И всё-же отец явно сочувствовал Высоцкому. Сполна испытав в своё время все прелести травли по-советски, он научился входить в положение гонимых. Отнюдь не случайно этот бывший приверженец Сталина, Лысенко и Николая Вавилова (!!!) с чисто армянской скромностью считал себя таким же мучеником науки, как Джордано Бруно. После фиаско Лысенко отец стал усиленно заниматься вопросами генетики и в данный момент, наверняка пытался выяснить, на каком этапе эволюции наш родовой ген в моём лице дал слабину.
По просьбе оживившегося Володи заказали Париж, но Марины дома не оказалось, и разговор перенесли на утро. Пришлось ночевать у Долли. Не раздеваясь, улеглись рядышком на большом матраце, постеленном прямо на полу - ничего другого нам предложить не могли. Успев уже кое-как приспособиться к внедрённому Высоцким бивачному быту, я опочил мгновенно. После сочинской гальки ереванский матрац показался мне набитой гагачьим пухом периной.
Завтракать дома Володя не захотел, пожелав сделать это в каком-нибудь другом месте. Почему-то по пути заскочили к нашему поварёнку, который, кажется и пригласил нас в престижное кафе "Интурист" в центре города.
Едва заказали коньяк, как увидели тех двоих ребят, которые звали нас в день приезда на Севан. Выглядели они, конечно, обиженными, но вели себя вполне достойно:
- А сейчас вы свободны?
- Полностью. А что?
- Давайте поедем в одну деревеньку за парным мясом. Дома приготовим шашлык. Кроме того, у нас ещё остался почти полный казан хаша. Вам он сейчас просто необходим.
Я не раздумывал ни секунды. Араратская долина, домик в деревне, свежий воздух и, главное, весьма ценимый Володей спасительный хаш - чего ещё можно было желать?
Судя по тому, что в самый разгар рабочего дня ребята завтракали в дорогом кафе, а отовариваться собирались за городом, нетрудно было догадаться, что жили они не на трудовые доходы. У одного из них вместо ступни был протез, но именно он уселся за руль и вёл машину, надо сказать, весьма ловко. Второй выглядел повальяжнее, да и по-русски он говорил куда лучше инвалида. На Высоцкого он смотрел с восхищением и, как потом стало ясно, ценил в нём прежде всего барда, а не актёра.
Водитель включил зажигание, автомобиль тронулся с места и взял курс на юг, в сторону государственной границы, за которой начиналась Турция с армянской горой. Весь горизонт был целиком заполнен белой громадой Арарата. На Володю его изысканные пропорции произвели сильнейшее впечатление. Уже в деревне, в крестьянском доме, бонвиван попросил Володю что-то написать про Арарат. Принесли ручку, бумагу, но состояние у Володи было явно не творческим. Он смог нацарапать только одну беспомощную строчку, в которой, правда, фигурировало название горы. Увы, даже вид вечной горы не смог умиротворить Володину душу, он лишь чуть-чуть отсрочил очередной приступ меланхолии. Сидели мы на балконе, ждали, пока освежуют несчастного барана. И тут Володя потребовал бритву: "Дайте бритву, я должен это сделать". Элемент игры здесь, бесспорно, присутствовал и бонвиван сразу это почувствовал, объяснив по-армянски инвалиду, что Володя играет, потому что он - актёр. И добавил: "Золотая голова. После Вертинского он - второй". Актёрство актерством, а Володе было действительно худо, о бритве ведь просто так не вспоминают, а что у него творится в душе - он и сам, наверное, не смог бы объяснить.
Вернулись в город, поехали на квартиру одного из наших спутников. Калека пошёл готовить шашлык, а мы принялись за горячий хаш. Володя поедал его с удовольствием, - как принято, руками, обжигаясь. Пропустил несколько рюмок водки и... воскрес. Бонвиван словно ждал этого момента - тут же попросил спеть хоть одну песню на память, чтобы записать на магнитофон.
- А какую бы ты хотел?
- "Про Ниночку" споешь?
