Раздается наконец звонок. Эйлер уходит, провожаемый реверансами вставших воспитанниц, а нас ставят в пары и ведут обедать в столовую, которая помещается в нижнем этаже. Я стою в самой последней паре, с самой высокой в классе, рыженькой голубоглазой Косаревой, розовое лицо которой, покрытое веснушками, дышит задором, умом и насмешкой.
После обеда нас приводят опять в класс. Желающие идут в ярко освещенный коридор и прохаживаются там парами. Косарева берет меня под руку и увлекает в коридор. Она показывает меня, как диковинку, прохаживающимся воспитанницам четырех старших классов. Медленно двигаясь рука об руку, мы поминутно останавливаемся, чтобы удовлетворить чье-нибудь любопытство.
Время от времени к нам подходит какая-нибудь воспитанница. Ласково заглядывая мне в глаза и улыбаясь, она кладет свою руку мне на руку около локтя, спрашивает, сколько мне лет, как меня зовут, откуда я, и в то же время крепко впивается двумя пальцами в мякоть моей руки и щиплет изо всех сил. Я коротко отвечаю на ее вопросы, не делаю ни малейшего движения, не отнимаю руки и только злыми, полными презрения и негодования глазами гляжу в ее ласково улыбающееся лицо и думаю: "Вот они - ангелы".
Исщипав до синяков мне руку, меня оставляют наконец в покое. Мне и в голову не приходит, что я одержала в некотором роде победу, и только позже я узнала, что, следуя институтскому обычаю, воспитанницы испытывали меня щипками и что я заслужила их уважение, потому что не взвизгнула, не заплакала и не побежала жаловаться классной даме.
К вечеру я чувствовала себя совсем разбитой впечатлениями пережитого дня; от непривычного сидения навытяжку и корсета, который дома я надевала только в исключительных случаях, у меня болели грудь и спина. Поэтому, лишь только привели нас в дортуар, помещавшийся в верхнем этаже, я поспешила раздеться и лечь на указанную мне постель.
Уснуть, однако, мне не удалось: на соседних кроватях поднялась возня, послышался визг и смех. Больше всех визжала и дурила Косарева, оказавшаяся моей соседкой слева, - присутствие новенькой, очевидно, действовало на нее возбуждающим образом. Скоро она принялась тормошить и меня; когда же я попросила ее оставить меня в покое, потому что у меня болит голова, она перепрыгнула на мою постель и принялась сдергивать одеяло с другой моей соседки и тащить ее за ноги.
Возня эта раздражала меня, и я была очень рада, когда на пороге своей комнаты появилась Ольга Ивановна и грозно крикнула:
- Silence!
Косарева угомонилась, однако, не сразу: время от времени, тихонько смеясь и фыркая, она пробовала дергать меня за одеяло, но я притворилась спящею и не шевелилась.
Наконец в дортуаре, слабо освещенном одной лампою, все мало-помалу затихло; ровное дыхание доносилось и с кровати Косаревой, но я не могла заснуть: нервы у меня были взбудоражены, и мне захотелось плакать. <...>
На другой день, когда после утреннего чая мы сидели в классе под строгим и неусыпным надзором другой классной дамы, довольно еще молодой, но еще менее симпатичной, нежели Ольга Ивановна, к нам вошла maman. Она объявила, что находит более соответственным перевести меня в 3-й класс, и велела мне следовать за собой.
Вся взволнованная и радостная, что покидаю ненавистный мне 4-й класс, шла я за худощавой, невысокой, горделиво и властно выпрямленной фигурой maman, легко и уверенно двигавшейся по коридору. Мы повернули в первый класс направо. У меня сразу повеселело на сердце, когда я вступила в него, - так не похож он был на темный ящик 4-го класса и так много было здесь света и простора; скамейки, расставленные в два ряда и оставлявшие со всех сторон широкие промежутки, занимали не более половины помещения, большие окна которого выходили в сад. Чистота везде была безукоризненная.
- Вот вам новенькая, - сказала maman по-французски, обращаясь к приседавшим на своих местах воспитанницам и к поднявшейся ей навстречу классной даме.
Екатерина Дмитриевна Боброва не походила на классных дам 4-го класса. Она была несколько полна и уже не первой молодости, но казалась очень моложавой благодаря белизне шеи и круглого румяного лица и тяжелым волосам, гладко причесанным за уши и скрученным на затылке в косу. Руки у нее были маленькие, полные, тщательно выхоленные, движения быстрые и уверенные. Живые карие глаза глядели умно и открыто; когда она смеялась, - а это случалось довольно часто, - около них собирались маленькие мелкие морщинки.
