Но встреча с Раковым породила не только цикл стихов, но и несколько отдельных стихотворений, а также небольшую пьесу "Прогулки Гуля", оконченную в марте. Кузмин, как видно это из его писем, был буквально заворожен этой пьесой, которую он называл и "пьесой", и "драмой", и "ассоциативной поэмой", и, наконец, в окончательном тексте - "театрально-музыкальной сюитой в пятнадцати эпизодах". Это произведение загадочно, но в высшей степени важно для понимания эволюции Кузмина в 1920-е годы. Тема его, как она определена писателем в предисловии к плану, знакома по многим его произведениям и является, может быть, вообще центральной темой всей его прозы и поэзии: "Поиски человека организующего элемента в жизни, при котором все явления жизни и поступки нашли бы соответственное им место и перспективу" (как эта фраза похожа на многие утверждения из писем 1890-х годов, которые мы цитировали ранее!). Хорошо знаком и мотив путешествия, "прогулки" молодого человека. Но метод и организующий принцип, лежащие в основе работы, не столь знакомы. Кузмин и прежде писал стихотворения (причем некоторые из них вошли уже во вторую книгу стихов), где ассоциация человека из настоящего времени с кем-то в прошлом вызывала серию воспоминаний, в которых прошлое и настоящее переплетались. И прежде ему случалось смешивать различные культуры, мифы и времена. Но, однако, никогда прежде он не заходил так далеко в построении большого произведения на чисто ассоциативных принципах. Если снова обратиться к его предисловию, то это можно сформулировать так: "Внешнее оформление представляет собою ряд сцен и лирических отрывков, не объединенных условиями времени и пространства, а связанных лишь ассоциацией положений и слов". Вряд ли будет когда-либо выяснен генезис этого типа изображения, разного рода догадки и сопоставления тут могут носить лишь гипотетический характер до тех пор, пока мы не будем точно знать круг чтения Кузмина (а это едва ли будет достигнуто: подавляющее большинство сохранившихся материалов 1920–1930-х годов доступно нам по публикациям или по рукописям), но то, что с этого времени он начинает использоваться все осознаннее и более поздние произведения Кузмина основаны именно на этом методе, - очевидно.
Начиная работу над "Прогулками Гуля", Кузмин не думал ни о музыке, ни о том, подходит ли пьеса для театра. Однако уже в апреле было написано несколько музыкальных номеров для пьесы, и в письме Руслову от 29 апреля Кузмин говорит, что будет читать пьесу "с музыкой". Однако, видимо, музыкальные номера его не удовлетворили, поэтому пьеса была отдана композитору Анатолию Канкаровичу, уже прежде писавшему музыку к "Комедии о Алексее человеке Божьем". Новая музыка была написана, и в таком виде поэт несколько раз читал пьесу друзьям. Подобные вечера побудили Кузмина попробовать поставить "сюиту" на камерной сцене. Благодаря связям Канкаровича в музыкальном мире, этого удалось добиться, и в 1929 году под названием "Че-пу-ха (Прогулка Гуля)" пьеса была исполнена в зале Ленинградской филармонии. Нечего и говорить, что она была встречена полным непониманием и резкими рецензиями.
Творчество Кузмина становилось все сложнее и изощреннее, а критика все настойчивее требовала от художников той простоты, что хуже воровства. Если еще несколько лет назад Кузмин мог надеяться найти какую-то "экологическую нишу" в современной действительности, которая позволила бы ему продолжать свою деятельность поэта и прозаика пусть для ограниченной, но все же хоть какой-то аудитории, то теперь становилось все яснее, что надежды на это остается мало.
Глава шестая
Если прежде атаки в прессе были частным делом атаковавших или, в крайнем случае, выражением точки зрения определенного издания (будь то журнал или газета), то теперь подобные выступления все чаще начинали заявлять, что подвергшееся критике явление вообще подлежит уничтожению. Статья А. Волынского, о которой шла речь ранее, свидетельствовала лишь о том, что новую редакцию "Жизни искусства" статьи Кузмина больше не устраивают и она хочет порвать с ним отношения. Совсем иначе выглядела статья В. Перцова "По литературным водоразделам", автор которой хотя и не был еще официально признанным литературным авторитетом (это случилось лишь в 1960–1970-е годы), но стремительно поднимался по лестнице к подобному признанию.
