевательство. Как впоследствии 417

выяснилось, я из числа четырех учениц была един­ственной, принятой без протекции, а теперь нуж­но было устроить еще одну, поступавшую с сильной протекцией, отказать нельзя было. И вот я была устранена.

Это был для меня страшный удар, так как вопрос о театре стоял для меня тогда уже очень остро - бьггь или не быть, вот - солнце, вот - тьма. Мать, видя мое подавленное состояние и несмотря на то, что до этого времени была очень против моего решения ид­ти на сцен)', устроила через своих знакомых директо- [юв Филармонии мое поступление в драматическую школу, хотя прием туда уже целый месяц как был пре­кращен.

Три года я пробыла в школе по классу Вл. И. Не­мировича-Данченко и А. А. Федотова, одновре­менно бегая по урокам, чтоб иметь возможность платить за учение и зарабатывать на жизнь. Зимой 1897/98 года я кончала курс драматической школы. Уже ходили неясные, волновавшие нас слу­хи о создании в Москве какого-то нового, "особен­ного" театра; уже появлялась в стенах школы живо­писная фигура Станиславского с седыми волосами и черными бровями, и рядом с ним характерный силуэт Санина; уже смотрели они репетицию "Трак­тирщицы", во время которой сладко замирало серд­це от волнения; уже среди зимы учитель наш, Вл. И. Немирович-Данченко, говорил М. Г. Савиц­кой, мне и некоторым другим моим товарищам, что мы будем оставлены в этом театре, и мы бережно хранили эту тайну... И вот тянулась зима, надежда то крепла, то, казалось, совсем пропадала, пока шли переговоры... И уже наш третий курс волновачся пьесой Чехова "Чайка", уже заразил нас Владимир Иванович своей трепетной любовью к ней, и мы хо­дили неразлучно с желтым томиком Чехова, и чита­ли, и перечитывали, и не понимали, как можно иг-

рать эту пьесу, но все сильнее и глубже охватывала она наши души тонкой влюбленностью, словно это было предчувствие того, что в скором времени должно было так слиться с нашей жизнью и стать чем-то неотъемлемым, своим, родным. Все мы любили Чехова-писателя, он нас волновал, но, читая "Чайку", мы, повторяю, недоумевали: возможно ли ее играть? Так она была непохожа на пьесы, шедшие в других театрах. Владимир Иванович Немирович-Данченко говорил о "Чайке" с взволнованной влюбленностью и хотел ее ставить на выпускном спектакле. И когда обсуж­дали реперлуар нашего начинающегося молодого дела, он опять убежденно и проникновенно гово­рил. что непременно пойдет "Чайка". И "Чайкой" все мы волновались, и все, увлекаемые Владимиром Ивановичем, были тревожно влюблены в "Чайку". Но, казалось, пьеса была так хрупка, нежна и благо­уханна, что страшно было подойти к ней и вопло­тить все эти образы на сцене... Прошли наши выпускные экзамены, происходив­шие на сцене Малого театра. И вот наконец я у це­ли, я достигла того, о чем мечтала, я актриса, да еще в каком-то новом, необычном театре.

Мы встретились впервые 9/21 сентября 1898 го­да - знаменательный и на всю жизнь не забытый день.

До сих пор помню все до мелочей, и трудно го­ворить словами о том большом волнении, кото­рое охватило меня и всех нас, актеров нового теа­тра, при первой встрече с любимым писателем, имя которого мы, воспитанные Вл. И. Немирови­чем-Данченко, привыкли произносить с благого­вением.

Никогда не забуду ни той трепетной взволнованно­сти, которая овладела мною еще накануне, когда я 419

прочла записку Владимира Ивановича о том, что за­втра, 9 сентября, А. П. Чехов будет у нас на репе­тиции "Чайки", ни того необычайного состояния, в котором шла я в тот день в Охотничий клуб на Воз­движенке, где мы репетировали, пока не было гото­во здание нашего театра в Каретном ряду, ни того мгновения, когда я в первый раз стояла лицом к ли­цу с А. П. Чеховым.

Все мы были захвачены необыкновенно тонким обаянием его личности, его простоты, его неуме­ния "учить", "показывать". Не знали, как и о чем говорить... И он смотрел на нас то улыбаясь, то вдруг необычайно серьезно, с каким-то смуще­нием, пощипывая бородку и вскидывая пенсне и тут же внимательно разглядывая "античные" ур­ны, которые изготовлялись для спектакля "Анти­гоны". <...>

И с этой встречи начал медленно затягиваться тонкий и сложный узел моей жизни.

