Примечание второе служит некоторым предуведомлением к случившемуся. Прожив весной 1921 года некоторое время в Сингапуре, Моэм и Хэкстон перебираются на Борнео и в апреле отправляются в путешествие по реке Саравак на прогулочном катере. Днем они наблюдают с палубы за "буйством растительности", от которого "захватывало дух и становилось не по себе", за "густыми джунглями, за которыми вдали, на фоне синего неба, темнели неровные зубчатые очертания гор". Следят, как среди пальм резвятся в джунглях обезьяны, а на прибрежном песке греются крокодилы. А ночи проводят либо на борту, либо на берегу в "приятном" обществе охотников за скальпами. Либо же - в прибрежных деревнях, где в их честь устраиваются праздники с танцами, в которых приходится участвовать и им самим. Оба буквально заворожены "покоем и волей", которыми веет от этих мест. Не подозревая, что его ждет, Моэм с несвойственными ему восторгом и выспренностью записывает, что "ему чудится дерзкое самозабвение менады, беснующейся в свите бога", что "в здешних буйных, диких зарослях нет ничего мрачного, гнетущего…" и что он "попал в дружелюбную, благодатную страну".
Примечание третье. После того как Моэм и Хэкстон чудом не расстались с жизнью, они до середины ноября оставались на Яве: в дополнение к перенесенному сердечному приступу у Хэкстона начался тиф.
Примечание четвертое. Спустя год Моэм вновь рискует жизнью - причем, что называется, на ровном месте. Не плывя по бурной реке, а остановившись в роскошном дворце дяди короля Сиама. К услугам писателя были и изысканное угощение, и великолепные покои, и многочисленная вышколенная прислуга; не было только одного - самой заурядной москитной сетки, отчего, приехав в Бангкок, "город каналов и храмов с зелеными крышами", Моэма сваливает тяжелейший приступ малярии, который чуть было не отправляет его на тот свет и впоследствии не раз к нему возвращается.
И, наконец, примечание пятое, последнее. После того как Моэм и Хэкстон чудом избежали гибели и прибыли в Кучинг, столицу провинции Саравак, писатель, не забыв, что спаслись они во многом благодаря смелости и решительности матросов в арестантских робах, обратился к главе местной колониальной администрации с просьбой отменить (или, по крайней мере, смягчить) этим людям приговор. На что министр-резидент вполне резонно ответил, что одного осужденного он уже освободил, а вот помочь со вторым не в состоянии. Дело в том, что на обратном пути в тюрьму в Симанганге, где содержался второй осужденный, он остановился переночевать в родной деревне и там зверски убил свою тещу…
Нравы местного общества также порождали немало интригующих историй, которые Моэм, находясь в Малайзии или в Китае, исправно записывал со слов непосредственных участников этих драматических событий. Мужья и жены, которые, очень возможно, прожили бы примерную мирную жизнь в метрополии, здесь после нескольких лет совместной жизни разводятся, заводят романы на стороне, нередко адюльтер приводит к преступлению. Членов местного законодательного совета ловят на взятках, баронет убегает из дому с сестрой китайского миллионера, крупный чиновник живет у всех на глазах в преступной связи с собственной сестрой - читай рассказ Моэма "Сумка с книгами". И газеты не делают из всего этого тайны. Как не делают из этого тайны и сами участники скандалов в "благородных семействах" местного общества. Одним словом, писателю, который собрался в дальнюю дорогу в поисках увлекательного, "читабельного" материала, в Индокитае, на Борнео или на Таити было чем поживиться, "…почти каждый, с кем я знакомлюсь, почти всё, что со мной происходит, любой эпизод, свидетелем которого я становлюсь или о котором мне рассказывают, пригоден для новеллы", - пишет Моэм водном из писем, о чем мы в следующей главе поговорим подробнее.
Вот почему, перед тем как отправиться в путешествие, Моэм запасается не только книгами, но и рекомендательными письмами к губернаторам и резидентам и таким образом пользуется гостеприимством членов местной английской общины, распространявшимся не только на стол и крышу над головой, но и на истории, которыми его охотно потчевали велеречивые хозяева. Они были искренне рады не только поселить у себя известного писателя и его секретаря, но и - со скуки либо от наболевшего - излить им душу. И, "исповедуясь", еще извинялись: "Я вас не утомлю, если расскажу эту историю?" или "Я вам, наверно, наскучила своими историями из семейной жизни?" - "Ничуть", - отвечал Моэм и нисколько при этом не кривил душой. Когда же литературно обработанные рассказы хозяев дома выходили в свет, наступало отрезвление: люди, доверившие писателю свои тайны, узнавали себя в героях его сочинений и чувствовали себя глубоко ущемленными, униженными и обманутыми, что называется, в лучших чувствах, хотя никто из них не просил Моэма хранить рассказанное в секрете.
