...Спустя несколько лет мне удалось ознакомиться со специальным воззванием Махно об антисемитизме в его армии, выпущенным в 1919 году.
"...Величественная драма революционного повстанческого движения омрачена бездумной, дикой вакханалией антисемитизма, священная идея революционной борьбы поругана, оплёвана чудовищным кошмаром зверского издевательства над еврейской беднотой, влачащей жалкое, рабское, нечеловеческое существование... Ваш революционный долг - пресечь в корне всякую травлю и беспощадно расправляться со всеми прямыми и косвенными виновниками еврейских погромов.
Товарищи повстанцы! Очистите ваши ряды от бандитов, грабителей и погромного элемента!"
...За "грехи юности" старик поплатился длинным сроком лагерей, хотя никакого участия в борьбе собственно с "Советской властью" не принимал. Его единственным преступлением было то, что с немцами, гетманом и Петлюрой он сражался вместе с Махно.
Володя спросил у него, что он думает о махновщине на закате жизни. Вот его дословный ответ: "Раз он проиграл, значит, правда была не за ним. Нельзя было идти против большинства"... Увы, так рассуждали все, с кем нам пришлось говорить о батьке и его "закономерном" фиаско...
Смешно было надеяться на полную откровенность старика в беседе с городскими. Повествуя о зверствах германцев и золотопогонников, запуганный старик, конечно же, поостерёгся распространяться о "красном терроре", прямой жертвой которого он являлся.
Возвращались мы назад, переполненные впечатлениями. Через двадцать лет вёзший нас водитель директорской "Волги" в интервью газете "Вечерний Донецк" вспоминал: "На обратном пути Высоцкий оживился, рассказывая своему товарищу о перипетиях гражданской войны, о делах батьки Махно. Я особенно не прислушивался к разговору - в дороге нельзя отвлекаться. Приехали в Макеевку вечером. "Москвич" был уже отремонтирован..."
Вечером того же дня, уже в городе, где мы снова ночевали у Аллы, Володя рассказывал о нашей поездке, и было заметно, что он уже входит, "вживается" в роль Махно... И газета "Вечерний Донецк" пишет об этом же: "Итак, все, кому довелось встречаться с Высоцким, утверждают, что он задумал фильм, готовился исполнить в нём роль атамана..."
Дочка хозяйки дополнила наши впечатления: она пересказала нам воспоминания своей бабушки из Новосёловки о великом исходе 1919 года, когда жители всего повстанческого района под натиском Деникина снялись с насиженных мест и потянулись вслед за отступающей махновской армией на Запад, в сторону Умани. Это и был известный в истории махновщины период "анархической республики на колёсах", во время которого дерзким манёвром Махно удалось перехитрить и разбить белых, сорвав - на свою беду - их победный марш на Москву. Сбылось предвидение Сталина, что именно Махно "съест" Добровольческую армию. (В силу высших предначертаний тот же Сталин и расправится впоследствии со всеми врагами революционного атамана - от Михаила Фрунзе до Льва Троцкого.)
Благодарность комиссаров не заставила себя ждать. Уже спустя несколько месяцев славный ловчий революции Феликс Дзержинский призвал "истреблять махновцев, как бешеных зверей". То же произошло после разгрома Врангеля в ноябре 1920-го. Использовав в крымской операции элитные махновские части, первыми форсировавшие Сиваш, комфронта Фрунзе предательски повернул оружие против вчерашнего союзника. Пленных не брали.
Сбросившая с себя обузу "человеческого, слишком человеческого" власть задолго до Гитлера трактовала пакты, договоры, соглашения как буржуазный предрассудок, как "исторический хлам". Следуя своей извращённой логике, она и не скрывала, что "с теми, кто, подобно Махно, пытается сохранить своё самостоятельное существование рядом с властью Советской Республики, следует расправляться беспощадно, как с деникинскими агентами".
