3 марта 1906 года Кузмин отправил ему ряд "Александрийских песен" с пометой: "Посылаю их почти все, чтобы Вы сами могли сделать выбор годного, что, равно как перестановку их, предоставляю на полнейшее Ваше усмотрение". "Песни" были напечатаны в седьмом номере "Весов" за 1906 год, за ними последовали "Крылья" (1906, № 11), цикл "Любовь этого лета" (1907, № 3) - и с этого времени литературная судьба Кузмина стала успешно развиваться. Он даже финансово связал себя с издательством "Скорпион", и до 1912 года включительно практически все его книги выходили именно там. Однако при всей связанности с символистами Кузмин внутренне всегда сохранял свободу от каких бы то ни было попыток подчинить себя групповой дисциплине и групповым интересам. Он сотрудничает с "Золотым руном", когда ведущие сотрудники "Весов" его бойкотируют, он регулярно противоречит "мозгологствованию" Вяч. Иванова и, чаще всего представляясь "своим", в то же время сохраняет позицию стороннего наблюдателя, что вполне соответствует его принципиальному нежеланию связывать себя какой бы то ни было групповой дисциплиной.
Однако вернемся к дебюту Кузмина в литературно-артистическом Петербурге 1906 года.
Упоминания о знакомстве с ним именно в этом году встречаются во многих мемуарах, одно из наиболее подробных - во "Встречах" В. Пяста: "Уже в ту же зиму, кажется, - а может быть, в самом начале следующей осени, - в числе гостей Сологуба оказался одетый в особую поддевку своеобразного стиля, с какими-то шаровидными и резными застежками, певец и музыкант, исполнявший под собственный аккомпанемент свою музыку на свои же слова, - черный, как смоль, молодой, румяный человек, - это был не кто иной, как М. А. Кузмин.
Он пел свои "Куранты любви" и другие песни первых лет своего литературного расцвета. Так как они всем известны, я воздержусь от соблазна цитировать здесь какое-нибудь, за исключением одного, потому что в следующие зимы я постоянно слышал его, вот с таким произношением, от одного своего приятеля <…>:
Эсли завтра будет солнце,
Мы во Фьезоле поедем;
Эсли завтра будет дождь, -
То карету мы возьмем.Эсли встретим продавщицу,
Купим лилий целый ворох;
Эсли ж мы ее не встретим, -
За цветами сходит грум.Эсли повар наш приедет,
Он зажарит нам тетерек;
Эсли ж не приедет он, -
То к Донелю мы пойдем.Эсли денег будет много, -
Мы закажем серенаду;
Эсли денег нам не хватит -
Нам из Лондона пришлют.Эсли ты меня полюбишь,
Я тебе с восторгом верю;
Эсли не полюбишь ты, -
То другую мы найдем.
Веселая, сытая поэзия - "разрешение всех затруднений" - так, кажется, называется эта песенка. Мы обращали внимание на маленькую тонкость - а именно: женское окончание в каждом третьем стихе каждой четной строфы. Этот штрих обличал руку искуснейшего мастера стихосложения…"
Это "разрешение всех затруднений" имело особую привлекательность для слушателей Кузмина после недавнего революционного хаоса. Не случайно именно эта песенка с удручающим постоянством цитируется в воспоминаниях о раннем Кузмине, и именно она во многом послужила началом легенды о беспечном баловне судьбы.
Но совсем другим являлся он тому кругу, в который вошел решительно и уже почти бесповоротно на довольно долгое время в апреле 1906 года. После периода некоторого недовольства Ивановы оценили талант мало кому известного поэта и стали регулярно приглашать его не только на "среды", куда сходился весь артистический Петербург, но и на гораздо более интимные собрания, получившие название "Вечеров Гафиза".
Участниками "вечеров" стали Ивановы (Вячеслав Иванович и его жена Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал), Кузмин, Сомов, Бакст, Нувель, С. М. Городецкий, С. А. Ауслендер. На нескольких первых собраниях присутствовали также Н. А. Бердяев и его жена Л. Ю. Рапп. Каждый из участников получал дружеское прозвище, выбранное чаще всего из Античности (как из ее реальной истории, так и из мифологии) или из областей, связанных с Востоком. Так, Кузмин именовался Антиноем (в эти годы он даже запечатывал свои письма разноцветным сургучом, на котором был оттиснут профиль Антиноя) или Хариклом (очевидно, по его циклу "Харикл из Милета"), Иванов - Гиперионом (имя героя романа Ф. Гельдерлина "Гиперион") или Эль-Руми, Зиновьева-Аннибал - Диотима (это имя принадлежит героиням двух произведений - и романа Гельдерлина, и знаменитого диалога Платона "Пир"), Сомов - Аладдин и т. д.
