Самым осведомлённым оказался отнюдь не лишённый аналитических способностей "чоновец", успевший проработать несколько лет в Питере. Мы с Володей часто вспоминали потом его фразу: "Конечно же, останься Махно с красными, быть бы ему маршалом. Но - не захотел".
В Москве Высоцкий не раз вспоминал и жуткий рассказ "чоновца" об уроженце Большой Михайловки, ближайшем сподвижнике батьки, матросе Феодосии Щусе. Этот Щусь сочетал в себе невероятную храбрость с поразительным садизмом. В своё время его имя гремело не меньше имени самого Махно. Батька не раз грозился лично расстрелять его за дикие эксцессы, но рука не поднималась на преданного соратника. Володя со всеми подробностями пересказывал, как Щусь повесил нескольких окрестных "толстопузых" на мельничных крыльях, приговаривая при этом: "Знатный будет помол". Несчастные "буржуины" были уличены в сотрудничестве то ли с германцами, то ли с беляками. В народе мельницу эту так до сих пор и называют: "мельница Щуся".
Наступает пора расставания. Вежливо, но твёрдо ребята просят Высоцкого спеть им что-нибудь на своё усмотрение. Он не стал кокетничать и, выйдя из машины, исполнил пару песен из "Вертикали".
Тем временем загрустивший мутант достаёт из кармана ржавую трофейную фляжку времён Первой Империалистической и молча предлагает глотнуть в знак окончательного примирения. Володя, конечно, отказался, а на меня они насели:
- Ты должен с нами выпить!
Я отнекиваюсь: я же за рулём. Они ни в какую - дескать, ничего страшного, кругом все свои. Володя улыбается:
- Ты же хотел острых ощущений!..
И пришлось-таки мне, обжигая горло, хлебнуть этой желтоватой "махновской" самогонки.
Расстаёмся друзьями. На прощание они дарят нам две больших головки подсолнуха.
Едем, подводим итоги: машина еле ползёт, из-под капота обильно стекает жидкость - повреждён масляный радиатор. Завечерело. Появляется уникальный шанс - заночевать в чистом поле под дивными украинскими звёздами.
Сквозь сгущающиеся южные сумерки замечаем силуэты двух голосующих женщин. Им надо в Макеевку.
- Мы едем в Донецк.
- Ну хоть до Донецка. Мы вам покажем дорогу.
Посадили их, угостили подсолнухами, разговорились.
Одну из них звали Аллой. Обе трудились на одной из крупных макеевских шахт. Узнав о наших трудностях, Алла предложила переночевать у неё, а подруга обещала через мужа помочь нам с машиной. Я заколебался, но Володя стал меня убеждать:
- Давай поедем. В такое время в Донецке могут быть проблемы с гостиницей.
Спросив себя: а что мы потеряли в Донецке, - я быстро согласился. Подкупала и доверчивость наших попутчиц: ведь кроме того, что мы из Москвы, они про нас ничего не знали.
А когда мы уже подъезжали к Донецку, Володя вдруг спросил:
- А вы могли бы организовать мне концерт на вашей шахте?
- Чей концерт?
- Высоцкого, - вмешиваюсь я. - Это Владимир Высоцкий.
Я знал, что незадолго до нашей поездки Володя закончил работу над песней "Чёрное золото" и планировал опробовать её в шахтёрской среде. Беловик этой песни лежал у него в кармане. Я понимал Володю, хотя, конечно же, предпочитал другую его "шахтёрскую" - с "мадерой" и "заваленным сталинистом".
Женщины сначала нам не поверили - сами потом признавались: глухомань, какие-то греки (так они решили, видимо, из-за моей внешности) на разломанной машине, и вдруг - Высоцкий! В темноте они его просто сначала не узнали.
И вот наконец замелькали скудные огни Макеевки. Хотя был уже двенадцатый час ночи, Алла накормила нас роскошным украинским борщом с ватрушками.
Жила она в хорошей трёхкомнатной квартире с дочерью - студенткой местного музучилища. В комнате стояло пианино. Пока мы принимали душ, нам постелили постели: пышно взбитые подушки в кружевных наволочках ещё хранили праздничный дух гоголевской Малороссии. Их ломкая белизна сулила здоровый обывательский сон без сновидений.