"Вина" махновских командиров усугублялась их отказом участвовать в чудовищной бойне сдавшихся под честное слово врангелевцев и всех мирных жителей интеллигентного вида. За две недели в Крыму было зверски истреблено около ста тысяч соотечественников. (Двадцать лет спустя в Бабьем Яру погибло столько же, но - от рук немцев и... в течение двух лет.) Ни Сталину, ни Гитлеру, ни Пол Поту не удалось даже приблизиться к этому стахановскому рекорду кровожадности.
С клеймом зверски жестокой секты сатанистов и войдёт большевизм в историю государства российского. Махновская республика компрометировала её самим своим существованием. Ведь октябрьский лозунг "Вся власть Советам!" предполагал отнюдь не однопартийный абсолютизм и "массовидный террор", а политическое и экономическое самоуправление трудящихся. Махновщина была обречена, потому что опасных свидетелей убирают, предварительно оклеветав:
Дескать, какая-то мразь называется Правдой...
И вот он, кровавый эпилог Междоусобицы - "Охота на Махно". 150 000 красных егерей против 3000 матёрых волков и волчат.
Не на равных играют с волками Егеря.
Но не дрогнет рука.
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.
Невзирая на умопомрачительный перевес, Махно ни на минуту не потерял самообладания и решил дать прощальный бал "комиссародержавию" Он любил это вышедшее из моды "иду на вы", особенно в безвыходных ситуациях. Беспримерный поединок с загонщиками, псарями и псами растянулся на целых девять месяцев! Он готов был расстаться с жизнью, но не с принципами.
Одической тяжеловесности фронтальных атак "Красной Охоты" Махно противопоставил "высокое косноязычье" своих манёвров, непредсказуемость рейдов, глухие волчьи тропы украинских степей и русских лесов. В этом ощерившемся броневиками кольце облавы, в этой атмосфере будничной героики за гранью жизни и смерти Махно поспешно избавлялся от балласта здравого смысла, чтобы, выпав из рода людского, целиком раствориться в природе и стать таким же непостижимым, как она.
Уже в апреле 1921-го сам Ленин был вынужден косвенно признать военный гений атамана и полное фиаско "Большой Охоты": "Наше военное командование позорно провалилось, выпустив Махно (несмотря на гигантский перевес сил и строгие приказы поймать), и теперь ещё более позорно провалится, не умея раздавить горстки бандитов..." И это - об армии, победившей Колчака, Деникина, Врангеля... Кстати, Махно не скрывал своего восхищения храбростью белогвардейцев, их презрением к смерти, скептически оценивая боевые качества красных. Они побеждали не умением, а числом.
Приблизительно в той же тональности, торопя поимку Пугачёва, чихвостила своих загонщиков и Екатерина Вторая. Трогательная закономерность; у узурпаторов совпадает не только менталитет, но и стилистика...
Вечерний концерт Высоцкого во Дворце культуры прошёл успешно, но без особого ажиотажа. После концерта к нам подходили молодые шахтёры из числа комсомольских активистов и говорили Володе примерно следующее: "А почему у вас такие грустные песни? Нету в них бодрости, оптимизма. Я вот доволен своей работой, своей жизнью"... "А как вы относитесь к Ободзинскому?"... В их репликах смутно улавливалось инстинктивное классовое недоверие к Высоцкому: "Вроде бы свой, а всё ж таки не Хиль, не Кобзон".
Накануне отъезда, в тот же вечер, на квартиру к нашей хозяйке пришли дети шахтёрской элиты (местная "золотая молодёжь"), чтобы пообщаться с Высоцким. Узнав, что мы попали в аварию, собрали между собой какие-то деньги и передали Володе. Ребята принесли с собой выпивку, девушки - термос с кофе на дорогу. Во время ужина Володя, конечно, не пил, но мне сказал чуть раздражённо:
- Выпей с ними, будь попроще, не надо людей обижать.
В этот вечер он много пел (хотя записывать себя почему-то не разрешил), охотно отвечал на вопросы, раздавал автографы. Гости разошлись уже за полночь.