- Ладно.
С трудом вспоминая слова, Володя спел им про Нинку-наводчицу, но, к моему изумлению, на этом не остановился. Тут же последовала... "Охота на волков"! Мудрый бонвиван с видом эксперта тут же объяснил опешившему от Володиной энергетики инвалиду:
- Это он о себе.
Чуть раньше в квартире появился еще один поклонник Высоцкого - получив от меня добро, его вызвали по телефону. И манера поведения, и лексика выдавали в нём если не блатного, то уж точно приблатнённого. На Володю он смотрел во все глаза, а чуть позже, движимый лучшими побуждениями, предложил достать "травки".
- Какая "травка", он не употребляет.
- А разве он не сидел?
- Ни единого дня.
Доброхот выглядел явно разочарованным. Оставались мы в этой блатной, но вполне корректной компании, недолго: Володе быстро всё приедалось. Нужны были новые впечатления. И вот он уже набирает телефон Аллы:
- Алла, ты жди, я сейчас приеду.
Но к Алле мы в тот раз не попали. В такси Володе стало плохо. Видимо, снова открылась язва - появилась кровавая пена, какая-то желчь. Таксист недовольно обернулся, пробурчал что-то нелицеприятно, но узнав от поварёнка, кого он везёт, сразу же смягчился. И всё-таки для Еревана вразнос пьяный пассажир - событие экстраординарное. Показывать в таком виде Высоцкого домочадцам и соседям Аллы было опрометчиво, и мы поехали к себе на Киевскую. Володя был так плох, что с трудом волочил ноги и его, кряхтя и даже ругаясь, тащил на себе по лестнице адъютант-поварёнок. Я, как мог, помогал ему. Дома мы пытались уложить Володю на диван, но он заупрямился и, вырвавшись из наших объятий, растянулся прямо на покрытом линялом ковром полу. И его я пойму только год спустя, в Москве, когда приступ отчаяния распластает и меня не на удобный диван, а на жесткое ковровое изделие...
По странному совпадению почти одновременно с нашим приездом в Ереване анонсировался фильм "Сюжет для небольшого рассказа", и на стене дома Баграта висела киноафиша с Мариной Влади на первом плане. Впервые увидев афишу, Володя прикрыл глаза и всем телом потянулся вперёд: "Мариночка..."
В то время они с Мариной находились в размолвке, если не в ссоре. Володя знал, что Марина злится на него за новый срыв, за его отъезд из Москвы, и, по-моему, боялся ей звонить. Потом всё же позвонил от Долли. Утром Марину соединили с Ереваном, но нас она уже не застала. И только вечером Володя дозвонился до квартиры Баграта. Я хотел выйти из комнаты, но Володя жестом попросил меня остаться, и я невольно слышал начало их разговора. Хорошо его помню, потому что Володя заговорил буквально поэтическим текстом, ритмизованной прозой. Как он с ней говорил! Настоящая поэма, блестящая импровизация, без единой банальной фразы. Сидел спокойный, умиротворённый. Видимо, Марина спрашивала, ждёт ли он её, потому что отвечал Володя примерно так:
- Я жду тебя, как на дальнем Севере ждут появления солнца...
Общались они не меньше сорока минут (я всё-таки вышел вскоре из комнаты) и после этого разговора помирились.
Володе достаточно было пять минут с ней поговорить, чтобы она растаяла... Так было не только с ней. Устоять перед его обаянием, перед тембром его голоса было невозможно - даже на расстоянии.
Дома у Лиды, моей старшей сестры, собрались её старые друзья, интеллигентные люди - врачи, учёные, композиторы... Все они были наслышаны о Высоцком и с нетерпением ждали обещанной встречи с ним. Но Володе там стало плохо, пришлось вызывать "скорую". Врач, замотанная вызовами тётка, не узнала Высоцкого и решила, что он имитирует страдание, чтобы получить дозу морфия. Помню, как друг сестры, Юрий Ходжамирян, будущий зампредсовмина Армении и уже тогда "большая шишка", стоял рядом и приговаривал: "Ну что вы, что вы, это такой талантливый человек, ему нужно помочь"...
