А вот два стихотворения Пастернака о Сталине, напечатанные 1 января 1936 года в "Известиях", таким противоядием быть не могли. Во-первых, благоволение Сталина к своим льстецам не было для них индульгенцией: мнительный вождь частенько менял милость на гнев. А во-вторых, вряд ли Сталин вообще понимал поэзию Пастернака, которого считал, должно быть, мастером всяческих изощрённых поэтических выкрутасов. Не подобным ли мастером Сталину представлялся и Мандельштам и не решил ли Сталин проверить своё представление, позвонив Пастернаку? " Но ведь он же мастер, мастер? " – спросил об арестованном Мандельштаме. И, мне думается, очень удивился, услышав в ответ: " Не в этом дело ". Не в этом, а в чём же тогда? Поэт Мандельштам или не поэт? Поэт Пастернак или не поэт? Впрочем, из кажущейся Сталину невнятицы, напечатанной в "Известиях", он наверняка извлёк, что поэт пишет о своём восприятии гениального поступка вождя:
И этим гением поступка
Так поглощён другой поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
И этого было достаточно для благосклонного прочтения.
Вполне возможно, что, читая эти строчки, Сталин вспоминал просьбу поэта в их телефонном разговоре о личной встрече. О чём бы он хотел с ним поговорить? – поинтересовался Сталин. " О жизни и смерти ", – ответил Пастернак. Пришлось Сталину бросить трубку: небожитель!
Согласиться с многими, что был в жизни Пастернака период, когда тот увлекался Сталиным, – значит согласиться с этой сталинской характеристикой. Но небожителем Борис Леонидович только притворялся. Его близкие это знали. К примеру, его двоюродная сестра Ольга Фрейденберг, которой он писал 1 октября 1936 года: " …началось со статьи о Шостаковиче, потом перекинулось на театр и литературу (с нападками той же развязной, омерзительно несамостоятельной, эхоподобной и производной природы на Мейерхольда, Мариэтту Шагинян, Булгакова и др.). Потом коснулось художников и опять-таки лучших, как например, Владимира Лебедева и др. Я, послушав, как совершеннейшие ничтожества говорят о Пильняках, Фединых и Леоновых почти что во множественном числе, не сдержался и попробовал выступить против именно этой стороны всей нашей печати, называя всё своими настоящими именами. Прежде всего я столкнулся с искренним удивлением людей ответственных и даже официальных, зачем-де я лез заступаться за товарищей, когда не только никто меня не трогал, но и трогать не собирались. Отпор мне был дан такой, что потом ко мне отряжали товарищей из союза […] справляться о моём здоровье. И никто не хотел поверить, что чувствую я себя превосходно, хорошо сплю и работаю. И это тоже расценивали как фронду ".
(Понимаю нынешних молодых: Пастернаку приходилось заступаться за Мариэтту Шагинян, Федина или Леонова? Но в то время эти трое не обслуживали режим с той одиозностью, с какой стали обслуживать позже. А позже "совершеннейшие ничтожества" на них и не накидывались: чуяли родственные души!)
" Чувствую я себя превосходно ", – писал сестре Пастернак, запечатлевая избранную им тактику – прилюдно или в письме к вождю неизменно демонстрировать свою любовь и преданность ему.
Нет, у него демонстрация таких чувств не отдаёт холуйством, как, скажем, у Алексея Толстого или у Демьяна Бедного. Но вот, отказавшись подписать письмо с требованием расстрела Тухачевского, он в этот же день почти истерически, умоляюще объясняет в письме Сталину причины отказа: вождь может располагать его жизнью, но поэт не считает для себя возможным " быть судьёй в жизни и смерти других людей ". Несомненно, что Сталин его письмо прочитал. И понятно, почему приказал включить Пастернака в число подписантов. Раз против расстрела Тухачевского тот не выступает, стало быть, сомневаться нечего – смело ставьте подпись этого небожителя.
