Июнь. 7-е - "стихи Покровскому" (затрудняемся пояснить; возможно - "По прежнему воздух душист и прост…"); 8–13-е - "музыку Малявину" (то же самое); 11-е - стихи "Амур и Невинность", "Ассизи"; 13-е - стихотворение "Италия"; 17-е - статья о Диккенсе; 20-е - стихотворение "Пять" и перевод стихотворения А. де Ренье "Алина"; 22-е - еще два стихотворения Ренье, "Жюли" и "Полина"; 23–27-е - пишет первое и второе действие пьесы, сокращенно обозначенной "Дама"; 24-е - статья "Скороход"; 25-е - еще два перевода из Ренье: "Эльвира" и "Альберта"; 27-е (и до 10 июля) - перевод неизвестного нам произведения Т. Готье; 30-е - стихотворение "Равенна".
Июль. 4-е - перевод из Ренье "Кориза", статья "Тройной брак"; 9-е - стихотворение "Это все про настоящее, дружок…"; 14-е - стихотворение "Адам"; 21-е - стихотворение "Озеро".
Август (даты помечены условно, поэтому мы их не приводим): статья "Полезные распри", перевод венецианской песни, большое стихотворение "Рождение Эроса", либретто "Аленушки", четыре музыкальных номера к пьесе "Трагедия Шута".
Сентябрь. 2-е - перевод либретто оперы "Похищение из Сераля", два стихотворения для "Трагедии Шута"; 11-е - "Король Лир" (видимо, музыкальное оформление), с 12-го - снова работа над музыкой и словами к "Трагедии Шута"; 27-е - начата вторая глава "Римских чудес".
Как видим, работал Кузмин во всех отношениях очень интенсивно, несмотря на то, что в его положении произошли кое-какие перемены: так, с номера от 13 февраля 1920 года Кузмин и Шкловский не значатся более в списках редколлегии "Жизни искусства", а вместо них появляются критик Евг. Кузнецов и жена Горького М. Ф. Андреева, которая в то время играла видную роль в работе Театрального отдела Наркомпроса (следует также отметить, что и Кузнецов, и Андреева были членами коммунистической партии). Однако внешне на масштабе его деятельности как театрального рецензента это практически не отразилось: он так же регулярно сотрудничает с "Жизнью искусства", как и прежде.
В конце 1920 года почти одновременно вышли две книги, одна из которых прошла почти незамеченной, а другая вызвала настоящий скандал, хотя по замыслу они, очевидно, должны были как бы дополнять друг друга.
Первая из этих книг - сборник стихотворных переводов из Анри де Ренье под заглавием "Семь любовных портретов", иллюстрированный Д. Митрохиным. Все эти переводы фигурируют в списке работ Кузмина за 1920 год и представляют собой довольно вялые описания внешности и характеров семи различных женщин, строгоклассически изображенных Митрохиным. Эта книга довольно легко прошла военную цензуру (в книжных объявлениях она чаще всего фигурирует под заглавием "Семь портретов", что, очевидно, облегчало публикацию) и оказалась первой книгой, на которой стояла знаменитая впоследствии марка "Петрополис".
Книжный кооператив "Петрополис" был основан в 1918 году и первоначально издательской деятельностью не занимался, а был предприятием исключительно торговым, однако постепенно все более настойчиво возникала мысль, что в ситуации оскудения книжного рынка чрезвычайно важна была бы издательская деятельность. Много лет спустя руководитель издательства Яков Ноевич Блох (1892–1968) вспоминал: "…была создана литературная комиссия, в которую вошли проф. Д. К. Петров, Г. Л. Лозинский, А. Каган, М. А. Кузмин и я. Кузмин очень быстро привязался ко мне и к моей жене, каждый вечер появлялся он в нашей семье и мы усаживались играть с увлечением в "короли" - времяпрепровождение очень мало, казалось бы, соответствующее облику Кузмина как эротического поэта…". Уже к лету 1921 года марка "Петрополиса" стояла на многих книгах, принадлежащих к числу шедевров как художественного оформления, так и полиграфического мастерства. Даже удивительно, как удавалось в те годы выпускать книги, выполненные на столь высоком уровне.