После укола Володе полегчало, и мы вернулись домой. На следующий день позвонила Лида и рассказала, что после нашего отъезда её друзья долго обсуждали случившееся и решили, что Володе просто необходимо лечь в больницу. Они предлагали устроить его в элитную спецбольницу закрытого типа (естественно, в отдельную палату). Я долго и безуспешно уговаривал Володю согласиться, даже предлагал лечь туда вдвоём, чтобы ему было веселее, но он и слышать об этом не хотел. Отказался наотрез.
После вечера у Лиды стало ясно и мне, и всем остальным, что собственными силами Володе из болезни не выбраться, а значит, надо возвращаться в Москву. Прощальный день в Ереване провели дома у Вари - Володя приходил в себя. В этот день к нам зашёл мой отец - поговорить и попрощаться. Посоветовал не брать деньги - причитающиеся нам за концерты восемьдесят рублей - и с избытком возместил эту сумму. (Мудрость этого жеста Володя впоследствии оценил в полной мере. "Отец твой, конечно, молодец, правильно сделал", - таким примерно был рефрен его воспоминаний.)
Следующим утром отцовская машина отвезла нас в аэропорт. Когда проезжали мимо рынка, Володя попросил:
- Давай зайдём. Надо детям хоть фруктов привезти из Еревана.
И нам наложили целую корзину - рынок в Ереване замечательный.
Почему-то (а точнее, по обыкновению) мы не взяли билетов заранее. Приехали в аэропорт - билетов нет. Кассирши нам ничем помочь не смогли, посоветовали обратиться к экипажу. Вышли на лётное поле к самолёту. У трапа стоят двое пилотов: главный - молчаливый мрачный армянин лет сорока пяти, и второй пилот - русский и помоложе. Я вступил в переговоры - номер не проходит: "Не можем, нельзя, машина перегружена". Я тайком от Володи говорю русскому пилоту:
- Это Высоцкий, ему срочно нужно в Москву.
Ноль внимания.
Моему возмущению не было предела. Я-то считал, что Высоцкого должны не только незамедлительно посадить в самолёт, но ещё и не брать с него ни копейки. А тут такой облом, и от кого? От русского!..
И тут, как в хорошо срежиссированном спектакле, появляется молодой армянин, как оказалось - сотрудник Аэрофлота. И на повышенных тонах говорит с главным пилотом по-армянски примерно так: "Как же так можно, ты что, не понимаешь, кто он такой?! Это же Высоцкий!" Главный - так же бесстрастно и монотонно:
- Нельзя. Перегруз.
Потеряв терпение, молодой закричал:
- А Саят-Нова ты бы тоже не посадил?!
Главный несколько оживился и глянул на собеседника уже вопросительно. Тот понял вопрос:
- Да, да! Он у них как Саят-Нова у нас!
Это подействовало. После долгой паузы главный пилот сказал что-то девушке у трапа, и нас взяли на борт. Поднимаясь мимо него по ступенькам, Володя спросил:
- Скажите, а дети у вас есть?
- Сын и дочь, - отвечал тот.
- Сейчас я напишу текст одной моей песни - про военный самолёт - и прошу вас передать его детям - они поймут!
И вот мы в самолёте. Стюардессы разместили нас в кухне, покормили, открыли бутылку вина, которую дали "на дорожку" провожавшие нас барды-студенты, принесли стаканы и - по просьбе Володи - клочок бумаги. На нём он записал полный текст песни "Смерть истребителя". Потом спросил у стюардессы фамилию лётчика и добавил какую-то надпись. У девушек в самолёте оказалась гитара, и по собственной инициативе под грохот моторов Володя спел им "Москва - Одесса", весьма подходящую случаю песню о пространстве и времени.
Всё это очень было на него похоже: важной чертой характера Высоцкого было - не оставаться в долгу.