Проснулись утром - на столе плотный завтрак, одежда наша вычищена, выглажена дочкой Аллы. Опрятность, простота, заботливость - снова пахнуло благословенным Миргородом...
Не рассиживаясь, поехали в шахтоуправление, зашли в кабинет председателя профкома. Тот вопросительно на нас воззрился, и тогда наша хозяйка с плохо скрытым торжеством выпалила:
- Смотрите, кого я вам привезла! Это Высоцкий с другом. Хотят дать концерт для наших шахтёров. Попали в аварию по пути в Гуляйполе. Там и познакомились.
Для нашей хлебосольной хозяйки то было утро долгожданного реванша. По её словам, среди руководства шахты она пользовалась репутацией "морально неустойчивой", то есть в переводе с новояза - была нормальной бабой.
Мы объяснили, что приехали собирать материалы для фильма о Гражданской войне - про Гуляйполе и Нестора Махно, роль которого будет исполнять Высоцкий.
Председатель выслушал нас внимательно, но явно недоверчиво. Извинившись, всё-таки попросил Володю предъявить какой-нибудь документ и искоса оглядел мою мрачную кавказскую физиономию. Я невольно улыбнулся: уж очень напоминала эта сцена визит "детей лейтенанта Шмидта" к предисполкома города Арбатова.
На нашего председателя Володина красная книжечка произвела магическое действие. Володя сполна этим воспользовался, заявив польщённому профбоссу, что именно на шахте "Бутовская глубокая" он собирается впервые исполнить только что написанную оду горнякам - песню "Чёрное золото".
В порядке ответной любезности воодушевлённый председатель внезапно предложил Высоцкому организовать официальный концерт во Дворце культуры и, получив согласие, тут же уладил все формальности с парткомом шахты и горотделом культуры. Ведь никакого маршрутного листа, дающего право на выступления, у Володи не было и быть не могло. О платном концерте мы и не мечтали, а тут вдруг такой жест доброй воли. Но видимая обыденность чуда меня не всколыхнула. Я реагировал на неё с тупым равнодушием обывателя. За годы нашего общения Володя окружил меня такой атмосферой будничной сказочности, что я просто устал удивляться.
Договорились о двух концертах: один бесплатный - для утренней шахтёрской смены, другой платный - во Дворце культуры, для всех желающих. Весь чистый сбор должен был пойти на ремонт машины, бензин и белгородские яблоки.
Не теряя времени, Володя изъявил желание спуститься в забой.
- Пожалуйста, - наш благодетель одним телефонным звонком добился разрешения на спуск.
Переоделись мы в какую-то спецодежду, напялили каски. Спустились на километровую глубину, на так называемый горизонт. Походили там по вентиляционному штреку, понаблюдали.
Увиденное меня потрясло: то была сущая преисподняя. Как могут несчастные шахтёры выдерживать это в течение целой смены? Через пару минут я уже задыхался от нехватки воздуха. Володя же хоть бы хны: знай себе носится вдоль вагонеток, что-то выясняет у сопровождающего нас инженера.
Мылись мы в кабинках шахтёрского душа. Володя очень хотел, чтобы мы снялись там на память в шахтёрских касках, но рядом не оказалось фотографа. (Позже Высоцкому от имени шахтёров подарили такую каску.)
После обсуждения программы концерта молодые представители партийно-комсомольского актива пригласили Высоцкого пообедать, как бы случайно забыв обо мне. Машина уже тронулась с места, но Володя был начеку и велел активистам дать задний ход:
- Вы что это моего друга оставили?!
Повезли нас в Донецк, где мы и перекусили в каком-то кафе на открытом воздухе. Активисты вспоминали о выступлении на их шахте Евгения Евтушенко, о его невыполненном обещании приехать ещё раз. Поговорили и о Махно - в связи с нашей предстоящей поездкой в Гуляйполе. Начальники были искренне удивлены, что мы собираем какие-то новые материалы о пресловутом атамане: "А чего искать, ведь о нём всё уже у Алексея Толстого написано".