А ранним утром мы уже были в пути. Машина - на ходу, масло - не течёт. Где-то около Курска Володя вновь сел за руль, и вновь - вспышка мальчишеского бонапартизма. Тогда впервые у нас с ним произошло нечто вроде ссоры. На этот раз я не выдержал и повысил на него голос:
- Ну зачем ты поехал на красный? Люди ведь могут из-за тебя пострадать!
Почему-то мне вдруг стало обидно за светофор - этот чудесный китайский фонарик, дарующий иллюзию равноправия в царстве бесправия. В этом намеренном пренебрежении к учтивости цветового сигнала сквозило нечто купеческое. Так, в буйстве самоутверждения, мог себя вести какой-нибудь парвеню, которому "закон не писан". Сам я являлся большим почитателем идеалов неравенства, но не привилегий. С детства терпеть не мог спецпайки, спецпропуска, спецполосы. И, главное, всё это не шло автору "Паруса". Но он здорово обиделся:
- Если будешь так со мной разговаривать, то мы поссоримся. Ну да, я знаю, ты меня любишь, но этот тон...
- Но, ты же знаешь, что сейчас я за тебя отвечаю. Перед Мариной, перед матерью - да перед всеми!..
На этот раз Володя промолчал. И до самого возвращения в Москву больше за руль не просился. О ссоре мы не вспоминали - быть может, он признал мою правоту.
В Москве он мигом пристроил мою машину на станцию техобслуживания - по блату, через знакомого замминистра. Но министерский блат не очень-то помог: мастера мне дали понять, что по госрасценкам они стараться не будут. И запросили грабительскую сумму - триста рублей. Узнав об этом, Володя на следующее утро приехал ко мне, выложил требуемые триста и, улыбаясь, сказал:
- Теперь ты видишь, кто твой единственный друг?
...Через пару лет я получил из Франции письмо - запоздалый отклик нашего путешествия в Гуляйполе. Вот что сообщала благополучно эвакуировавшаяся в Забугорье Мишель Кан: "Приятель друзей, ленинградский художник, попавший сюда с женой и детьми через Израиль, рассказал мне следующее. У его знакомой, потомка художника Ге, с которой я тоже познакомилась (старушка лет восьмидесяти, с фигурой сорокалетней, страшно милая), висит в гостиной странный рисунок, явно не профессиональный. Когда он увидел подпись, то остолбенел: "Откуда у вас этот рисунок и знаете ли вы, кто это?"
Автора рисунка старушка видела всего один раз, кто он такой, не имела понятия; просто рисунок ей почему-то понравился, и она его сохранила. Этого человека в начале тридцатых привёл к ней на вечеринку один её знакомый. Это был довольно плохо одетый и ничем не примечательный мужчина маленького роста. Но он привлёк всеобщее внимание, когда внезапно забился в конвульсиях. Вызвали врача. Тот посоветовал оставить его ночевать, поскольку двигаться ему было никак нельзя.
Наутро, когда хозяйка зашла его проведать, он был уже здоров и выразил желание как-то её отблагодарить. В знак признательности он и оставил ей на память этот рисунок. А имя того человека было - Нестор Махно..."
Глава двенадцатая.
ТАЛЛИН. ГОСТИНИЦА НАДЕЖДЫ
Мелькнёт в тебе Гостиница Надежды,
посмотришь на часы -
пора съезжать.
Алла Тер-Акопян
Он уйдет навсегда, не простившись и не закончив, наверное, своих земных дел, но это случится ещё через долгих десять лет. А пока стоит тёплый сентябрь 1970-го, и я всё возвращаюсь памятью в ту тихую таллинскую осень нашей юности.
Нас было четверо в те дни или пятеро. Разве чопорный, старомодный Таллин не был тогда нашим молчаливым спутником? Теперь и он, модничая, гордо отгородился от нас пограничными вешками, восстановив свой статус-кво...
