Чехов без глянца - Павел Фокин 34 стр.

Ялтинская дача Чехова стояла почти за городом, глубоко под белой и пыльной ауте кой дорогой. Не знаю, кто ее строил, но она была, пожалуй, самым оригинальным зданием в Ялте. Вся белая, чистая, легкая, красиво несимметричная, построенная вне какого-нибудь определенного архитектурного сти­ля, с вышкой в виде башни, с неожиданными высту­пами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широки­ми, то узкими окнами. - она походила бы на здания в стиле moderne, если бы в ее плане не чувствова­лась чья-то внимательная и оригинальная мысль, чей-то своеобразный вкус. Дача стояла в углу сада, окруженная цветником. К саду, со стороны, проти­воположной шоссе, примыкало, отделенное низкой стенкой, старое, заброшенное татарское кладбище, всегда зеленое, тихое и безлюдное, со скромными каменными плитами на могилах. Цветничок был маленький, далеко не пышный, а фруктовый сад еще очень молодой. Росли в нем груши и яблони-дички, абрикосы, персики, миндаль. В последние годы сад уже начал приносить кое-ка­кие плоды, доставляя Антону Павловичу много за­бот и трогательного, какого-то детского удовольст­вия. Когда наступало время сбора миндальных оре­хов. то их снимали и в чеховском саду. Лежали они обыкновенно маленькой горкой в гостиной на по­доконнике, и, кажется, ни у кого не хватало жестоко­сти брать их. хотя их и предлагали. А. Г1. не любил и немного сердился, когда ему гово­рили, что его дача слишком мало защищена от пы­ли, летящей сверху, с аутского шоссе, и что сад пло-

хо снабжен водою. Не любя вообще Крыма, а в осо­бенности Ялты, он с особенной, ревнивой любовью относился к своем)'сад)'. Многие видели, как он ино­гда по утрам, сидя на корточках, заботливо обмазы­вал серой стволы роз или выдергивал сорные травы из клумб. А какое бывало торжество, когда среди летней засухи наконец шел дождь, наполнявший во­дою запасные глиняные цистерны! Но не чувство собственника сказывалось в этой хлопотливой любви, а другое, более мощное и муд­рое сознание. Как часто говорил он, глядя на свой сад прищуренными глазами: - Послушайте, при мне здесь посажено каждое де­рево. и, конечно, мне это дорого. Но и не это важ­но. Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот при­шел и сделал из этой дичи культурное, красивое место. Знаете ли? - прибавлял он вдруг с серьез­ным лицом, тоном глубокой веры. - Знаете ли, че­рез триста - четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновен­но легка и удобна.

Исаак Наумович Альтшуллер:

Вскоре после аупсинской дачи он приобрел участок в Кучук-Кое, около Кикинеиза, верстах в 25 от Ял­ты, совершенно ему не нужный и никчемный, к ко­торому вел очень крутой спуск от шоссе с еще более крутым спуском от него к морскому берегу. Купил потому, что "там чудный вид, и все есть: и маленький домик, и табачный сарай, и дроги, и нужно только будет из Москвы выписать ложки, вилки, самовар. Почта рядом, я уверен, что и ма­тери понравится". - "Но ведь туда добраться нель­зя". - "Это ничего, можно будет купить ослика, чу­десно будет, или еще и лошадь". А через год он еще купил участок в Гурзуфе, потому что на самом 427

берегу, "свой кусочек берега, и можно будет рыбу ловить, чудесно!". И на обоих участках, я думаю, он был счетом не более двух-трех раз. Когда после продажи сочинений Марксу получались свобод­ные деньги, он собирался и в Москве домик ку­пить, "где-нибудь на окраине, но непременно с са­дом", и где-нибудь дачу под Москвой, непременно около речки. И когда я ему говорил, что он тоже свой крыжовник любит, то он смеялся и говорил: "Здесь же крыжовника нет, а миндаль, грецкий орех". Но его привлекал, конечно, не крыжовник, а именно свой угол, сад.

Владимир Николаевич Ладыженский:

А когда я навестил Чехова в Крыму, он говорил мне:

- Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? А между тем это моя тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разни­ца только в том, что Петропавловская крепость сырая, а эта сухая.