Она окинула меня веселым ласковым взглядом и указала место у окна, на первой скамейке во втором ряду. Так же ласково и приветливо приняли меня и новые мои подруги. Их было немного, всего 17 человек; девушки почти уже взрослые, они держали себя сдержанно и мило прилично. Попав в их среду, я почувствовала себя гораздо более на своем месте. Я не знаю, что было причиною моего внезапного перевода, но это решило мою судьбу: вряд вышло бы что хорошее, если бы я осталась в 4-м классе, где классные дамы были грубы и невежественны, а подруги - ребята, среди которых я всегда оставалась бы совсем одинокой и всем чужой. Третий класс примирил меня с институтом и предоставил все способы отдаться ученью.
Шли рождественские каникулы. Я постепенно втягивалась в институтскую жизнь, свыкалась с новыми порядками. После домашней распущенности это давалось мне не только с большим трудом, но и болезненно. <...>
В институте везде и во всем царили строгий порядок и дисциплина. В шесть часов утра будил нас первый звонок. Все поднимались тотчас же, кроме немногих, любивших поспать подольше и получавших нередко дурной балл за поведение, за опоздание к чаю. Накинув капоты, мы шли в большую, светлую и чистую умывальню, где было несколько кранов над обитыми медью ящиками, шедшими вдоль двух стен. Почти все воспитанницы трех старших классов мыли каждый день шею холодной водой. Не будучи знакома с порядками жизни в младших классах, я не знаю, с каких пор приобрели они эту привычку, но не думаю, чтобы это входило в число обязательных институтских правил: в умывальной никогда не присутствовали классные дамы и воспитанницы, не любившие мыть шею холодной водой, мыли ее не часто; но требовалось, чтобы шея и уши были всегда чисты, и немецкая классная дама часто осматривала их по утрам. Мыть шею холодной водой я привыкла скоро и находила в этом большое удовольствие. За все время пребывания моего в институте горло не болело ни разу ни у меня, ни у других мывшихся подруг.
Умывшись, бежали причесываться перед небольшими складными зеркальцами, бывшими у большинства воспитанниц, так как казенных зеркал не было нигде, кроме парадной приемной maman. Для всех воспитанниц старших и средних классов полагалась одна и та же прическа: две косы, переплетенные на затылке наискосок и подколотые так низко, что спускались на шею и обрамляли переднюю часть лица ниже уха. Воспитанницы сами разнообразили прическу, взбивая более или менее волнисто и высоко волосы спереди и заплетая косы не в три пряди, а в четыре, шесть и более. Некоторые воспитанницы отличались большим искусством причесывать и плести замысловато косы. По правде сказать, просто заплетенные косы шли гораздо более к молоденьким лицам институток; но воспитанницы были уверены, что они много выигрывают от замысловатых причесок, и плели себе таким образом косы именно в те дни, когда должны были прийти их любимые учителя.
В младших классах носили волосы, остриженные по ухо и подобранные спереди под гребенку. Стричь волосы по ухо разрешалось и в старших классах, если волосы были так плохи, что не из чего было плести кос; в нашем классе были две стриженые.
В семь часов в верхнем коридоре раздавался звонок, а вслед за ним на пороге дортуара появлялась не вполне еще одетая дежурная классная дама и слышался грозный окрик по адресу спавших, которых тщетно пытались будить несколько раз подруги, успевшие уже затянуться более или менее туго в корсет и одеться в форменные коричневые платья. Необходимую принадлежность этих платьев составляли белые полотняные фартуки, пелерины и рукавчики, тщательно обрызганные и выкатанные накануне вечером самими воспитанницами в умывальной.
В восемь часов при третьем звонке появлялась в синем форменном платье классная дама и выстраивала нас в коридоре парами по росту. Если дежурство было немецкое, классная дама тщательно осматривала, не слишком ли взбиты волосы, не смяты ли рукавчики, фартуки и пелерины, не оторваны ли у кого сборки, тесемки, крючки и не подколото ли где булавками, затем вела нас в столовую, помещавшуюся в нижнем этаже и разделенную аркой на два отделения, для старших и младших классов.
Здесь мы выстраивались на молитву, а дежурная при maman, кокетливо шевеля голубым бантом на плече, шла докладывать maman, что воспитанницы собрались в столовой. Появлялась maman, становилась на своем месте. Очередная воспитанница старших классов выходила вперед и по молитвеннику громко читала утренние молитвы. <...>
По окончании молитвы воспитанницы оборачивались лицом к maman и приседали со словами: "Bonjour, maman", затем пробирались одна за другой в узком промежутке между столом и лавками и бесшумно опускали откидывавшуюся половину скамейки. Тем, у которых скамейка падала вдруг, со стуком, классная дама громко делала строгий выговор, а иногда сбавляла и балл за поведение. С непривычки я вначале попадалась несколько раз со скамейкой.