Как-то, утомлённый своими сердечными и прочими невзгодами, я надумал вернуться в Таллин, где два года назад проходили съёмки "Красной палатки". В те дни вся наша съёмочная группа проживала в самой престижной гостинице города со скромным названием "Таллин". Это было большим событием в жизни Таллина и уж тем более, в жизни персонала отеля. Ещё бы! Ведь теперь они могли воочию лицезреть популярных кинозвезд и их туалеты, приобщаться к жгучей тайне их капризов. Я же, подобно вездесущему Фигаро, связывал непрочной нитью языка два враждующих лагеря - мир альтруизма с миром наживы. Свободное от съёмок время мы пропадали в уютном баре второго этажа, где две расторопные барменши - эстонка Хельга и дочь Иордана Стелла - выбивались из сил, чтобы гости чувствовали себя, как дома. Словом, за эти несколько недель съёмок "мои чёрные кудри" в гостинице изрядно примелькались, что и дало мне основание самонадеянно полагать, что у меня там "всё схвачено". Тем более что спустя год после окончания съёмок я приезжал туда с приятелем, и никаких проблем с устройством у нас не возникало. Меня ещё помнили.
Решив ещё раз посетить знакомые места, я легкомысленно соблазнил на поездку Володю, у которого как раз образовалось окно в театре. Володя охотно согласился, и, предвкушая безмятежный уик-энд, мы отправились во Внуково.
Реальность оказалась куда прозаичнее моего воображения.
- Я приехал с товарищем. Мне нужен номер на двоих, - непринуждённо обратился я к знакомой администраторше средних лет.
- У нас нет свободных мест, - опустила меня на землю не склонная к сантиментам эстонка.
На глазах у спокойно стоявшего у стойки Володи я с позором шёл ко дну. Несколько растерявшись, я пустил в ход свой самый козырный аргумент:
- Разве вы меня не помните? Я - Карапетян, работал здесь с Кардинале!
- Да, но вы же не Кардинале... - саркастично уточнила она.
Сконфуженно попросив Володю посидеть пока в холле, я побрёл на поиски другой администраторши - красивой замужней эстонки, за которой я безуспешно волочился в период съёмок, снискав комплимент самой Кардинале: "У тебя прекрасный вкус". Марика похорошела ещё больше, но моё появление не вызвало у неё никакого душевного трепета. Грех было жаловаться на скверную память членов трудового коллектива отеля. Нет, меня решительно все узнавали, но узнавали, так сказать, со знаком минус. Марика была занята глубокомысленной беседой со своими сослуживицами. Моё наивное желание пообщаться с ней на правах личного волокиты её отнюдь не воодушевило. Она даже не сочла нужным улыбнуться:
- Вы же видите, я сейчас занята.
Парировать этот убийственный аргумент было нечем: моя карта была бита. Чёрт бы побрал этих чухонок! И Северянина с его эстляндскими восторгами. Ничего себе "оазис в житейской тщете!" Куда уместнее в данный момент звучало бы его более сдержанное резюме: "И впору человечьи лица без человеческой души".
Меня даже в жар бросило: неудобно перед Володей - наобещал, привёз, и такой пассаж. Но Марика была моим последним шансом, и надо было всё-таки попытаться растопить эту груду льда. Но чуть позже. А пока я предложил Володе выпить по чашечке кофе в мини-баре, расположенном в самом холле, пока Марика освободится. Удобно устроившись перед стойкой бара, я взглянул на барменшу и... признал в ней Стеллу.
Успев испытать двойное унижение за неполных полчаса, я решил, что и она будет себя вести "в эстонском стиле", но упустил из виду её происхождение. Поздоровавшись со мной первой, Стелла поинтересовалась целью нашего приезда. Я заметил, как она посмотрела на Высоцкого: конечно же, сразу его узнала. Я уже не сомневался, что она нам поможет и с грустью поведал ей о прохладном приёме, оказанном мне её коллегами. Не мешкая, Стелла поднялась к директору отеля и быстренько устроила нам двухместный номер. Расплатившись за номер и договорившись с нашей неожиданной спасительницей об ужине в любом из выбранных ею ресторанов, мы вышли во двор. Удовлетворённые, мы благодушно прогуливались около отеля, любовались осенними клумбами и вели "литературную беседу".