На другое утро Володя дал большой концерт - специально для горняков. Спел он им и "Чёрное золото", но слушатели прореагировали на него без восторга.
Тогда Володя исполнил несколько лёгких песен - для бодрости - и расшевелил аудиторию. Помню реакцию на "Поездку в город" - на слова: "Даёшь духи на опохмелку"; помню сильный гул в зале - то ли акустика, то ли шахтёры переговаривались.
Тем временем наша хозяйка Алла говорит мне потихоньку:
- Зачем он так старается? У них же всё атрофировано, им бы только выпить и поесть; даже с жёнами своими ничего не могут...
Говоря по правде, мне тоже показалось, что шахтёры реагировали не на тексты Володиных песен, а на отдельные строчки. Я сразу вспомнил звероподобных "морлоков" Уэллса и обезличенных "пролов" Орвелла.
Как и обещала одна из наших попутчиц, её муж, работавший начальником участка, подобрал группу умельцев и, не мешкая, приступил к косметическому ремонту нашего "Москвича". Договорились, что недостающую часть денег за проделанную работу мы вышлем им сразу же по возвращении в Москву.
Но к следующему утру машина ещё не была готова, и мы отправились в Гуляйполе на служебной чёрной "Волге", которую нам любезно выделила дирекция шахты.
Из Макеевки мы выехали довольно рано. И наконец-то добрались до цели нашего путешествия. Смотрю во все глаза на махновскую столицу: хаты, повозки - ни одной автомашины - кажется, время остановилось и отбросило нас вспять. Так вот оно, Гуляйполе! Вот откуда вновь "разлились воля и казачество" на всю Россию! Вот это "волчье логово", ставшее сущим кошмаром для окопавшегося в Кремле ЦК растления Родины и революции! Минуя все шлагбаумы и просачиваясь сквозь карантины, лозунги гуляйполыцины грозно зареяли над Кронштадтом и Тавридой, Полтавой и Западной Сибирью: "третья революция", "советы без коммунистов", "самоуправление трудящихся"...
...Как и предрекал Махно (а до него Бакунин с Кропоткиным), семьдесят лет наёмного труда, диктата бюрократии и запрета на инициативу привели страну к неслыханному экономическому и нравственному коллапсу. Тогда-то и вспомнили нежданно-негаданно о социальном эксперименте Гуляйполя и Кронштадта, безжалостно аннулированном бравыми "комдивами Котовыми". Появилась Партия самоуправления трудящихся офтальмолога Святослава Фёдорова, чья антикризисная программа подозрительно напоминала экономические откровения малограмотного батьки: хозрасчёт, самоакционирование, самоуправление. То ли спущенный с цепи социализм, то ли посаженный на цепь капитализм. Стоило ли впрягать упирающуюся Русь в марксистские оглобли, чтобы спустя семьдесят лет вернуться к доморощенным пророкам?!
Узнав адрес племянниц Махно (Степная улица, 63), подъехали прямо к их дому. На наш стук вышла сама Анастасия Савельевна Мищенко - сплошная опаска и настороженность. Какая-то баба с возу, увидев нас, кричит ей:
- Ну шо, опять до Махна?!
Чистая украинка, Анастасия Савельевна плохо говорила по-русски, - но в этом же доме жила её младшая сестра, прожившая много лет в Сибири и по характеру более открытая. Прекрасно владея русским, она и помогала "переводить" нам рассказы сестры. В том, что Махно действительно её родной дядя, та призналась очень неохотно. Чтобы завоевать её доверие, мы, задавая вопросы, намеренно величали дядю только по имени-отчеству: Нестор Иванович. Это сработало, и племянница, постепенно преодолевая подозрительность, стала рассказывать всё, что помнила о прославленном родственнике. Я временами задавал вопросы и записывал её ответы, а Володя сидел рядом и внимательно слушал. Интересная деталь: если, увлекшись рассказом племянницы, я вдруг забывал его конспектировать, Володя с чуть заметным недовольством призывал меня к серьёзности:
- Ты записывай, записывай.