Перед каждым прибором стояла белая довольно большая кружка с блюдечком и лежали три куска сахару и половина французской булки. Девушка приносила кипяток и чай, а одна из воспитанниц, сидящих посредине, разливала чай по кружкам. Чай пили жиденький и вприкуску, а кипятку давали сколько хотели, поэтому любительницы чая, которых было большинство, пили кружки по три. Позже, к великому огорчению воспитанниц, сахар заменили песком, насыпанным в кружки; это лишило нас возможности пить более одной кружки, не говоря уже о том, что не всем нравился сладкий чай <...>.
После чая нас разводили по классам, где мы немедленно принимались за повторение уроков. Немногие повторяли их молча, большинство, заткнув уши руками, повторяли их вслух; одни сидели на своих местах, другие <...> ходили из угла в угол по классу, уткнувшись в раскрытую книгу и поминутно на что-нибудь натыкаясь. <...> В классной комнате стоял гул от голосов.
Занятия начинались в девять часов и продолжались до двенадцати, когда нас вели завтракать, затем возобновлялись от часу до четырех. Каждый урок продолжался по часу.
В четыре часа нас опять выстраивали парами и вели обедать. Пока певчие пели "Отче наш", мы стояли, каждая на своем месте, в узком промежутке между столами и лавками. В продолжение всего обеда присутствовала в столовой maman, прохаживаясь взад и вперед по зале и разговаривая то с той, то с другой классной дамой. По лицу maman, серьезному и суровому или ясному и довольному, всегда легко было узнать, хорошие или дурные сведения сообщали ей о нас классные дамы. Иногда maman мимоходом делала кому-нибудь из воспитанниц коротенькое замечание по поводу манеры сидеть; проходя мимо нашего стола, она нередко постукивала легонько мне пальцами в спину, потому что я имела привычку сутулиться. Первое время и классные дамы постоянно постукивали мне в спину за обедом и чаем.
Обед состоял из трех блюд: горячего, жареного и пирожного. Некоторые находили его не только плохим, но и отвратительным и нередко отказывались от того или иного блюда, уступая свою долю менее требовательным подругам, но на самом деле тут была немалая доля преувеличения: провизия была свежая и обед приготовлен достаточно хорошо и чисто, и в недовольстве воспитанниц обедом, несомненно, играла немалую роль традиционная привычка пренебрегать казенщиной. Но обед был голоден: мы были во цвете лет и обладали прекрасным аппетитом, а порции были малы, и сплошь и рядом мы выходили из-за стола если не голодными, то, во всяком случае, с большим желанием съесть еще хороший кусок мяса и другую порцию пирожного.
Дочери более богатых родителей, имевшие постоянно при себе некоторую сумму денег (по правилу деньги отдавались на сохранение классной даме, но некоторую сумму воспитанницы всегда оставляли при себе), восполняли недостаток казенного питания, добывая себе при посредстве девушки молока и черного хлеба или покупая в образцовой кухне румяные горячие булки, смазанные в середине сливочным маслом. За известную плату они пили также два раза в день чай с булками и вареньем в комнате у классной дамы. Тем воспитанницам, семьи которых жили в Москве, родные приносили каждое воскресенье булок, закусок и гостинцев, а на Масленице даже икры, сметаны и блинов; всем этим они щедро делились с наиболее близкими подругами.
Те же, у которых, как и у меня, не было близко родных и не было денег, голодали ужасно. Случалось, что после обеда мы забирались украдкой в чердачное помещение нашей дортуарной няньки и с жадностью поедали у нее черствые куски черного хлеба и холодные застывшие картошки, обжаренные на сале. Голод особенно мучил меня первое время; позже, привыкнув к институтскому воздержному режиму, я уже почти не чувствовала его.
После обеда нас приводили в класс. Немногие принимались тотчас же готовить уроки на завтра, большинство отправлялось в коридор, наполненный прогуливающимися парами. Когда после прогулки воспитанницы собирались в классы для приготовления уроков, большая часть классных дам расходилась по своим комнатам пить чай. В маленьких классах их заменяли постоянно состоявшие при них и во всем им помогавшие пепиньерки; надзор же над старшими поручался какой-нибудь дружественной даме других классов и выражался в том, что она садилась с работою в коридоре у дверей своего отворенного класса и следила за открытыми дверями вверенных ее надзору классов.
Первое время после моего поступления в восемь часов вечера горничная приносила нам в класс по миниатюрному блинчатому пирожку с мясом на ужин. Пирожки были вкусны, но так малы, что исчезали при одном глотке. Они возбуждали аппетит, не удовлетворяя его, дразнили нас и приводили в дурное расположение духа. Мы чувствовали такой голод, что готовы были плакать. По счастью, пирожки были скоро заменены чаем с половиной французской булки, что было для нас гораздо сытнее и приятнее.