Чехов долю не мог примириться с жизнью "не по своей воле" на юге, но в конце концов полюбил свою дачу, о которой много заботился. Он ценил, очевидно, результаты своих трудов. И когда, неза­долго перед его кончиной, Мария Павловна призна­лась ему, что и она долго не могла примириться с Ял­той и неизбежной потерей Мелихова, а теперь ей здесь все дорого, Чехов грустно заметил:

- Вот гак не любя замуж выходят. Сначала не нра­вится. а потом привыкают!

Александра Александровна Хотяинцева:

Когда ему пришлось устраивать свой сад в Ялте, где в садах много вечнозеленых растений, он наса­дил деревья с опадающей листвой, чтобы "чувст­вовать весну".

Александр Иванович Куприн:

Вставал А. П., по крайней мере летом, довольно ра­но. Никто даже из самых близких людей не видал его небрежно одетым; также не любил он разных домашних вольностей вроде туфель, халатов и тужу­рок. В восемь-девять часов его уже можно было за­стать ходящим по кабинету или за письменным сто­лом, как всегда безукоризненно изящно и скромно одетого.

11о-видимому, самое лучшее время для работы при­ходилось у него от утра до обеда, хотя пишущим его, кажется, никому не удавалось заставать: в этом отношении он был необыкновенно скрытен и стыдлив. Зато нередко в хорошие теплые утра его можно было видеть на скамейке за домом, в самом укромном месте дачи, где вдоль белых стен стояли кадки с олеандрами и где им самим был посажен кипарис. Там сидел он иногда по часу и более, один, не двигаясь, сложив руки на коленях и глядя вперед, на море.

Около полудня и позднее дом его начинал напол­няться посетителями. В это же время на желез­ных решетках, отделяющих усадьбу от шоссе, вис­ли целыми часами, разинув рты, девицы в белых войлочных широкополых шляпах. Самые разнооб­разные люди приезжали к Чехову: ученые, литера­торы, земские деятели, доктора, военные, худож­ники, поклонники и поклонницы, профессоры, светские люди, сенаторы, священники, актеры - и Бог знает, кто еще. Часто обращались к нему за со­ветом, за протекцией, еще чаще с просьбой о про­смотре рукописи; являлись разные газетные ин­тервьюеры и просто любопытствующие; были и такие, которые посещали его с единственной це­лью "направить этот большой, но заблудший та­лант в надлежащую, идейную сторону". Приходи­ла просящая беднота - и настоящая, и мнимая. 429

Эти никогда не встречали отказа. Я не считаю себя вправе упоминать о частных случаях, но твердо и наверно знаю, что щедрость Чехова, особенно по отношению к учащейся молодежи, была несрав­ненно шире того, что ему позволяли его более чем скромные средства. <...>

В час дня у Чехова обедали внизу, в прохладной и светлой столовой, и почти всегда за столом бы­вал кто-нибудь приглашенный. Трудно было не поддаться обаянию этой простой, милой, ласко­вой семьи. Тут чувствовалась постоянная нежная заботливость и любовь, но не отягощенная ни од­ним пышным или громким словом, - удивитель­ная деликатность, чуткость и внимание, но нико­гда не выходящая из рамок обыкновенных, как будто умышленно будничных отношений. И, кро­ме того, всегда замечалась истинно чеховская бо­язнь всего надутого, приподнятого, неискреннего и пошлого. <...>

После обеда он пил чай наверху, на открытой терра­се, или у себя в кабинете, или спускался в сад и си­дел там на скамейке, в пальто и с тросточкой, надви­нув на самые глаза мягкую черную шляпу, и погляды­вал из-под ее полей прищуренными глазами. Эти же часы бывали самыми людными. Постоян­но спрашивали но телефо"гу, можно ли видеть А. П-ча, постоянно кто-нибудь приезжал. Приходи­ли незнакомые с просьбами о карточках, о надпи­сях на книгах. <...>

Всего лучше чувствовал себя А. I I. к вечеру, часам к семи, когда в столовой опять собирались к чаю и легкому ужину; Здесь иногда - но год от году все ре­же и реже - воскресал в нем прежний Чехов, неис­тощимо веселый, остроумный, с кипучим, прелест­ным юношеским юмором. <...> После ужина он неизменно задерживал кого-нибудь 430 у себя в кабинете на полчаса или на час. На письмен­ном столе зажигались свечи. И потом, когда уже все расходились и он оставачся один, то еще долго све­тился огонь в его большом окне. 11исал ли он в это время или разбира1ся в своих памятных книжках, занося впечатления дня. - это, кажется, не было ни­кому' известно.