Мол: "Ты же приехал сюда работать, а не лясы точить". К работе у него всегда было фанатичное отношение.
Первый же рассказ Анастасии Савельевны нас сильно смутил. Какой-то махновец отнял буханку хлеба у жителя Гуляйполя. Тот пожаловался батьке, обидчика быстро отыскали, он во всём признался, просил о снисхождении, но Махно был неумолим и лично расстрелял виновника из маузера. Выслушав этот эпизод, мы с Володей молча переглянулись...
Племянница рассказывала в основном о мирном, начальном периоде деятельности Махно, когда он был избран председателем Гуляй польского совдепа, страстно агитировал за безвластные советы и вольные коммуны, где вместе с крестьянами-бедняками могли бы трудиться и кулаки, и "кающиеся" помещики. Очень любил выступать на митингах, был невероятно энергичен и целеустремлён. "Церкви он не трогал, - подчеркнула она. - Но попов мог расстрелять, если те шпионили". (Оживлённо обсуждая в машине на обратном пути наш визит, Володя выделил и этот момент: "Слышал, а церкви-то он не трогал...")
Обе племянницы возмущалась тем, как показывали их дядьку в кино: "Это неправда, он не был таким!" Но на вопрос Высоцкого, как Анастасия Савельевна относится к деятельности дяди, та ответила буквально следующее: "Отрицательно, потому что из-за него пострадали все мы, его близкие". Вот и борись после этого за народное счастье!
Но племянница не преувеличивала. Позже, уже в Москве, я узнал, что её отец, старший брат и сподвижник батьки, Савва Махно, ветеран русско-японской войны, был расстрелян большевиками - главным образом из-за своей фамилии. Другого брата, мирного богобоязненного крестьянина Емельяна, пустили в расход гетманцы - по той же причине. Третий, Григорий, погиб в бою с деникинцами. Тестя Махно, отца Галины Кузьменко, ликвидировали красные - также за родственную связь. Дом самого батьки сжигали неоднократно - то германцы, то белые, то красные. Оставшись без крова, он некоторое вместе ютился с семьёй в тесной хате родителей Анастасии Савельевны, хотя мог реквизировать лучший дом в Гуляйполе. Впрочем, позже спалили и эту хату.
Трагично сложилась судьба самой Галины Андреевны Кузьменко, бывшей первой красавицы и первой леди экспериментальной республики. Её жизнь - остросюжетный приключенческий роман. Мечтательная "невеста христова" и отважная амазонка, школьная учительница в Гуляйполе и прачка в пансионе парижского пригорода, поднадзорная беженка в Бухаресте и работница хлопчатобумажного комбината в Джамбуле, золотая медалистка женской семинарии и узница социалистов Юзефа Пилсудского и Иосифа Сталина.
Такими же резкими перепадами полна и личная жизнь Кузьменко: сегодня - беглая монашенка, невеста богатейшего барона, завтра - всесильный шеф следственной Комиссии контрразведки, жена атамана-бессребренника. О её популярности говорят куплеты, которые горланили перебравшие повстанцы:
Ура, ура, ура -
Пойдём мы на врага,
За матушку, Галину,
За батька - за Махна.
В 1940 году, после разгрома Франции, Галина Кузьменко была вывезена вместе с дочкой на принудительные работы в Германию. В 1945-м, после разгрома Рейха, - выдана союзниками органам НКВД, судима и приговорена к десяти годам заключения. Освободившись по амнистии 1954 года, прозябала вместе с дочерью в казахстанской глуши. Побывала пару раз в Гуляйполе.
Обо всём этом мне стало известно много позже, из книг советских и зарубежных авторов о мятежном атамане. А в тот день Анастасия Савельевна из осторожности не стала ничего рассказывать о репрессированной родственнице; лишь подтвердила, улыбнувшись, факт её красоты, отвечая на наш с Володей единственный вопрос, в котором мы блеснули знанием украинского:
- Чи то правда, шо Галина була гарна дивчина?
- Дюже гарна.