Почему-то речь сразу же зашла о Маяковском и его поэтической школе. С поразительной самонадеянностью я расправлялся с Поэтом, обвиняя его в "одномерности" и противопоставлял ему Мандельштама и Цветаеву как образцы "многослойности". Володя смущённо пытался парировать мои наскоки, цитируя, в качестве примера поэтической смелости, знаменитые строки:
Упал двенадцатый час,
Как с плахи голова казнённого.
Но я уже закусил удила:
- Словесная эквилибристика, - отрезал я с категоричностью провинциала-полузнайки. Лихо разделавшись с Маяковским, я взялся за Вознесенского с Евтушенко, правда, милостиво признав за ними даровитость, которую они "бесцеремонно эксплуатируют". Меня всегда огорчала Володина завышенная оценка этих двух "властителей дум", его странная терпимость к их бескрылой и услужливой музе. Ведь как же нужно не уважать себя, чтобы опубликовать "Ленин в Лонжюмо" и "Братскую ГЭС"?! А вот Андрей Тарковский говорил мне о них с откровенной брезгливостью: "Ради популярности эти двое готовы на все. Если они её вдруг лишатся, то побегут по Москве нагишом, лишь бы снова оказаться в центре внимания"...
Терпимость Высоцкого удивляла. Он явно чурался роли арбитра, считая, видимо, что талант искупает многое. На моей памяти он только однажды высказался резко об известных деятелях искусства, и то, когда был в подпитии. В 1974 году я впервые услышал от него осуждение оппортунизма других: "Они оба, оба всеядны - и Никита, и Андрон". Речь, понятно, шла о Никите Михалкове и Андроне Кончаловском.
У Баратынского есть строки, словно напрямую адресованные Высоцкому.
Когда тебя, Мицкевич вдохновенный,
Я застаю у Байроновых ног,
Я думаю: поклонник униженный!
Восстань, восстань и вспомни: сам ты Бог!
Но самозванство было не в натуре Высоцкого: он терпеливо дожидался официального приглашения на Олимп. Не дождался. Опасность своему олимпийскому спокойствию "боги" видели именно в "поклоннике унижённом". Поэтому и присвоили творцу гениального "Истребителя" статус "блатаря" и "меньшого брата". Видимо, они инстинктивно чувствовали, что очистительный шквал его поэзии заглушит их заискивающую перед эпохой лиру.
- Володя! - вмешался откуда ни возьмись в наш поэтический диспут взволнованный женский голос. С недоумением обернувшись, мы увидели пару радостно устремлённых на нас сияющих чёрных глаз.
- Галя, чёрт возьми, как ты здесь оказалась? Ты что, одна? - изумлённо уставились мы на этот полуденный призрак.
- Нет, с Аней...
И вот уже нарушено хрупкое перемирие наших душ с действительностью; оказалось под угрозой и наше суровое мужское уединение. Московские тревоги прилетели вслед, в прах разметав обретённую с таким трудом безмятежность.
Это была странная пара. Две манекенщицы, Аня и Галя. В ту пору не было стюардесс, были бортпроводницы; не было манекенщиц, были демонстраторы одежды. Чтобы лишить эти редкие и изящные профессии ореола исключительности, их преднамеренно драпировали в тяжеловесные словеса неудобоваримых названий. Но даже прозаическая запись в трудовой книжке - была не в состоянии превратить этих изумительных красавиц в заурядных совслужащих. Они были антиподы. Страстная красота башкирских степей, дарованная Гале, соперничала с тихой прелестью мерцающей снежной Ани.