А через три часа он уже ел, обжигаясь, домашний куриный бульон, по своему обыкновению - с закрытыми глазами, без хлеба, доставая куски курицы руками. "Ешь, сыночек, ешь", - приговаривала Нина Максимовна, сидя рядом с Люсей напротив него и не сводя с него заботливых глаз.
Глава одиннадцатая
ГУЛЯЙПОЛЕ. К МАХНО!
Под свист глупца и мещанина смех -
Одна из всех - за всех - противу всех!
М. Цветаева
Весной 1970 года я был целиком поглощён сумасбродной, казалось бы, идеей. В то время я много читал о Махно и его эпохе; догадывался, что он был совсем не таким, каким его изображали в книжках и кино, - бесноватым злобным гномом, больше смахивающим на фюрера германской нации, чем на крестьянского предводителя. Все наши сведения о проклятом атамане складывались из трёх классических источников: "Дума про Опанаса", "Хождение по мукам", "Александр Пархоменко". А кто из нас не зубрил в школе бравурного Маяковского:
Били Деникина, били Махно,
Так же любого с дороги смахнём.
На фоне этого бойкого лубка даже не отягощённый интеллектом Илья Сельвинский выглядел заматеревшим роденовским мыслителем, трактующим пресловутого батьку как реальность "третьего пути":
Мы путались в тонких системах партий,
Мы шли за Лениным, Керенским, Махно,
Отчаивались, возвращались за парты,
Чтоб снова кипеть, если знамя взмахнёт.
"Героя и гения от тачанки, сделавшей её осью своего таинственной и лукавой стратегии", видел в Махно Исаак Бабель.
Сложилась своя, больше интуитивная, версия мятежного атамана и у меня. Творец "третьей, социальной революции", он мог стать генералом и у гетмана, и у Петлю-ры, и у Деникина с Врангелем. Кавалер ордена Красного Знамени (четвёртый!), мог он получить большой чин и у красных, - но "мирному врастанию в социализм" Нестор Махно предпочёл последовательную борьбу со всеми режимами и медленную агонию в эмиграции. Раздавленный "детерминизмом", он, не колеблясь, променял улицу Грановского на рю Дидро. Мне он виделся не "кулацким скорпионом", а героем античных трагедий, бросающим вызов Року. Меня восхищала не его идеология, а его нонконформизм.
Сама махновщина казалась мне не спасительным рецептом кооперативного счастья, а призывом стряхнуть с себя холопство и вновь зажить "по своей воле и правде", вне эдиктов и рескриптов партийных прохвостов. Бегством от надзора государства под опеку Природы, счастливым совпадением бунта личности с разгулом украинской стихии, дерзновенной попыткой выговориться перед Историей. Оставалось лишь впрячь этот опрометчивый анархо-идеализм в пулемётную тачанку - эту огненную колесницу Фаэтона, на всём скаку под чёрным стягом Свободы ворвавшуюся в кровавую сумятицу Гражданской войны, испепелив в ней и себя, и своего демонического возницу. Но из этой горстки пепла расцвёл поэтичнейший из мифов русской революции - эпопея махновщины. Тоска о несбыточном Ладомире, где наконец-то осуществится хлебниковское: "Я вижу конские свободы и равноправие коров".
...В итоге всех этих мучительных раздумий я задумал написать сценарий о махновской вольнице и уговорить Тарковского сделать по нему фильм. Мало того, мне страстно хотелось, чтобы Нестора Махно в фильме играл Владимир Высоцкий и чтобы в финальной сцене (после перехода жалких остатков махновской армии через Днестр) Володя спел "Охоту на волков". Не больше и не меньше. Какой кадр! Румынская погранзастава, Высоцкий-Махно и - "Но остались ни с чем егеря"...
Я понимал, что это неосуществимо, но опьяняла сама идея - создать тандем из двух гениев и примкнуть к ним этаким армянским Шепиловым. Такая вот была мечта.