Учтём ещё, под гнётом каких чувств жил Пастернак после суда над Бухариным. Сталин никогда ни о чём не забывал. Помнил он и кого особенно превозносил его враг. И похвала эта в любое время могла обернуться для Пастернака полновесным компроматом. Не меньшим, чем тот, каким отозвалось Сергею Есенину хвалебное слово о нём Троцкого. Но Есенин умер раньше, чем начали хватать граждан сталинские душегубы. Единственное, что мог теперь Сталин, – распорядиться, чтобы имя поэта почти исчезло из читательской памяти.
Но уйдя невредимым от зубов одного безжалостного зверя, он попал в пасть к животному куда менее кровожадному.
Хрущёв в своих "Воспоминаниях" сожалеет о случившемся. О, если бы он опомнился, когда властвовал! Сколько ушатов помойной, мерзкой критики было вылито на Бориса Леонидовича, виновного только в том, что он напечатал на Западе своего "Доктора Живаго".
Хорошо, конечно, что Хрущёв раскаялся. Но это не отменяет самого факта планомерного уничтожения Пастернака, у которого в конце концов не выдержало сердце. Он скончался 30 мая 1960 года.
* * *
10 февраля 1837 года погиб Александр Сергеевич Пушкин. В память о нём приведу стихотворение из моих самых любимых:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, снова, слова, слова .
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа -
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданиями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права…
* * *
С Мишей Рощиным, родившимся 10 февраля 1933 года, я познакомился, когда пришёл к нему, заведующему отделом литературы журнала "РТ-программы", в 1966 году наниматься на работу. Мы понравились друг другу. И работали, понимая друг друга с полуслова: мы были единомышленники, и оба одинаково радовались, если удавалось провести в печать такую вещь, какую читатель нигде уже прочитать не сможет: времена были ранние постхрущёвские, и цензура в Радиокомитете (а журнал был его органом) ещё не так свирепствовала, как в печатных органах.
Миша уже написал "Седьмой подвиг Геракла" – пьесу, которую поставят позже. А в то время был он не драматургом, а прозаиком. Хорошим. Его печатали в "Новом мире" Твардовского.
Правда, он до "РТ-программ" работал у них в штате. Но, как я в этом убедился, Твардовский был одинаково требователен ко всем – знакомым и незнакомым. Не напечатал и рассказ Рощина о медведе, который мне нравился. Миша огорчился, но следующую вещь снова отнёс в "Новый мир". " Им – в первую очередь ", – говорил он мне.
Дружил Рощин в то время с Андреем Тарковским, который часто бывал у нас в редакции на нынешнем Никитском бульваре в том самом доме, где умер Гоголь, и где сейчас располагается библиотека его имени. С ними двумя мне нередко приходилось посиживать в Доме журналистов, который находился на противоположной стороне бульвара. Сидели до закрытия ресторана, перебираясь после к Николаю Глазкову, который жил не слишком далеко на Арбате.
Полгода проработали мы с Мишей, пока нас обоих не выдавило из журнала руководство Радиокомитета.
Я устроился в "Литературную газету", и Миша ко мне нередко приходил.
Он набирал вес как драматург, стал другом и любимцем Олега Ефремова, который его очень ценил. " У Станиславского в Художественном был Чехов , – говорил Олег, – у Ефремова в Художественном есть Рощин ". Конечно, он говорил так, когда мы выпивали, но для истины такого высказывания это не имело значения: никому из сидящих за столом и в голову не приходило в ней усомниться.
Что ж, Миша Рощин писал действительно незаурядные пьесы. И несмотря на то, что не было в них какой-либо политической фронды, цензура относилась к ним кисло. На сцене появилась только третья написанная им пьеса "Радуга зимой" (1968; ленинградский ТЮЗ), а в печати та же пьеса "Седьмой подвиг Геракла" опубликована только в 2000 году.
Он стал известным драматургом после "Валентина и Валентины", поставленной на сцене сразу трёх театров – "Современника" (режиссёр В. Фокин), Большого драматического театра (режиссёр Г. Товстоногов) и МХАТа (режиссёр О. Ефремов). К тому же её экранизировали (режиссёр Г. Натансон).