Рассказала племянница и про то, как Махно в качестве военной хитрости устраивал карнавальные свадьбы. (Об этом есть и у Бабеля: натура артистическая, Нестор Махно любил такие яркие, красочные действа с переодеваниями, причём чаще всего наряжался вражеским офицером, церковным служкой или невестой.) Именно в роли невесты обессмертил Махно в графическом цикле "махновщина" замечательный художник Чекрыгин.
Махновщина вообще сама по себе была вдохновенной импровизацией на подмостках Украины, разыгранной в духе "Театрального Октября" драматической вакханалией, в которой жизнь и смерть - не знатные "варяжские гости", а часть грандиозной массовки.
О таком народном театре под открытым небом Мейерхольд с Вахтанговым могли только мечтать.
...Я спросил Анастасию Савельевну, нет ли у неё фотографий дяди. Оказалось, кое-что есть. Она вынесла прекрасное фото Махно с дочкой Леной: прелестная девочка лет восьми-десяти рядом с отцом - симпатичным, интеллигентным, при галстуке и - с шашкой на боку. Я заметил, как удивил Володю этот снимок. Показала также большую настенную, грубо ретушированную фотографию дяди и письмо от Махно - вместе с фотокарточкой оно спокойно пришло из Парижа в начале тридцатых.
Племянница заверила, что кроме этого письма у них от дяди ничего больше не осталось; что с этого снимка мы можем снять копию, но нам она его не отдаст, потому что уже приезжали какие-то люди из города, взяли фотографию с Махно и не вернули.
- Да это наверняка наши Фрид и Дунский, - улыбнулся Володя, имея в виду знакомых сценаристов фильма "Служили два товарища".
Меня заинтриговало содержание письма:
- А о чём Нестор Иванович вам пишет?
- Да о своём житье-бытье в Париже.
- А чем он там занимался?
- Журналистом был. Статьи писал всякие.
Мы были поражены: надо же, "отпетый головорез" и - интеллектуальный труд?!
Очень хотелось увидеть кого-нибудь из оставшихся в живых сподвижников Махно. Оказалось, что недалеко живёт дед, воевавший какое-то время вместе с батькой. Сейчас он трудится в совхозе имени Энгельса. Поехали искать этого махновского ветерана.
Надо сказать, что местные жители боялись говорить с нами на эти темы. Мы им на все лады объясняли, что Володя - актёр, а я - сценарист, что к ГПУ и НКВД мы никакого отношения не имеем, но ничего не помогало: какой-то подспудный страх сидел в них до сих пор - крепко, видно, их в своё время прижали.
В конце концов удалось разыскать этого соратника. Оказалось, что пробыл он у Махно лишь несколько месяцев, а потом жена (она присутствовала при нашей беседе - моложавая, бойкая женщина) предъявила ему ультиматум: или семья, или ратные подвиги - и увела его из боя. Простые слова, живые интонации, бытовые детали - это для меня было главным в рассказе старика. Поведал он нам и о начале вооружённой борьбы Махно с немецкими оккупантами и гетманщиной. Узнав об очередных бесчинствах карателей над мирным населением, батька собрал самых верных своих соратников (среди них был и наш дед) и, обнажив шашку, призвал к отмщению: "Око за око, зуб за зуб!" Вспоминая батьку и его белого коня, старик прослезился. Он трактовал его как настоящего сказочного витязя, бесстрашного народного заступника.
Коснулся дед и теневых сторон махновского движения, признав, что армия кишела уголовными элементами, в чьей криминальной интерпретации анархизм представал не социальной доктриной, а правом на вседозволенность, приглашением к грабежам и убийствам. В подтверждение своих слов рассказал кошмарную историю, свидетелем которой был он сам: о старом, мирном еврее с библейской бородой, повешенном "повстанцами" на телеграфном проводе. Во время казни глаза у несчастной жертвы готовы были вылезти из орбит, "как у Ивана Грозного, убивающего сына, помните картину художника, как его... Репина", - так он, удивив нас эрудицией, закончил своё страшное повествование.
- А как реагировал сам Нестор Иванович на подобные зверства?
- Когда узнавал, то виновных расстреливал на месте. Да разве за всеми уследишь?