Непосредственным поводом для его выступления послужила публикация "Нового Гуля" и статья "Стружки". Однако тут же снова были вспомянуты и "Занавешенные картинки", публикация которых заслужила эпитет "невероятной", а то, что они были напечатаны на "роскошной бумаге", выглядело просто преступлением и свидетельствовало о "полном духовном банкротстве" автора. От "Картинок" Перцов переходил к "Новому Гулю", считая его пригодным только для крошечной группы "ценителей старой поэзии", потому что "в них чувствуется тихая радость живущего личной жизнью". По его мнению, то же самое настроение пронизывает и взгляды Кузмина на искусство, изложенные в "Стружках": "Это самое, но с гораздо большей остротой мог бы сказать какой-нибудь филистер в журнале "Аполлон" за 1907 год. Кузмин так думает в 1925 году. Это хуже, но пора, казалось бы, провозгласить эстетизм (как это уже сделано с религией) частным делом гражданина и, уж во всяком случае, не втягивать силком его адептов в революционную борьбу рабочих. На Кузмина нет никаких надежд". Может быть, наиболее проницательным в этом пассаже было то, что "эстетизм" Кузмина сравнивался с религией, которая в 1925 году действительно еще могла считаться "частным делом гражданина", но уже через пару лет воинствующий атеизм начал превращаться в единственно разрешенную в СССР религиозную доктрину.
В заключение Перцов вообще выражает удивление, что "после Октябрьской революции М. Кузмин остался жить в России, продолжал ходить по улицам, продолжал есть, пить и вообще совершать все жизненные отправления, свойственные живому существу".
Вторым писателем, о котором шла речь в статье Перцова, был Федор Сологуб, заслуживший примерно такие же оценки. Тут критик явно шел по стопам гораздо более влиятельного в те годы человека - Л. Д. Троцкого. В книге "Литература и революция" тот также сопоставил Кузмина и Сологуба и пришел приблизительно к тем же выводам, что и Перцов. Говоря о только что появившемся третьем выпуске альманаха "Стрелец", Троцкий утверждал: "Сколько вышло за этот год стихотворных сборников, - на многих из них звучные имена, на мелких страничках короткие строки, и каждая из них неплоха, и они связаны в стихотворение, где немало искусства и есть даже отголосок когдатошнего чувства, - а все вместе сегодняшнему, пооктябрьскому человеку совершенно не нужно, как стеклярус - солдату на походе". И завершается его суждение фразой, не оставляющей надежд: "…какая безнадежность, какое умирание! Лучше бы проклинали и неистовствовали: все-таки похоже на жизнь".
Но все-таки в те годы еще оставались люди и издания, для которых имя Кузмина было одним из памятных в истории русской литературы. Так, Вс. Рождественский дружелюбно, хотя и с некоторым легким разочарованием, писал о "Новом Гуле" в одном из последних независимых журналов - "Русском современнике" (1924. № 2). Но, кажется, даже для него Кузмин уже являлся больше писателем прошлого, чем настоящего. И когда пришла пора отмечать двадцатилетие литературной деятельности поэта, лишь Ленинградское общество библиофилов взялось за эту задачу. Оно выпустило очень ограниченным, как всегда, тиражом брошюру "К ХХ-летию литературной деятельности М. А. Кузмина", куда вошли портрет писателя, два стихотворения (Вс. Рождественского и Э. Голлербаха), посвященные ему, описание книг, представленных на специальной выставке, и программа вечера, состоявшегося 26 октября 1925 года. На этом вечере выступили А. Н. Толстой, известный критик П. Н. Медведев, поэт Вс. Рождественский и два библиофила, входившие в круг знакомых Кузмина, - С. А. Мухин и А. Н. Болдырев. Во втором отделении прозвучала специальная музыкальная программа, подготовленная все тем же В. Г. Каратыгиным.
Но подобные случаи были редким исключением. Как правило, деятельность Кузмина подвергалась решительной критике, чаще всего - уничтожающей. Однако если авторы статей хотели запугать его, это не удавалось. Кузмин продолжал находить возможности печататься и проповедовать те же ценности, что и прежде. Так, он снабдил своими предисловиями три книги малоизвестных поэтов, фактически вступавших в литературу (и для всех трех эти книги оказались последними), - Анатолия Наля, Ольги Черемшановой и Евгения Геркена. Двое последних были его близкими друзьями и постоянными посетителями, поэтому знающие литературную ситуацию люди не упускали случая попрекнуть его "кумовством". Да и вообще в известном смысле можно согласиться с мнением И. Груздева, писавшего по поводу книжки Наля: "Претенциозность книжке придает витиеватое предисловие Кузмина". И хотя в этих предисловиях иногда содержались важные для Кузмина идеи (например, во вступлении к книге Черемшановой он писал о роли "неправильностей" в поэзии, придающих стиху особое очарование), все же они принесли ему, пожалуй, больше сиюминутного вреда, чем реальной пользы.