А из его прозы мне больше всего нравится повесть "Шура и Просвирняк", напечатанная в "Новом мире". Была ли она сразу задумана как киноповесть, не знаю. Но фильм по ней Николая Досталя вышел. И, по правде сказать, понравился мне намного меньше повести. Ушла рощинская мелодия. К сожалению.
В ЖЗЛ выпустили книгу Рощина о Бунине. Миша не писал специально для ЖЗЛ. Он написал книгу в Ялте. Напечатал, кажется, в "Новом мире".
А из его драматургии стоит вспомнить о пьесах "Эшелон" и "Старый Новый год". Сатирическая комедия "Старый Новый год", поставленная Олегом Ефремовым на сцене МХАТа, потом была перенесена им и режиссёром Наумом Ардашниковым на киноэкран с тем же (почти) актёрским составом.
У Миши было больное сердце. Однажды в Америке его сильно прихватило. Ему сделали операцию – продлили жизнь. Умер он 1 октября 2010 года.
* * *
Из иркутской группы писателей. Одно время она явно оформилась: Александр Вампилов, Геннадий Машкин, Валентин Распутин, Юрий Самсонов и вот – Вячеслав Михайлович Шугаев (родился 10 февраля 1938 года). Почти все они приняли участие во всесоюзном литературном семинаре в Чите (1965). Там и сгруппировались.
Сказать по правде, мне проза Шугаева не нравилась. Ощущал её вторичность на фоне его же согруппчан.
Знал, что Шугаев премирован. И премией местного иркутского комсомола (1971), и премией Всесоюзного (1977).
Кстати, после получения премии Всесоюзного комсомола он переехал в Москву и начал работать завом отделом прозы в рептильнейшем журнале "Молодая гвардия". Преподавал в "Литературном институте. В 90-е был главным редактором литературного альманаха чеховского общества "Дядя Ваня".
Выпустил довольно много книг. Но мне думается, они в литературе не останутся.
Умер 3 марта 1997 года.
11 ФЕВРАЛЯ
Один из самых скандальных (с точки зрения критиков) поэтов конца прошлого века.
Я с Юрием Поликарповичем Кузнецовым (родился 11 февраля 1941 года) познакомился у Кожинова, послушал стихи, который тот прочёл по просьбе хозяина, и они мне не понравились. Не понравилась мне и книжка "Гроза", которую Кузнецов мне тогда же и подарил. Я внимательно прочитал стихи, и чего в них нашли Кожинов и Ростовцева (а она тогда везде хвалила Кузнецова), не понял.
Потом я прочитал почти в одно и то же время "Поэму горы" и статью Кузнецова о Пушкине в альманахе "Поэзия" и увидел: Кузнецов Пушкина не любит. Это на меня никак не подействовало. На меня подействовало другое: Кузнецов Пушкину противопоставляет себя. Меня это рассмешило. Особенно то, что в союзники себе Кузнецов взял Гоголя. Гоголь, великий знаток мифов и фольклора, писал о Пушкине: " В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла ". А Кузнецов нашёл в этой фразе подтверждение не объёмности Пушкина, а его линейности: дескать, никакое оптическое стекло не в состоянии отразить явление во всём объёме.
Ясно, что Кузнецов, который, по мнению превозносящих его критиков, опирался на фольклор и миф, на самом деле не знал элементарного мифа о круглом зеркале, которое, по мнению древних, значило мир, вселенную: недаром в такую зеркальную раму вставил Босх свои полотна.
Я написал об этом. А через некоторое время получилось так, что меня позвали в Литинститут преподавать на Высших литературных курсах. Оказалась, что преподавать мы будем в пару с Кузнецовым.
Он встретил меня довольно дружелюбно. Нисколько не обиделся за статью. Попросил дать ему литературу по мифологии и разъяснять её слушателям: "Я в этом не очень", – сказал он честно, опровергая здесь того же Кожинова.
Преподавать с ним было легко по причине удивительной бездарности слушателей. Кузнецов дипломатом не был: графоманов не хвалил.