Антон Павлович Чехов. Из письма М. П. Чеховой. Ял­та, I о марта 1899 г.:

В Ялте распускаются и цветут деревья. Я каждый день катаюсь, все катаюсь; разрешил себе истратить на извозчика 300 р., но до сих пор еще и 20 р. не ис­тратил, а все-таки, можно сказать, катаюсь много. Бываю в Ореанде, в Массандре. Катаюсь с попов­ной чаще, чем с другими, - и по сему случаю разго­воров много, и поп наводит справки, что я за чело­век. Вчера был на вечере.

Михаил Константинович Первухин (1870-1928), прозаик, журналист, редактор газеты "Крымский ку­рьер" (1900-1906):

Бывало, что Чехов, как он сам, шутя над своею сла­бостью, выражался ироническим тоном, "совер­шал подвиг", проходя все расстояние отдачи до ял­тинской набережной пешком, без отдыха по пути. На набережной же у него была "станция" в крошеч­ном книжном магазине большого чудака Синани, который, будучи человеком весьма скромной, до­морощенной культуры, с благоговением относился к писателям вообще, а Чехова буквально боготво­рил. <...>

У дверей магазинчика Синани стояла удобная ска­мья, из-за которой чудак-караим вел нескончаемые препирательства с городскою управой и местной полицией, требовавшими удаления ее. И вот если не в самом магазине Синани, то у дверей его, на этой самой скамье, получившей название "писатель-

ской", по целым часам засиживался Антон Павло­вич, греясь на солнышке и созерцая море, сухо по­кашливая и рассеянно слушая разгоревшийся в ма­газине спор крикуна Синани с любившим подшучи­вать над ним непременным членом ялтинской городской управы, отставным знаменитым певцом баритоном Д. Усатовым. <...>

- Перевешать вас всех надо! - горячится вспыль­чивый Синани, - в Сибирь сослать! Вот погодите, дождетесь вы! Только и знаете, что население гра­бите!

Выскочит на улиц)', стучит палкою с железным на­конечником о цементный тротуар, отчаянно жес­тикулирует.

- Антон Павлович! - вопит к мирно греющемуся на ласковом солнышке и думающему какую-то пе­чальную. хмурую думу Чехову. Нет, вы слышали?! Нет, что вы скажете на это безобразие?!

Чехов бесконечно далек от предмета спора. Ялту он откровенно недолюбливает и словно сердится на нее за то, что ему приходится жить в ней. Го­рячность Синани явно смешит его. Но, мягко и чуть иронически улыбаясь, он отзывается солид­ным баском:

- Да, это действительно безобразие!

- Вот погодите! - грозит Синани своем)' противни­ку. - Я уже просил Антона Павловича разделать вас иод орех в каком-нибудь своем произведении! И Ан­тон Павлович обещал, что соберется, разделает! Правда ведь, Антон Павлович? Вы обещали?

И Чехов рассеянно отвечает баском:

- Обещал! Я их, злодеев!

Антон Павлович Чехов. Из письма В. Н. Ладыженско­му. Ялта, 17 февраля igoo г.:

Я все в той же Ялте. Приятели сюда ко мне не ез- 432 дят, снегу нет, саней нет, нет и жизни. Cogiio ergo

sum - и кроме этого "cogito" нет других призна­ков жизни.

За отсутствием практики многие органы моего те­ла оказались ненужными, так что за ненадобнос­тью я продал их тут одном)- турку. <...> Будь здоров и крепок. Трудись! Старайся! Часто вспоминаю, как мы сидели у Филиппова и пили чай: за соседним столом сидели две девицы, из ко­торых одна тебе очень нравилась.