Но фактически первая книга "Петрополиса" была вынуждена выйти анонимно и даже без указания места издательства, зашифрованного пометой на титульном листе "Амстердам". Причиной этого было весьма вольное даже по тем временам содержание книги, усугубленное картинками молодого художника В. А. Милашевского. Дневник Кузмина позволяет восстановить историю работы над изданием сборника (напомним, что он был завершен еще в 1918 году и уже в 1919-м Кузмин предлагал его рукопись на продажу) с достаточной степенью точности. 4 ноября 1920 года Кузмин вернулся из Москвы, куда ездил вместе с Гумилевым читать стихи, и уже 9-го получил от Милашевского готовые иллюстрации. Они не очень ему понравились (после переделки Кузмин записал: "Юрочкины больше мне по душе"), но все же было решено книгу печатать. Однако 10 ноября он узнал, что цензурное разрешение получили только "Семь любовных портретов", а "Занавешенные картинки" и сборники Ахматовой и Сологуба, также предполагавшиеся к изданию, запрещены. Видимо, тогда же было решено, что "Картинки" будут изданы как бы на правах рукописи. В начале декабря в издательстве "Алконост" вышли "Заветные сказки" Ремизова, и тогда же Кузмин начинает ждать выхода своей книги. Однако первые ее экземпляры он получил лишь 19 декабря.
Судя по всему, издание это должно было доставить немало неприятностей как издателю, так и самому Кузмину. 26 декабря следует запись в дневнике, которую мы не можем однозначно истолковать, но которая является свидетельством этих неприятностей: "Паника с "Картинками"". Насколько можно судить, книга находилась на складе издательства и не продавалась, а распространялась самим Кузминым среди знакомых и тех богатых покупателей, которые были готовы заплатить за редкостную книгу (на ней обозначен тираж 307 экземпляров) достаточно большие деньги. И тем не менее она скоро стала весьма известна в интеллектуальной петербургской среде. Автор иллюстраций к "Картинкам" художник В. А. Милашевский оставил воспоминания, не вошедшие в отдельно изданный том его мемуаров "Вчера, позавчера", которые по причине их сравнительно малой известности мы процитируем достаточно подробно, тем более что они не только позволяют воссоздать обстановку, в которой распространялась книга, но и определяют довольно точно отношение тогдашних образованных читателей к самим стихам. На вечере, который описан в воспоминаниях, присутствовали Кузмин, Юркун, Пяст, друг Кузмина Б. Папаригопуло, драматург и специалист по комедии дель арте Константин Миклашевский (в воспоминаниях названный Куклашевский), художественный критик С. Р. Эрнст (описанный под псевдонимом "Ростислав Сергеев") и сам Милашевский. Ожидая прихода Ахматовой и "Олежки" Глебовой-Судейкиной, мужчины беседуют о романе Кузмина "Талый след" и его отношении к русской жизни и культуре. И в этом контексте в памяти присутствующих возникает одно стихотворение из "Занавешенных картинок" (в рукописи оно помечено: a là Барков):
"- Да! - сказал Папаригопуло. - Прекрасные, необычные для русской поэзии Александрийские песни как бы заслонили, отодвинули на второй план чисто русскую стихию вашего творчества, Михаил Алексеевич. И обидно, что именно ее-то и не замечают.
Он стал декламировать:
Я не знаю, сват иль сваха
Там насупротив живет…
Каждый вечер ходит хахаль:
В пять придет, а в семь уйдет.Ночью в городе так скучно
И не спится до зари…
Смотришь в окна равнодушно,
Как ползут золотари…Тетка раньше посылала
Мне и Мить, и Вань, и Вась…
Как это великолепно!
Но вдовство я соблюдала,
Ни с которым не зналась!..
Это прочесть можно - дам сейчас нет!
- Какая Россия - Кустодиев! Так и видишь и этого хахаля с тросточкой, и домик "насупротив" с резными наличниками окошек.