Гораздо серьезнее и важнее были его регулярные контакты с целым рядом писателей, которых можно было считать наиболее интересными в Ленинграде того времени. Правда, отношения с Ахматовой оставались по-прежнему холодновато-враждебными, но зато на страницах дневника середины 1920-х годов постоянно встречаются имена О. Мандельштама, Б. Лившица, Н. Клюева, а также совсем начинающих К. Вагинова, А. Введенского и Д. Хармса. Вагинов и Введенский становятся завсегдатаями кузминских вечеров, он очень высоко оценивает их творчество и его перспективы. Регулярны встречи с Лившицем, реже он видится с Мандельштамом (кажется, его не слишком устраивал революционный энтузиазм Надежды Яковлевны тех лет). Наиболее неожиданным в этом контексте может выглядеть интерес Кузмина к личности и поэзии Н. Клюева. 15 сентября 1923 года он записал в дневнике: "Утром встретил Брошниовскую, кланяется от Клюева, говорит, что тот написал хлыстов<ские> песни, его два раза арестовывали и теперь он сидит в Госиздате. Если бы не шарлатан, было бы умилительно". А своего рода итог был подведен через три с половиной года, когда 3 февраля появилась запись: "Он все-таки заветный и уютный человек". Нет сомнений, что многое разделяло двух поэтов, но если мы вспомним, что русская тема для самого Кузмина была постоянной, то обнаружить точки соприкосновения между двумя писателями оказывается не столь уж сложно (к этому, конечно, прибавлялось, что их обоих сближал гомосексуализм).
Но наиболее важным, с нашей точки зрения, является то, что Кузмин приветил обэриутов. Его посещали все четыре выдающихся поэта, связанные с группой (Хармс, Введенский, Вагинов и Заболоцкий), а двое были постоянными гостями. Вряд ли можно сомневаться, что гораздо более опытный и почитаемый поэт оказал значительное влияние на творчество обэриутов. Так, в записных книжках Хармса сохранились свидетельства о том, насколько были ему интересны произведения Кузмина. Некоторые соображения о перекличках мы приведем далее. Здесь же хотелось бы отметить одну особенность, относящуюся к сфере не собственно творчества, а бытования литературы в обществе: поэзия и театральные эксперименты обэриутов чаще всего остаются неизданными и непоставленными (у Введенского и Хармса за всю жизнь было опубликовано всего лишь по два серьезных "взрослых" стихотворения, не был осуществлен обэриутский театр "Радикс" и т. п.), и, подобно своим младшим современникам, Кузмин начинает писать вещи, уже явно предназначенные для ящика письменного стола, а не для печати, ибо даже в годы самой либеральной советской цензуры невозможно было представить себе публикацию "Смерти Нерона", "Печки в бане", "Пяти разговоров и одного случая" или написанного в 1924 году стихотворения:
Не губернаторша сидела с офицером,
Не государыня внимала ординарцу,
На золоченом, закрученном стуле
Сидела Богородица и шила.
А перед ней стоял Михал-Архангел.
О шпору шпора золотом звенела,
У палисада конь стучал копытом,
А на пригорке полотно белилось.Архангелу Владычица сказала:
- Уж право я, Михайлушка, не знаю,
Что и подумать. Неудобно слуху.
Ненареченной быть страна не может.
Одними литерами не спастися.
Прожить нельзя без веры и надежды
И без царя, ниспосланного Богом.
Я женщина. Жалею и злодея.
Но этих за людей я не считаю.
Ведь сами от себя они отверглись
И от души бессмертной отказались.
Тебе предам их. Действуй справедливо.Умолкла, от шитья не отрываясь.
Но слезы не блеснули на ресницах,
И сумрачен стоял Михал-Архангел,
А на броне с пожаром солнце рдело.
"Ну, с Богом!" - Богородица сказала,
Потом в окошко тихо посмотрела
И молвила: "Пройдет еще неделя
И станет полотно белее снега".
Обратим внимание, что в стихотворении действуют те же персонажи, что и в духовном стихе Кузмина "Хождение Богородицы по мукам", но если там Богородица выступает в качестве милосердного начала, как то и должно быть, а архангел Михаил споспешествует ей в осуществлении этого милосердия, то здесь, в резком противоречии со своей главной миссией, Богородица отдает приказ "Архистратигу вой небесных" о наказании "отказавшихся от бессмертной души" и назвавших свою страну бессмысленными литерами, и даже слеза не орошает ее ресниц.
Стихи Кузмина все решительнее пропадают из периодической печати. Два стихотворения были напечатаны в 1924 году (и, добавим, книга "Новый Гуль"), ни одного - в 1925-м, три (одно из них - перепечатка старого стихотворения "Пушкин" в изданной малым тиражом брошюре Русского общества друзей книги) - в 1926-м, еще несколько - в 1927-м, и всё. Лишь чудом увидевшая свет в 1929 году книга "Форель разбивает лед" показала читателям, что поэт М. Кузмин существует не только как переводчик, но и как автор оригинальных произведений. Но после выхода "Форели" наступило полное молчание, более того - практически не сохранилось стихов, написанных после 1929 года, хотя известно, что своей поэтической деятельности Кузмин не прекращал. И в этом смысле его судьба оказывается одной из наиболее трагичных в 1930-е годы: даже от задушенных сталинским режимом Ахматовой, Платонова, Булгакова, Мандельштама и многих других остались рукописи, запомненные доверенными людьми стихи, от Кузмина же - практически ничего. Одно стихотворение 1930 года да фрагменты стихотворного цикла "Тристан", включенные в статью Г. Шмакова, - вот и все, что нам известно.