Федор Федорович Фидлер. Из дневника:

14 июля 1908. <...> Они вместе посещали в Ялте бордель, и Филиппов удивлялся, до чего "возмути­тельно бессердечное обращение" позволял себе Чехов по отношению к проституткам.

Иван Алексеевич Бунин:

Крымский зимний день, серый, прохладный, сон­ные густые облака на Яйле. В чеховском доме тихо, мерный стук будильника из комнаты Евгении Яков­левны. Он, без пенсне, сидит в кабинете за письмен­ным столом, не спеша, аккуратно записывает что- то. Потом встает, надевает пальто, шляпу, кожаные мелкие калоши, уходит кудато, где стоит мышелов­ка. Возвращается, держа за кончик хвоста живую мышь, выходит на крыльцо, медленно проходит сад вплоть до ограды, за которой татарское кладбище на каменистом бугре. Осторожно бросает туда мышь и, внимательно оглядывая молодые деревца, идет к скамеечке среди сада. За ним бежит журавль, две собачонки. Сев, он осторожно играет тросточ­кой с одной из них, упавшей у его ног на спину, усме­хается: блохи ползуг по розовому брюшку... Потом, прислонясь к скамье, смотрит вдаль, на Яйлу, под­няв лицо, что-то думая. Сидит так час, полтора...

Максим Горький:

Но я видел, как А. Чехов, сидя в саду у себя, ловил шляпой солнечный луч и пытался - совершенно безуспешно - надеть его на голову вместе со шля­пой. И я видел, что неудача раздражает ловца сол­нечных лучей, лицо его становилось все более сердитым. Он кончил тем, что, уныло хлопнув шляпой по колену, резким жестом нахлобучил ее себе на голову, раздраженно отпихнул ногой соба­ку Тузика, прищурив глаза, искоса взглянул в небо и пошел к дому. А увидев меня на крыльце, сказал, ухмыляясь:

- Здравствуйте. Вы читали у Бальмонта "Солнце пахнет травами"? Глупо. В России солнце пахнет казанским мылом, а здесь - татарским потом... Он же долго и старательно пытался засунуть тол­стый красный карандаш в горлышко крошечной аптекарской склянки. Это было явное стремление нарушить некоторый закон физики. Чехов отдавал­ся этому стремлению солидно, с упрямой настойчи­востью экспериментатора.

Антон Павлович Чехов. Из письма Вл. И. Немирови­чу-Данченко. Ялта, 2./ ноября 1899 г.: Конечно, я здесь скучаю отчаянно. Днем работаю, а к вечеру начинаю вопрошать себя, что делать, ку­да идти. - и в то время, как у вас в театре идет вто­рое действие, я уже лежу в постели. Встаю, когда еще темно, можешь ты себе представить; темно, ве­тер ревет, дождь стучит.

Антон Павлович Чехов. В записи М. К. Первухина: В общем, я просто-напросто, селясь в Ялте, как го­ворится, "опередил события". Надо было бы подо­ждать так... Ну, лет сто, что ли? Тогда, знаете, доб­рые люди по воздуху ле тать будут со скоростью не 434 ста, а... а тысячи верст в час! Целые, знаете, воздуш-

ные поезда будут. И вот. знаете, тогда мы с вами мог­ли бы. вставши утречком в Ялте, вместе отправлять­ся на чай в Москву, на завтрак - в Питер, а к вечеру, к обеду - домой, в эту самую Ялту. А вечером к нам сюда, в Ялту, живые люди из Москвы и Питера за­глядывать будут. Вот при таких условиях - стоит и в Ялте жить. При иных - нет!

На фоне Чехова..

Исаак Наумович Альтшуллер:

Конец go-х и начало 900-х годов были как раз нача­лом расцвета и быстрого роста южного берега как всероссийского курорта. Ялта становилась местом, куда съезжались не только для лечения, но и для от­дыха весной, летом и осенью не только богатая бур­жуазия, но и представители русской интеллиген­ции. От этого много выигрывали Крым и крымча­ки. но от этого очень терпел Чехов. Само собою разумеется, что Чехова считали долгом посетить съезжавшиеся писатели и вообще люди, имевшие отношение к литературе и журналистике. И так как они отдыхали и делать им было нечего, то прихо­дили часто и сидели подолгу. Среди них были лю­ди, Чехову приятные и близкие, с которыми ему было хорошо и которых он сам звал, а были и чуж­дые и несимпатичные, от которых отделаться он все-таки не мог.