Михаил Алексеевич хихикнул:
- Да, вот видите, и Саратов, и вообще волжские городишки не прошли даром для меня! Помню я и "золотарей"".
И далее описывается иная причина для восхищения стихами "Занавешенных картинок". После ужина, равного которому гости не видели много лет, Пяст приветствует Кузмина строками из стихотворения "Атенаис", открывающего сборник:
"- За звучную, неожиданную, неповторимую рифму в русском стихе!..
И тут же, как прирожденный декламатор, стал читать, обращаясь к Кузмину, автору строчек":
Зовут красотку Атенаис,
И так залом бровей
Высок
Над глазом, что посажен
Наискосок…
Очевидно, Кузмину были приятны столь высокие отзывы друзей и знакомых о стихах этой книги, свидетельствовавшие, что наиболее тонкие читатели понимают ее вовсе не как порнографическое издание, а как вполне серьезную попытку добиться некоторых поэтических эффектов. Однако такие отзывы он слышал изустно, а на страницах печати ему приходилось сталкиваться совсем с другим. Впрочем, возможно, что заметку Н. Бережанского, политического редактора рижской газеты "Сегодня", озаглавленную "Ненужные люди ненужного дела", Кузмин и не читал. Бережанский недоумевал, что порнография легально печатается теперь в советской России, ставя при этом в один ряд стихи Кузмина с "циническими" рисунками Милашевского, книги А. Ремизова "Заветные сказы" и "Царь Дадон", а также кузминский перевод стихов Ренье. Однако заметку А. Волынского "Амстердамская порнография" он не только читал, но и резко на нее реагировал. Для него было ясно, что статья, появившаяся спустя три года после выхода книги, означала нечто большее, чем просто индивидуальное мнение Волынского (в дневнике 30 января записано: "И потом удручает меня все-таки ругань Волын<ского>, все-таки человека приблизительно своего же лагеря"). Видимо, она была инспирирована редакцией газеты, для которой сотрудничество с Кузминым становилось в тягость. И действительно, после выступления Волынского Кузмина в "Жизни искусства" практически перестали печатать. Чувствуя этот подтекст, Кузмин, что было ему совершенно несвойственно, решил выяснить отношения если не с редакцией, то с автором статьи, написав ему частное письмо: "…мне небезызвестно, что заметка в "Ж<изни> И<скусства>" принадлежит Вам. Если бы Вы подписались не Старый Энтузиаст, а "Юный Скептик" или как угодно, все равно ход мыслей, слог и темперамент Вас бы выдали. Да Вы, кажется, и не скрываете, что Вы - автор этой статьи. <…> "Занавешенные картинки", разумеется, предлог, и весьма неудачный. Книга, изданная 5 лет тому назад на правах рукописи, официально в продажу не поступавшая, ни юридически, ни этически не может быть объектом печатного обсуждения, как дневник, частные письма, случайно найденные у антиквара или собирателя автографов. Не в этом дело. Характеристика моей деятельности вообще может быть различна. Но я думаю, что мои писания лежат настолько вне плана Ваших интересов, что Вам просто-напросто не важно, какого Вы обо мне мнения. Боюсь, что Вы и не читали всего, о чем Вы пишете в данной заметке…"
Создалась ситуация, в известной мере напоминающая историю "дела Горнфельда", когда справедливые, но излишне резкие упреки переводчика "Легенды об Уленшпигеле" О. Мандельштаму, использовавшему фрагменты его перевода для нового издания и не указавшему это в книге, были подхвачены той частью уже сложившегося советского литературного истеблишмента, которой Мандельштам уже давно стоял поперек горла. Публичная ссора двух вполне уважаемых людей вызвала к жизни целый поток оскорбительной брани и имела для Мандельштама катастрофические последствия.
Для Кузмина таких последствий не было, но все же он был лишен известной части того небольшого постоянного дохода, который позволял кое-как сводить концы с концами, и его положение сделалось через некоторое время заметно хуже, чем было ранее.