Мария Павловна Чехова:

Когда в феврале 1899 года после знакомства с артис­тами Московского Художественного театра я писала Антону Павловичу в Ялту, что советую ему поухажи­вать за Книппер, я, конечно, не предполагала, что за этой невинной шуткой в будущем встанет что-то се­рьезное, большое... Но, впрочем, как стало известно уже позднее, брат и не нуждался в этом моем сове­те-он еще при первом знакомстве с О. Л. Книппер обратил на нее внимание. Посмотрев впервые репе­тицию пьесы "Царь Федор Иоаннович", где Ольга Леонардовна играла Ирину; Антон Павлович писал Суворину, что если бы он остался в Москве, то "влю­бился бы в Ирину"! В общем, вышло, что вкусы на­ши с братом совпали.

После первого знакомства на спект акле "Чайка" я 420 начала встречаться с Ольгой Леонардовной в Моек- ве и помимо театра. Весной 1899 года, когда Ан­тон Павлович вернулся из Ялты, мы поехали в Ме­лихово и пригласили погостить к нам О. Л. Книп- пер. Она три дня прожила у нас, оживляя наше ти­хое Мелихово своим звонким голосом и веселым смехом.

У Антона Павловича начинается переписка с Оль­гой Леонардовной. Летом этого же года, заранее списавшись. Антон Павлович встречает Ольгу Лео­нардовну в Новороссийске (он ездил тогда по делам в Таганрог). Оттуда они вместе едут на пароходе в Ялту. Там в течение двух недель они часто встреча­ются, совершают прогулки и вместе возвращаются в Москву.

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

В Москве Антон Павлович пробыл недолго и в кон­це августа уехал обратно в Ялту, а уже с 3 сентября возобновилась наша переписка.

Антон Павлович Чехов. Из письма О. J1. Книппер. Ялта, 5 сентября 1899 г.:

Милая актриса, отвечаю на все Ваши вопросы. До­ехал я благополучно. Мои спутники уступили мне место внизу, потом устроилось так. что в купе оста­лось только двое: я да один молодой армянин. По нескольку раз в день я пил чай, всякий раз по три стакана, с лимоном, солидно, не спеша. Все, что было в корзине, я съел. Но нахожу, что возиться с корзи­ной и бегать на станцию за кипятком - это дело не­серьезное, это подрывает престиж Художественно­го театра. До Курска было холодно, потом стало теплеть, и в Севастополе было уже совсем жарко. В Ялте остановился в собственном доме и теперь живу тут, оберегаемый верным Мустафою. Обедаю не каждый день, потому что ходить в город далеко, а возиться с керосиновой кухней мешает опять-таки 421

престиж. По вечерам ем сыр. Видаюсь с Синани. У Срединых был уже два раза; Вашу фотографию они осматривали с умилением, конфеты съели. Л. В. чувствует себя сносно. Нарзана не пью. Что еще? В саду почти не бываю, а сижу больше дома и думаю о Вас. И проезжая мимо Бахчисарая, я думал о Вас и вспоминал, как мы путешествовали. Милая, необык­новенная актриса, замечательная женщина, если бы Вы знали, как обрадовало меня Ваше письмо. Кланяюсь Вам низко, низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего колодезя, в котором уже дорылись до 8 сажен. Я привык к Вам и теперь скучаю и никак не могу помириться с мыслью, что не увижу Вас до весны; я злюсь - одним словом, если бы Наденька узнала, что творится у меня в душе, то была бы исто­рия. <...>

Ну, крепко жму и целую Вашу руку. Будьте здоро­вы, веселы, счастливы, работайте, прыгайте, увле­кайтесь, нойте и, если можно, не забывайте за­штатного писателя. Вашего усердного поклонни­ка А. Чехова.