И вот что ещё интересно. Он в это время много печатался. Иногда читал свои стихи на семинаре. Но я на них не отзывался. Обижался ли он на это? Не знаю. Не думаю.
О себе он однажды написал: " …Сначала мне было досадно, что современники не понимают моих стихов, даже те, которые хвалят. Поглядел я, поглядел на своих современников, да и махнул рукой. Ничего, поймут потомки… "
Прямо, как Баратынский о своём бытие: " Его найдёт далёкий мой потомок / В моих стихах; как знать? душа моя / Окажется с душой его в сношенье, / И как нашёл я друга в поколенье, / Читателя найду в потомстве я ". Перекличка намеренна и не случайна: мнил себя никак не ниже Баратынского!
Я и сейчас утверждаю, что поэт этот очень перехвален. Что те же Передреев и Соколов выше. О Рубцове я и не говорю. У него редко встречаются неяркие стихи. У Кузнецова же как раз редко встречаются яркие.
Но встречаются.
"Атомную сказку", например, он написал в 1968 году. Но она не устарела и сегодня.
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошёл в направленье полёта
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.
– Пригодится на правое дело! -
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
А это стихотворение 1970 года. Но из тех – словно существовало всегда и будет существовать вечно:
Из земли в час вечерний, тревожный
Вырос рыбий горбатый плавник.
Только нету здесь моря! Как можно!
Вот опять в двух шагах он возник.
Вот исчез. Снова вышел со свистом.
– Ищет моря, – сказал мне старик.
Вот засохли на дереве листья -
Это корни подрезал плавник.
Юрий Поликарпович скончался 17 ноября 2003 года.
* * *
Пушкин любил поэта Ивана Ивановича Козлова, ценил его поэму "Чернец", которая оказала безусловное влияние на лермонтовского "Мцыри".
В 1827 году по прозаическому подстрочнику, сделанному П.А. Вяземским, Козлов полностью перевёл "Крымские сонеты" Мицкевича.
А вообще его переводы Байрона, Данте, Торквато Тасса, Шенье, Бёрнса и других остались в русской поэзии.
Особенно повезло переводу Козлова из Томаса Мура "Вечерний звон". Положенный на музыку он стал классическим русским романсом.
Иван Иванович, умерший 11 февраля 1840 года (родился 22 апреля 1779-го), рано заболел параличом, который лишил его обеих ног. Следом новая беда – к 1821 году он ослеп.
Но выучил наизусть всю европейскую поэзию, которую, как я уже сказал, много переводил. При этом писал и хорошие оригинальные стихи.
Заря погасла; ветерки
В поляне дуют меж кустами,
Срывают ландыш, васильки -
И вместе с алыми цветами,
Подобно пёстрым мотылькам,
Кружа, разносят по лугам.
Так изумруды, аметисты,
Жемчуг и яхонты огнисты
Небрежно резвою рукой
С лилейных пальцев, в час ночной
Ложася спать, полунагие,
Роняют девы молодые.
* * *
Вообще-то его фамилия Покровский. Но в 1925 году он опубликовал в "Молодой гвардии" своё первое стихотворение "Мёд". От него решил произвести псевдоним.
Григорий Александрович Медынский (родился 11 февраля 1899 года) войну провёл в тылу на пропагандистской работе. Написал роман "Марья" – о труде колхозниц в Великую Отечественную. Роман отмечен сталинской премией 3 степени в 1950 году. А после смерти Сталина роман критиковали за бесконфликтность.
Позже он написал книгу о преступности "Честь". Его жена, учительница, рассказала ему о своём ученике, который связался с бандитами, попал в тюрьму. Но смог исправиться начать новую жизнь. "Честь" была напечатана в журнале "Москва" в 1959 году. И стала популярной. По этой повести Медынский (совместно с В. Токаревым) написал пьесу "Жизнь и преступление Антона Шелестова" (1961).
Он написал ещё несколько книг. В том числе и документальных. Но с "Честью" рядом они не встанут.
Умер 22 февраля 1984 года.