Но пока что ему предстояло пережить последнюю из самых отчаянных зим начала двадцатых годов - зиму 1920/21 года. Положение Кузмина в то время не слишком, очевидно, отличалось от того, в котором оказались и многие другие, а потому довольно легко представимо на основании многочисленных мемуаров, но все-таки хочется предоставить слово одному из тех, кто видел его в те годы и зафиксировал встречу в своих заметках:
"…Я с ним столкнулся на улице и был поражен его видом. Он потускнел, увял, сгорбился. Обычно блестящие глаза его были мутны, щеки - землисты, кутался он в потертое пальто.
"Что с вами, где вы, отчего вас нигде не видно, почему никогда не зайдете ко мне?" И голосом, уже не звонким и не грассирующим, он пробормотал что-то сбивчивое и тусклое: "Долго рассказывать, да <и> не стоит. Помните песенку мою: ‘Если завтра будет дождик, то останемся мы дома’? Вот дождик и полил, как в библейском потопе, дождик бесконечный, без перерыва. Ковчега у меня не оказалось. Сижу я дома". Он протянул мне руку на прощанье. "Михаил Алексеевич, я вас так не отпущу. Домой вы поспеете, никто вас там не ждет. А я так рад вас видеть, я так долго ждал этой встречи. Поедемте ко мне. Вспомним прошлое, закусим, чокнемся!" Услышав последние мои слова, он нервно мотнул головой. О, не могло быть сомнений, он голоден!
И мы поднялись ко мне, и я велел в неурочный час накрыть на стол и старательно не замечал, как жадно, как стыдясь меня, он ел, как постепенно оживал и приободрялся. <…>
Он долго сидел, но мало говорил. Насытившись, он пожелал пройти в библиотеку, в кабинет, в гостиную, к роялю. - "Теперь не до менуэтов, - промолвил он, - да и Моцарт сейчас как-то далек от меня. Все меняется. Помните, как я вам говорил: ‘Подлинный страх не извне, а изнутри’? Ошибался я, жестоко ошибался; конечно, извне, как извне обыски, аресты, болезни, смерть" <…>
"Слушайте, Михаил Алексеевич: я обеспечен, я скоро покидаю Петербург <…> Возьмите на память обо мне эти деньги". И, ничуть не стесняясь своего жеста, я вынул из бумажника пачку керенок.
Руки его дрожали, когда он их брал. Как счастлива для него была эта сегодняшняя встреча наша! Мы поцеловались. - "Прощайте". - "Вы хотите сказать: ‘до свиданья’?" - "Нет, я сказал: ‘Прощайте’. Но вы еще услышите обо мне"".
Однако, помимо материальных неурядиц, Кузмину предстояло в эту зиму пережить еще одно серьезное испытание личного плана. В его отношения - уже столь, казалось бы, установившиеся - с Юркуном вмешалось третье лицо, и, что должно было быть для Кузмина особенно ошеломляющим, - женщина.
Ольга Николаевна Арбенина-Гильдебрандт (1897–1980) была гимназической подругой Анны Николаевны Энгельгардт, второй жены Гумилева. В дневнике 1916 года она с завистью записывала о начавшихся тогда встречах Гумилева и Энгельгардт: "…она торопится на свидание с Гумилевым. А потом нежданно встречаю обоих. Он, кажется, улыбается, но я презрительно прошмыгиваю, не глядя. Он ей писал о любви все лето… (А она любит другого!) Он зовет ее в Америку… о! не в Египет. Он просит ее… о, то же самое! Но она счастлива! свободна! любима! любит! с письмами знаменитого поэта".
Через три с половиной года она уже сама получала от Гумилева подобные письма:
"Олечка моя, как досадно вышло с субботой! А я и в воскресенье в час ждал Вас, а вечером пошел на Тантриса, но Вас не было. Буду ждать Вас в среду и в четверг в час дня перед Вашим домом. Я выучил наизусть все афиши по соседству. Стихи из Бежецка я послал, но знаю по личному опыту, что письма оттуда редко доходят, и потому не удивляюсь, что они пропали. Посылаю Вам их опять. Ужасно хочется Вас увидеть, все время только об этом и думаю. Приходите же в среду. Целую Ваши милые ручки. Ваш Н. Гумилев".