Перед началом собраний участники их переодевались в стилизованную восточную одежду (переодеванием, естественно, руководили художники), переходили в комнату, стилизованную под восточный пиршественный зал, и за легким ужином, сопровождаемым большим количеством вина, проводили большую часть ночи. Первоначально предполагалось, что в собраниях будут принимать участие и особые "шенки" - молодые люди, в обязанность которых будет входить разносить вина и услаждать зрение тех участников собраний, которым это будет по-настоящему приятно. Однако от этой идеи отказались, и в качестве единственного виночерпия выступал С. Ауслендер.
Надо сказать, что, хотя вокруг этих "вечеров" и сгущалась атмосфера сугубо мужской любви (Нувель, Кузмин, Сомов были явными гомосексуалистами; видимо, примыкал к ним и Бакст; Иванов же как раз в этот период переживал сильное увлечение Городецким, причем увлечение это временами переходило границы чисто платонического), она все же не была единственно господствующей. В беседах гафизитов царило "чистое искусство" - не в строгом терминологическом значении этого словосочетания, а в смысле полной отчужденности этих бесед от насущных проблем окружающей действительности. "Вечера Гафиза" как бы служили противовесом ивановским "средам", явно революционно ориентированным художественным и публицистическим замыслам как самого хозяина "Башни", так и многих ее гостей, пристальному интересу к политике, проявлявшемуся в жизни, но решительно не допускавшемуся на собрания.
Кузмин, насколько мы можем судить по его дневнику и письмам того времени (еще раз оговоримся, что наше впечатление может оказаться неверным и какие-либо вновь обнаружившиеся источники дадут иную картину: далеко не все свои заветные мысли Кузмин доверял бумаге, тем более что его дневник как раз в это время делается публичным достоянием всех "гафизитов"), был полностью удовлетворен таким поворотом его схождения с Ивановым. Именно в этой атмосфере он пишет цикл стихов "Любовь этого лета", который, собственно говоря, и стал началом его настоящей работы над поэзией без всякого обращения к музыке.
Создание этого цикла было вызвано знакомством и бурным, но недолговечным романом с Павлом Константиновичем (для всех - Павликом) Масловым, который развивался на фоне сперва "Вечеров Гафиза", а потом - достаточно продолжительного отсутствия Кузмина в Петербурге: он уехал на часть июля и почти весь август отдыхать в Васильсурск, стремясь заодно сэкономить деньги, которых ему не хватало практически всю жизнь.
Внешний план цикла достаточно прост: недолгое увлечение, краткость которого осознается всеми его действующими лицами и не воспринимается как трагедия, перипетии страсти, разлука и ожидание новой встречи - вот, пожалуй, и все. И большинство критиков, желающих охарактеризовать поэзию Кузмина, так, кажется, и не двигались далее этого первого цикла, впоследствии открывшего книгу стихов "Сети". "Где слог найду, чтоб описать прогулку, / Шабли во льду, поджаренную булку…" - эти слова стихотворения, начинающего цикл, казалось бы, определенно свидетельствовали о стремлении Кузмина ограничиться мелочами жизни, "веселой легкостью беспечного житья". Однако чуть более внимательное чтение цикла позволяет заметить в нем не только эту сторону, но и другое: человеческую грусть, тоску, томительное ожидание, ревность.
Уже в этом цикле Кузмин продемонстрировал умение соединять воедино легкость и сложность, полет и приземленность, беспечность и мудрость, что вообще является отличительной чертой его творчества, как поэтического, так и прозаического. И конечно, не могло не обратить на себя внимание поразительное даже для того времени поэтическое мастерство, умение строить стих со множеством секретов, открывающихся только внимательному взгляду опытного читателя. Таковы, например, внутренние рифмы в первом же, самом эмблематическом стихотворении "Любовь этого лета":
Твой нежный ВЗОР, лукавый и манящий, -
Как милый ВЗДОР комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос ПЬЕРО и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как "Свадьба Фигаро".
Если пара внутренних рифм, делящих пополам первую и вторую строки, еще не несет в себе ничего особенного, относится к категории более или менее привычных, то слово в середине четвертой строки, неожиданно рифмующееся с заключительным словом третьей, - тот самый потайной ларчик, который замечаешь далеко не сразу, но он осознается подсознательно, непроизвольно, делая волшебство этих строк непонятным, но неотразимым.