В общем, весной 1970 года я всерьёз собирал материал и мечтал о поездке по махновским местам. К тому же мне в то время всё осточертело - гниение развитого социализма, победные реляции, замешанные на бесстыдстве и лжи, эти рожи по телевизору... Воплощением повального маразма являлись для меня отнюдь не скорбные лики агонизирующих олигархов, а спортивный комментатор Николай Озеров. Отчего-то именно его хрюкающее упоение собственным холопством, ловко маскируемое под патриотизм, вызывало у меня смешанное чувство гадливости и злорадства. Интуиция подсказывала: власть потеряла бдительность. Великолепное сталинское трио - Юрий Левитан, Галина Уланова, Вадим Синявский - цементировало Империю во сто крат надёжнее любого ГУЛАГа. Сталин холил и лелеял свою Державу, эти же - свою чахлую плоть. Смышлёный "пятачок" Озерова на телеэкранах означал только одно: имперские куранты начали описывать свой прощальный круг.
До чёртиков хотелось уехать куда-нибудь из Москвы - либо в Гуляйполе, либо в Запорожскую Сечь - туда, где когда-то и началось это отчаянное противостояние Государства и Воли, где взаимовыручка ценилась больше самой жизни, а конская сбруя выше трофейной турчанки.
Одному ехать не хотелось, о Высоцком как о возможном спутнике я тогда не думал и о своей навязчивой идее ему не заикался.
Но дальше началась цепь странных совпадений, каких было немало в истории нашей дружбы. Как-то Володя пришёл ко мне домой и ни с того ни с сего задумчиво сказал:
- Ты знаешь, оказывается, Махно никого не расстреливал, хотя постоянно грозился, мол, "лично расстреляю". Это всё враньё, что нам про него рассказывают.
Я буквально подскочил на стуле:
- А откуда ты об этом знаешь?! Ты что, интересуешься Махно?
Володя в ответ рассказал, что Валерий Золотухин утверждён на роль Махно в фильме "Салют, Мария" и что ему для работы над ролью принесли из спецхрана рукопись воспоминаний Галины Кузьменко, вдовы атамана.
...Когда до меня дошёл смысл сказанного, я бросился к Татьяне Иваненко и стал умолять её переговорить с Золотухиным - пусть он хоть на несколько дней даст мне эту рукопись. Взамен обещал одолжить Валерию трёхтомник Мандельштама американского издания. Изумлению Золотухина, по словам Татьяны, не было предела: ничего он о рукописи Кузьменко не слышал и никто ему её не давал - получалось, что Володя всё это придумал. Но мне теперь почему-то кажется, что Золотухин просто состорожничал...
Позже выявилось ещё одно совпадение: дядя Андрея Тарковского работал секретарём у Махно. Более того, у Андрея имелись ценные материалы об истории махновщины, и он охотно готов был мне их предоставить. (Последнее в этой череде совпадение выявилось после ухода Высоцкого из жизни: день смерти Нестора Махно - 25 июля...)
В общем, я решил, что настала пора посвятить Володю в мои "махновские" замыслы. Володя отнёсся к ним с неожиданным интересом. А чуть позже произошёл такой эпизод. Как-то я спросил его, не хочет ли он предложить Любимову инсценировать драматическую поэму Есенина "Страна негодяев" - ведь удался же тому "Пугачёв". Второе название этой поэмы - "Номах" - есть не что иное, как анаграмма фамилии Махно, и главная роль там была бы, конечно, для Высоцкого. Володя этой вещи не знал и сразу же заинтересовался:
- Дай посмотреть!
Тут же, у книжного шкафа, бегло полистал и, разочарованный, вернул:
- Совсем слабо поэтически.
Он был прав, хотя сценически "Номах", может быть, выигрышнее, динамичнее "Пугачёва". Эту поэму, кстати, мало кто знает, так же как мало кто знает, что "красногривый жеребёнок" Есенина, скачущий за паровозом, был для поэта, как он сам писал, "дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно":
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Интерес Есенина к Махно не мог оставить Высоцкого равнодушным. А мне были важны любые моменты, подталкивающие Володю к "моей" теме.