Антон Павлович Чехов. Из письма М. П. Чехову. Ял­та, з декабря 1899 г.:

Целый день звонит телефон, надоедают посети­тели.

Вячеслав Андреевич Фаусек:

С ним искали знакомства, искали случая хотя бы увидеть его. Ялтинские дамы и молодежь специ­ально отправлялись гулять на набережную затем, чтобы видеть, как гуляет Чехов с певцом М., и еще издали, по огромному росту всегдашнего спутника Чехова, узнавали через толпу, в каком месте набе­режной Антон Павлович находится. Концерт М., устроенный им тогда в зале гостиницы "Россия", привлек такую массу публики, что она едва поме­щалась в зале. Конечно, такой успех концерта М., певца хотя и очень интересного, обладавшего огромной силы басом - "черноземная сила", как определял голос М. Антон Павлович, - но малоиз­вестного большой публике, в значительной мере был обязан имени Чехова. Публика знала, что Че­хов будет на концерте М., и шла на концерт с уве­ренностью увидеть, между прочим, и знаменитого Чехова.

- Чехов! Чехов! Вон он стоит! Вон он пошел! Вон он остановился!

Такой полушепот то и дело слышался в густой толпе.

Сергей Николаевич Щукин:

Все им очень интересовались и старались увидать. Бывали назойливы. Помню, в одном магазине приказчик рассказывал покупателям, что Чехов, уходя, по забывчивости оставил один из купленных им свертков. Тотчас же две дамы, бывшие в магази­не. выпросили у приказчика этот сверток, чтобы передать А. П-чу и таким образом познакомиться с ним.

Другой раз, долго спустя, А. П-чу пришлось быть на набережной. Он сидел на скамейке. Проходив­шие мимо стали так неприятно и любопытно всматриваться в его лицо, иногда даже останавли- 437

ваясь, что, не выдержав, он стал от них закрывать­ся газетой, которую держал в руках.

Родион Абрамович Менделевич:

Сидим мы на скамеечке, в Александровском скве­ре, разговариваем, смотрим на морской простор... Мимо проходит какой-то студентик с двумя барыш­нями. Увидев писателя, он о чем-то шушукается с своими спутницами, потом быстро подходит к Че­хову, снимает фуражку и спрашивает:

- Вы - Чехов?..

- Да, я... - растерянно отвечает А. П.

- Pardon... Больше мне ничего не нужно...

И я видел, как краска залила бледные щеки Че­хова.

- Как неделикатно и назойливо! - прошептал он.

Исаак Наумович Альтигуллер:

Мы много гуляли, тщательно избегая набереж­ной, где его одолевали курортные дамы, "анто­новки", преследуя его по пятам; стоило ему зайти к Синани, как немедленно лавка заполнялась поку­пательницами, которым неотложно требовались газеты, книги, папиросы и т. п. Чехов с мрачным видом круто поворачивался и устремлялся через ближайшие улицы или городской сад подальше от набережной.

Владимир Николаевич Ладыженский:

Прогулка шла очень недурно, но только до набе­режной. На набережной Чехов привлек к се­бе внимание публики. На него все оглядывались, а следом за ним, как дельфины за пароходом, по­казались "антоновки". Чехов смущался все больше и больше.

- Пойдем скорее. А то неловко. Видишь, здесь много людей.

Мы ускорили шаг, добрались до городского сада и заняли столик. Здесь присоединился к нам еще один из наших общих друзей, и мы занялись гастро­номическими соображениями. Но недолго при­шлось нам на этот раз благодушествовать. Толпа, не­умолимая толпа, росла крутом столика, а аллеи сада наполнялись мужественными и неотвратимыми "антоновками".

- Нет. так невозможно. Неловко уж очень. Что же это они на нас все глядят? Пойдем в ресторан, тут кабинет* есть один, - смущенно говорил Чехов, за­бывая, по-видимому, что глядели не на нас, а на него.