И не менее важно отметить, что при внешней непритязательности стихотворения, его стремительном полете, Кузмин успевает затронуть и очень серьезные мысли. В приведенной строфе это - неожиданная ассоциация с пушкинским: "Откупори шампанского бутылку / Иль перечти "Женитьбу Фигаро"". Можно почти наверняка утверждать, что в стихотворении Кузмина имеется в виду, конечно, не комедия Бомарше, а опера Моцарта на ее сюжет, но суть дела от этого не меняется: пьянящее очарование "Свадьбы Фигаро" и связь с Моцартом очевидны и там и там. Но ведь Кузмин не мог не отдавать себе отчета, что, вызывая в памяти читателя пушкинские слова, он заставляет его вспомнить и то, откуда эти слова, и всю проблематику пушкинской "маленькой трагедии", особенно связь с двумя убийствами. Опять-таки происходит это на подсознательном уровне. Для выведения сказанного в "светлое поле сознания" необходимо проделать определенную работу, которой, как правило, читатель не занимается, но внутренне он не может не чувствовать этого. И уже отсюда исходит весьма значительная для "Любви этого лета" тема изменчивости, неподлинности страсти:
Наши маски улыбались,
Наши взоры не встречались
И уста наши немы…
Вместо лиц - маски, взоры отвращены друг от друга, уста замкнуты молчанием - вот завершение "ночи, полной ласк". И хотя протагонист цикла пытается убедить себя:
Зачем луна, поднявшись, розовеет,
И ветер веет, теплой неги полн,
И челн не чует змейной зыби волн,
Когда мой дух все о тебе говеет? -
(последний раз обратим внимание читателя - с тем чтобы далее он сам прислушивался к звучанию стиха Кузмина, - как в этой строфе снова перекрещиваются внутренние рифмы: розовеет - веет, полн - челн, причем последняя рифма появляется не в цезуре, где естественно ожидать рифмующееся слово, а спонтанно, в неожиданном месте; на изысканное звуковое построение стиха, где простые аллитерации "ветер веет", "челн не чует", "змейной зыби" дополняются сложной игрой на согласных П-Л-Н ("теплой неги полн"); на богатую, уходящую вглубь строки рифмовку) - ему плохо удается это сделать: "говение духа" не перерождается в глубокую настоящую любовь. Поэтому истинная, глубинная тема всего цикла - не "веселая легкость минутного житья", а совсем иное: жажда обретения истинной любви по ту сторону мимолетной страсти, жажда очищения и возрождения, на секунду отступившая под напором вспыхнувшего желания.
Следует сказать, что все это почти не было замечено современной Кузмину критикой, не связанной с русским модернизмом. Также как "Крылья" были восприняты исключительно в качестве порнографического романа, так и "Любовь этого лета", а вслед за нею и вся книга "Сети" считались наиболее откровенным манифестом изящного и бесцельного искусства, тогда как на самом деле не только цикл был гораздо более сложен, чем это казалось с первого взгляда, но и вся книга была построена (если не принимать во внимание завершающий ее цикл "Александрийских песен", которые в строгом смысле слова не входят в лирический сюжет книги) как трилогия воплощения истинной любви, открыто ассоциирующейся в третьей части книги с любовью божественной, в любовь земную и стремящуюся к плотскому завершению, но несущую в себе все качества мистической и небесной.
Мы не исключаем, что сам Кузмин мог бы воспротивиться такому суждению о своей книге. 30 мая 1907 года он писал Брюсову: "Многоуважаемый и бесценный Валерий Яковлевич, Вы не можете представить, сколько радости принесли мне Ваши добрые слова теперь, когда я подвергаюсь нападкам со всех сторон, даже от людей, которых искренно хотел бы любить. По рассказам друзей, вернувшихся из Парижа, Мережковские даже причислили меня к мистическим анархистам, причем в утешение оставили мне общество таковых же: Городецкого, Потемкина и Ауслендера. Сам Вячеслав Иванов, беря мою "Комедию о Евдокии" в "Оры", смотрит на нее как на опыт воссоздания мистерии "всенародного действа", от чего я сознательно отрекаюсь, видя в ней, если только она выражает, что я хочу, трогательную, фривольную и манерную повесть о святой через XVIII в.". После таких протестов, внешне кажущихся очень искренними, не очень хочется искать в произведениях Кузмина что-либо за пределами той сферы, которую он сам им здесь отводит. Однако следует принять во внимание как полемический контекст письма (Кузмин расчетливо играл на очевидном для него разноречии Брюсова и Вяч. Иванова в полемике о "мистическом анархизме"), так и общее нежелание Кузмина в какой бы то ни было степени ассоциироваться с литературными группировками, пусть даже его произведения объективно демонстрируют внутреннее тяготение к тем или иным принципам, прокламировавшимся символистами, акмеистами, футуристами или иными поэтическими объединениями времени.