Кроме голода, первое время страдала я ужасно и от холода. И в дортуарах, и в классах температура никогда не превышала 14 градусов. После домашнего тепла, валенок и бумазейного платья я первое время положительно замерзала в тонких башмачках и платье с открытыми плечами и руками, чуть прикрытыми полотном пелерины и рукавчиков. Ужасно зябла я и по ночам и долго не могла заснуть от холода, хотя зимою, сверх тонкого покрывала, нам давали еще теплое шерстяное одеяло. Но и к холоду привыкла я постепенно, и привыкла до такой степени, что, выйдя из института, никогда не могла носить зимою дома шерстяных кофт, а носила только легонькие, летние.
Но всего труднее давалась мне привычка к дисциплине, исключавшей всякую свободу воли. Прислоняться спиной к задней скамейке не позволялось; от сидения в продолжение целого дня с выпрямленной спиной и грудью, с руками и ногами, положенными в известном положении, у меня болели грудь, спина и все тело, так что в течение первого месяца я ложилась вечером в постель совсем разбитой.
Дисциплина была ужасно строга. Грубость и упорное ослушание классной даме вели к исключению из института. Что бы она ни говорила, как бы несправедливо ни было ее взыскание, мы не только не могли выражать неудовольствия, не только должны были выслушивать все молча и вежливо, но не должны были показывать неудовольствия и в лице. Поднимавшееся в нас раздражение вспыхивало только густой краской на лице да загоралось злыми огоньками в глазах, которые мы старались опустить. Если же надо было смотреть в лицо классной даме, мы глядели кротко, что бы ни чувствовали.
Разговор воспитанниц между собою на русском языке преследовался строго. <...> Пойманным в разговоре на русском языке сбавлялся балл за поведение, или классная дама вписывала их в собственный журнал maman. К тому, что воспитанницы не говорили по-немецки, maman относилась довольно равнодушно: она не любила немецкого языка и не говорила по-немецки, но строго следила за тем, чтобы говорили по-французски, и сама ни к кому не обращалась иначе, как на французском языке. За немецкий язык, соблюдая свой интерес и оберегая свою репутацию, взыскивали сами классные дамы. Но если разговоры были интересны и оживленны, а классная дама далеко, мы всегда говорили по-русски, вставляя французские или немецкие фразы только при ее приближении; всегда говорили по-русски и в ее отсутствие, и тогда, когда являлась возможность говорить полушепотом. Говорили мы по-русски вовсе не потому, чтобы не любили языков: <...> дело в том, что свои французские и немецкие фразы мы привыкли обдумывать, а тогда пропадал весь животрепещущий интерес разговора.
Балл за поведение уменьшался за стук при передвига- нии вещей, за нахождение в коридоре не в урочное время, за неряшество. В чем-либо серьезно провинившихся воспитанниц, особенно не исполнивших какого-нибудь приказания классной дамы или ответивших ей грубо, она записывала в собственный журнал maman. Смотря по важности проступка, maman приглашала к себе или записанных воспитанниц, чтобы сделать им внушение, или классных дам, чтобы обдумать поступок и решить наказание. Вообще же maman бывала часто снисходительна к провинившимся воспитанницам, не всегда становясь на точку зрения классной дамы; неумолимо строго относилась она лишь к грубому нарушению дисциплины.
Отношения maman к классным дамам были вообще холодны; исключение составляли только две, которым она доверяла безусловно и которые пользовались этим, чтобы сплетничать и доносить ей обо всем. Их ненавидели воспитанницы старших классов, а большинство классных дам держались от них в стороне и не скрывали своего нерасположения к ним.
Maman поступила к нам незадолго до меня <...>. Деятельная и энергичная по природе, она весь день отдавала институту, присутствовала в столовой на утренней молитве воспитанниц и во все время обеда и завтрака, посещала ежедневно лазарет, нередко сидела на уроках, особенно в старших классах, и во время богослужений неизменно стояла на своем месте в церкви, позади воспитанниц. Дверь ее комнат никогда не запиралась днем, и все, кому нужно, могли входить к ней во всякое время без доклада.
Нередко часов в 12 ночи, а иногда и позже в дальнем конце верхнего коридора появлялась неожиданно maman в сопровождении горничной, шедшей с зажженной свечой впереди. Заглянув во все дортуары, maman особенно долго и внимательно осматривала дортуары старших классов. Говорили, что эти ночные осмотры вызваны слухами о том, что в некоторых заведениях были случаи, когда воспитанницы старших классов, переодетые в платье горничной, уезжали по ночам из института и кутили в ресторанах с знакомыми офицерами. Насколько верны были эти слухи, я не могу, разумеется, знать, но между институтками они ходили упорно. <...>