С-х^З

В "теплой Сибири"

Исаак Наумович Альтшуллер:

Приехал он в Ялту как будто без определен­ных планов, но здесь скоро принял решение пере­браться на юг окончательно и так как "по гостини­цам жить надоело", то стал подыскивать участок. По этому поводу у него происходили постоянные совещания с И. А. Синани, владельцем книжного магазина на набережной, хорошо знакомым вся­кому бывавшему в Ялте, так как его магазин с ла­вочкой у входа служил излюбленным местом сви­даний и встреч друзей и знакомых, особенно пи­сателей. <...>

Однажды А. П. таинственно повез нас с доктором Орловым в Верхнюю Аугку, которая тогда еще не была присоединена к городу Ялте, а считалась де­ревней, остановился в конце ее. загадочно пред­ложил нам перелезть через низкий забор, и когда мы очутились на довольно неприглядном участке, под самым пыльным шоссе, с запущенным вино­градником, с двумя-тремя тощими деревьями и ста­рым татарским кладбищем с многочисленными ха­рактерными надгробными мусульманскими памят­никами по передней его границе, он торжественно заявил, что этот самый участок он собирается 423

купить, причем при оценке его рекомендовал обра­тить особенное внимание на два его достоинства: во-первых, на имеющийся "библейский" колодец и, во-вторых, на чудесный далекий вид на долину речки Учан-Су и кусочек моря. Так как владелец продавал участок из уважения к Чехову необыкно­венно дешево, за четыре тысячи, да еще так, что три тысячи можно было платить когда угодно и без процентов, то тут же на общем совещании решено было, что покупать стоит. Впрочем, шоссе впослед­ствии при ремонте было значительно поднято и несколько отведено в сторону, а к дому Чехова устроен небольшой, в виде переулка, спуск. Денег свободных у него в это время еще не было, и он комбинировал всякие кредитные операции. В середине октября умер отец Антона Павловича, и известие об этом еще более укрепило его в реше­нии поскорее построиться и перевезти мать, кото­рой, как он полагал, будет теперь очень тоскливо оставаться в Мелихове. Последнее предполагалось продать. <...> Он в это время очень много работал, преимущественно по утрам.

Антон Павлович Чехов. Из письма М. О. Меньшико­ву. Ялта, 2о октября 1898 г.:

У меня умер отец. Выскочила главная шестерня из мелиховского механизма, и мне кажется, что для ма­тери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь вся­кую прелесть и что мне придется устраивать для них теперь новое гнездо. И это весьма вероятно, так как зимовать в Мелихове я уже не буду, а без мужчин в де­ревне не управиться.

Антон Павлович Чехов. Из письма М. П. Чехову Ялта, 26 октября 1898 г.:

Я покупаю в Ялте участок и буду строиться, чтобы 424 иметь место, где зимовать. Перспектива постоянно­го скитанья, с номерами, швейцарами, случайной кухней и проч. и проч. пугает мое воображение. Со мною зимовала бы и мать. Здесь зимы нет; конец октября, а розы и прочие цветы цветут взапуски, де­ревья зелены и тепло. Много воды. Кроме дома ни­чего не нужно, никаких служб; все иод одной кры­шей. В подвальном этаже уголь, дрова, дворницкая и все. Куры несутся круглый год, и для них особого помещения не нужно, достаточно перегородки. Вблизи булочная, базар. Так что матери будет очень тепло и очень удобно. Кстати же в лесничестве всю осень собирают рыжики и маслята - и это развле­чет нашу мать. Строить сам я не буду, все сделает ар­хитектор. К апрелю дом будет готов. Участок, с го­родской точки зрения, большой; поместится и сад, и цветник, и огород. С будущего года в Ялте желез­ная дорога.

Исаак Наумович Альтшуллер:

Когда Чехов приступил к постройке дачи, он очень подробно и внимательно разрабатывал с архитек­тором и приехавшей сестрой, Марией Павловной, план дома. Предполагалось три жильца - он сам, мать и в летнее время сестра, служившая тогда пре­подавательницей в одной из московских женских гимназий. Требоватось, чтобы комнаты были по возможности изолированы. Оттого дом и имел не­сколько странное расположение: прямо от входа кабинет Антона Павловича, столько раз описан­ный, и отделенная от него незастекленной с резь­бой дверью небольшая, очень светлая спальня. В другом конце коридора дверь в комнату матери, и в башенке наверху - комната Марии Павловны. Внизу столовая и комната для гостей. Чехов пере­брался на свой участок задолго до того, как был го­тов дом, и жил в комнате при будущей кухне, поме­щавшейся в отдельном небольшом флигеле. Он 425

очень много занимался будущим садом. У него было большое стремление к своему углу, к покупке вся­ких участков, дач и т. д.

Александр Иванович Куприн: