О том, как буду я с тоскою
Дни в Петербурге вспоминать,
Позвольте робкою рукою
В альбоме Вашем начертать.
(О Петербург! О Всадник Медный!
Кузмин! О, песни Кузмина!
Г***, аполлоновец победный!)
………………………………
Мы - в облаке… И все в нем тонет -
Гравюры, стены, стол, часы;
А ветер с горизонта гонит
Разлив весенней бирюзы;
И Вячеслав уже в дремоте
Меланхолически вздохнет:
"Михаил Алексеич, спойте!.."
Рояль раскрыт: Кузмин поет.
Проходит ночь… И день встает…
И далее в том же экспромте находим строчки:
Ковер - уж не ковер, а луг -
Цветут цветы, сверкают долы.
Видимо, это относится к готовившейся театральной постановке, где брошенный на пол зеленый ковер должен был символизировать, что действие происходит на природе.
Театр всегда был объектом пристального интереса для Иванова и его друзей. Нередко в этих дискуссиях участвовал и В. Э. Мейерхольд, который стал режиссером наиболее знаменитой в истории русской культуры любительской постановки - пьесы Кальдерона "Поклонение кресту" в переводе К. Д. Бальмонта, состоявшейся в Башенном театре, то есть просто в квартире Иванова, 19 апреля 1910 года. В согласии с привычками обитателей "Башни" представление началось в четверть двенадцатого вечера. Гости, допускавшиеся лишь по специальным приглашениям, входили в квартиру и видели в самой большой ее комнате маленькую сцену с черно-зеленым задником, напоминающим большой ковер, украшенный яркими желтыми и красными цветами. Красочные декорации и костюмы были сделаны Судейкиным - точнее, импровизированы из тканей, оставшихся в квартире после смерти Зиновьевой-Аннибал, очень любившей разнообразные красивые материи. Декорации были скудно освещены, а публика сидела или стояла буквально в центре развивающегося действия. Все режиссерские эффекты были направлены на то, чтобы усилить впечатление театральности, даже искусственности постановки, тем самым воспроизводя наивность испанского театра XVI–XVII веков. В намерения Мейерхольда входило сломать то, что он считал искусственными барьерами между публикой и актерами, постановка соответствовала формировавшейся у него концепции "театра-балагана". Занавес раздвигался двумя мальчиками, переодетыми в арапчат, декорации обозначались только несколькими красочными мазками. Немногие предметы реквизита вносились и уносились актерами, иногда прямо через публику. Кузмин играл в спектакле: в одной из сцен - старика, в другой - молодого человека.
После этой постановки Мейерхольд уехал за границу (перед этим он сыграл роль слуги в комическом балете Кузмина "Выбор невесты"), где получил шуточное послание, в котором две строфы написал Кузмин:
Будь ты дальше, будь ты ближе,
Всем нам близок, милый друг.
Знаем, знаем: ты в Париже
И не явишься к нам вдруг.
Но тоскует рой комедий:
"Где твой бдительный надзор,
Всех веселых интермедий
Арагонский Рехидор?"Принялися мы за чтенье
Сервантеса в этот раз.
Все манит воображенье…
Да, "театр чудес" у нас.
Что порой и не удастся,
Умственный дополнит взор;
Мыслью мощною задастся
Наш великий Рехидор…
Вернувшись в Петербург в мае, Мейерхольд принял участие в осуществлении еще одного проекта. Постановка пьесы Кальдерона имела успех и сыграла большую роль в эволюции театральных идей Мейерхольда (некоторые находки были позже с эффектом использованы в знаменитом мольеровском "Дон Жуане", который он поставил в Александрийском театре в ноябре 1910 года). И все же это был спектакль, показанный всего лишь один раз избранной, элитарной публике. Существовавшие планы институализации Башенного театра были отложены, а Мейерхольд и его друзья, среди которых был и Кузмин, пытались найти постоянный испытательный полигон для своих опытов, который был бы доступен более широкой публике.
В сентябрьском (десятом) номере "Аполлона" за 1910 год Ауслендер в своей постоянной рубрике "Петербургские театры" объявил о предстоящем в октябре открытии нового театра "Интермедия" в здании бывшего театра "Сказка" на Галерной улице. Его репертуар должен был состоять из "старинных и новых фарсов, комедий, пантомим, опереток, водевилей, небольших драм и отдельных номеров". Официально театром руководило "Товарищество актеров, художников, писателей и музыкантов", но на самом деле во главе театра, официально называвшегося "Дом интермедий", стояли три человека. Директором был сам Мейерхольд. Вся художественная часть была отдана вернувшемуся в Петербург Сапунову. Кузмин занимался литературной и музыкальной стороной. Из-за ограниченности репертуара он сам написал две пьески для первого вечера и активно участвовал в подготовке других программ. Согласно сохранившимся афишам, театр ежедневно давал два представления. Первое шло с девяти вечера до половины двенадцатого, а вслед за ним, с полуночи до двух часов, следовал "дивертисмент". Неудивительно, что при таком распорядке работы и талантливости руководителей театра "Дом интермедий" вскоре стал любимым местом столичной литературно-художественной богемы.
Официально театр открылся 12 октября 1910 года. Центром программы была мейерхольдовская "переделка" (на самом деле очень свободная адаптация) пантомимы Артура Шницлера "Покрывало Пьеретты", названная Мейерхольдом "Шарф Коломбины". Именно в это время Мейерхольд испытывал сильнейший интерес к Гофману, и Кузмин, сам Гофмана очень любивший, придумал для него псевдоним Доктор Дапертутто (пользоваться псевдонимом для работы в "Доме интермедий" посоветовал Мейерхольду директор Императорских театров В. А. Теляковский, чтобы избежать конфликта между двумя различными его ипостасями: режиссера Императорских театров и руководителя богемного экспериментального театра). Постановка "Шарфа Коломбины" придавала всему предприятию дух гофмановской гротесковости, фантастики и ирреальности. Сама публика сидела за столиками, а не в театральных креслах. Это решение было принято как для того, чтобы создать неформальную обстановку, так и для облегчения подачи еды. Рампы не было, и широкая лестница соединяла небольшую сцену с залом. Первая программа открывалась прологом "Исправленный чудак", специально для этого случая написанным Кузминым. Даже доброжелательный рецензент Сергей Ауслендер оценивал его как не вполне удавшийся. Он был предназначен для того, чтобы ввести публику в дух шницлеровской пантомимы, и основывался на гофмановской истории доктора Коппелиуса: "куклы" оживали, и персонажи выходили из зала, чтобы участвовать в пантомиме. Удачнее была "элегантная пастораль" Кузмина "Голландка Лиза", написанная по мотивам средневековой французской пьесы с музыкой самого Кузмина. Вечер завершался "пьеской-гротеском" П. П. Потемкина и К. Э. Гибшмана, называвшейся "Блек энд уайт". Вся эта программа прошла 25 раз до закрытия театра для подготовки следующей: это считалось значительным успехом.
Вторая программа, опять-таки поставленная Мейерхольдом, впервые была показана 3 декабря 1910 года. В нее входила комическая опера И. А. Крылова "Бешеная семья", написанная в 1793 году (оформление Сапунова, музыка Кузмина). Центральное место занимала комедия Е. А. Зноско-Боровского "Обращенный принц" в оформлении Судейкина; Кузмин написал к ней музыку и слова нескольких песен. Завершали программу "концертные номера", исполнявшиеся К. Э. Гибшманом, Н. В. Петровым (более известным тогдашней публике под именем "Коля Петер") и Б. Г. Казарозой. Последняя с "громадным успехом" пела "детские песенки" Кузмина, среди них и знаменитую:
Дитя, не тянися весною за розой, розу и летом сорвешь.
Ранней весною сбирают фиалки, помни, что летом фиалок уж нет,
а также не менее знаменитую и ранее цитировавшуюся "Если завтра будет солнце…". Как бы ни относиться к этим беспечным песенкам, следует помнить, что для современников они символизировали все очарование времени даже тогда, когда оно давно прошло и казалось далекой сказкой, как в страшные годы военного коммунизма, когда Блок нередко просил Кузмина их спеть.
Вторая программа "Дома интермедий" также имела успех, но оказалась последней. Осенью 1911 года театр поехал на гастроли в Москву, где показал сборную программу, хорошо принятую критикой, но не имевшую финансового успеха. В результате по возвращении в Петербург он закрылся навсегда.
Работа в "Доме интермедий" не была единственной театральной затеей Кузмина в 1910–1911 годах. В 1910-м он написал пьесу "Принц с мызы" и ожидал постановки ранее написанной оперетты "Забава дев". Однако довольно неожиданно для самого себя оказался одним из действующих лиц разразившегося в столице театрального скандала.
25 февраля 1911 года известный крайне правый депутат В. М. Пуришкевич вмешался в обсуждение Думой бюджета Министерства внутренних дел речью о состоянии русского театра. Эта речь была бы смешной - парламентский корреспондент газеты "Речь" сообщает, что она нередко прерывалась взрывами смеха, - если бы не была столь отвратительной. Используя совершенно фантастическую статистику, Пуришкевич пытался доказать, что русский театр захвачен евреями. О скончавшейся в 1909 году Коммиссаржевской и откликах на ее смерть прямо говорилось: "Апофеоз Коммиссаржевской - жидовская затея". Театр обвинялся в активном содействии революции, и оратор предупреждал, что он даже опаснее кинематографа. Как колыбель "атеизма" и всяческих "извращений", театр обвинялся в том, что являлся главным источником развращения нравственности, особенно студенческой (незадолго до этого в Московском и Петербургском университетах прошли серьезные студенческие волнения). Естественно, что Кузмин упоминался в этой речи, оказавшись в достойной компании: вместе с Блоком, Сологубом и Мейерхольдом. Инцидент мог бы стать весьма серьезным, не укажи во время дискуссии один из депутатов, что Пуришкевич сам является драматургом, но почему-то его пьесы не пользуются ни малейшим успехом. Были опасения, что из-за связей Пуришкевича со двором Мейерхольд и его окружение могут быть изгнаны из Императорских театров. Однако этого не случилось, и уже через месяц в Александрийском театре состоялась премьера пьесы Юрия Беляева "Красный кабачок" в оформлении Головина и с музыкальным сопровождением Кузмина.
В это же самое время в суворинском Малом театре (театре Литературно-художественного общества) шли репетиции оперетты Кузмина "Забава дев". Премьера состоялась 1 мая 1911 года. Рецензии были прохладными, но публике оперетта понравилась. Красочные костюмы и декорации Судейкина весьма способствовали успеху. Спектакль шел более двух месяцев и прекратился только с закрытием сезона. Песенка "Полетим далеко за море" сделалась "гвоздем сезона". Возобновление в новом сезоне (с обновленными куплетами) успеха уже не имело. И все же Кузмин получил весьма изрядную сумму, которую намеревался разумно потратить - в частности, со своим тогдашним любовником актером Н. Д. Кузнецовым (он играл в "Доме интермедий", но впоследствии никуда, сколько мы знаем, устроиться не мог - мешало пристрастие к алкоголю) отправиться в Париж. Но только, получив деньги, на следующее же утро Кузмин их не обнаружил: то ли потратил, то ли раздарил, то ли его обокрали…
Опереттой Кузмин живо интересовался всегда, считая ее несправедливо недооцененным музыкальным жанром. Высокомерно-снисходительный тон рецензий в русской прессе полностью подтверждал его мнение. Он восхищался французскими опереттами, но полагал, что их преобладание на сцене и презрение прессы к русским образцам жанра заставляют русских писателей и музыкантов совершенно напрасно его игнорировать. Для него самого жанр являлся настоящей находкой, и он спешил испробовать в нем свои силы. Однако следующая после "Забавы дев" его оперетта "Возвращение Одиссея", поставленная в Малом театре уже в сентябре, не имела никакого успеха, несмотря на вкрапленные в текст политические намеки.
В это время Кузмин уже возвратился и к стихам. В списке его произведений, составленном в 1920-е годы, под 1910 годом в разделе "стихи" следует единственная запись: "Стихи Князеву". Конечно, в этот год он писал стихи и другие, но краткость записи делает понятной важность того места, которое занимала личность В. Г. Князева в его личной и литературной биографии. Второй раз запись такого же типа встретится еще лишь один раз, и в случае еще более примечательном - под 1913 годом значится: "Юрочке".