Рассказы Моэма бурно росли из этого семейного сора, не ведая ни малейшего стыда, - местные же газеты меж тем негодовали. Вот что, например, писала, отстаивая интересы своих подписчиков, сингапурская "Стейтс баджет" от 7 июня 1938 года: "Интересно попытаться проанализировать упреки к мистеру Сомерсету Моэму, которые столь велики и распространены в этой части света. Объясняются они, как правило, тем, что мистер Моэм описывает в рассказах местные скандалы, да и вообще делает в своих произведениях циничный упор на худших и наименее типичных чертах европейской жизни в Малайзии - на убийствах, предательствах, пьянстве, супружеских изменах… Нет поэтому ничего удивительного в том, что белые мужчины и женщины, живущие в Малайзии самой обычной жизнью, предпочли бы, чтобы мистер Моэм использовал местный колорит где-нибудь в другом месте". Сингапурской газете вторит малайский чиновник Виктор Перселл. "За пребыванием Моэма в Малайзии, - пишет Перселл, - тянется малоприятный след. Ему можно вменить в вину, что он злоупотребил гостеприимством местных жителей, помещая в свои рассказы их скелеты в семейных шкафах… Его описания здешней европейской общины ничуть не более справедливо, чем описание Англии как страны скачек, журналов типа "Ньюс оф зе уорлд" и сплетен в гольф-клубах. Светотень творческого метода Моэма строится на резких контрастах, нюансировка большей частью отсутствует".
Обвинить Моэма в цинизме и "злоупотреблении гостеприимством" было тем более просто, что писатель не слишком заботился о том, чтобы "замести следы". Рассказчики с легкостью узнавали себя, своих близких и свое окружение в его произведениях еще и потому, что он далеко не всегда менял названия отелей, городов, провинций, и даже имена действующих лиц изменял, бывало, очень незначительно, что, кстати, привело к скандалу и даже угрозе судебного процесса после публикации романа "Узорный покров". Сначала Уолтер и Китти Лейн предъявили иск издателю лондонского журнала "Нэш мэгэзин", где роман первоначально печатался, с требованием заменить имена героев. С Лейнами проблема была решена быстро и просто: 250 фунтов компенсации плюс замена фамилии главного героя с "Лейн" на "Фейн" - всё решила одна буква. С администрацией же Гонконга, где происходит действие романа, пойти на мировую оказалось сложнее: автору пришлось под нажимом помощника гонконгского губернатора, усмотревшего в романе клевету на себя, перенести действие книги из реального Гонконга в вымышленный Цинн-янь.
Моэм словно лезет на рожон: не только не путает следы, а всячески их "распутывает": подробно разъясняет в предисловиях, где и кто рассказал ему ту или иную историю. Например, про рассказ "Следы в джунглях" о нераскрытом убийстве, совершенном замужней парой, он впоследствии напишет: "Это одна из тех историй, чье авторство не имеет ко мне никакого отношения, ибо мне ее слово в слово рассказали однажды вечером в клубе одного из городов Малайской Федерации". Примерно то же самое сообщит Моэм о другом своем рассказе "Сосуд гнева": "Одно время я много путешествовал по Малайскому архипелагу и со всеми людьми, описанными в этом рассказе, знаком был лично. Чтобы рассказ получился, мне просто пришлось свести их вместе". Содержание одного из самых известных рассказов Моэма "Записка", переделанного впоследствии в пьесу, где рассказывается о том, как замужняя англичанка Лесли Кросби убивает своего любовника, сделав вид, что тот пытался ее изнасиловать, почти целиком списано из газетной криминальной хроники от 23 апреля 1911 года. Различаются - и то несущественно - только финалы фикшн и нон-фикшн: в рассказе Моэма Лесли Кросби признали виновной в убийстве, но с учетом смягчающих вину обстоятельств освободили. Что же до ее прототипа Этель Мейбел Праудлок, то она была признана виновной, приговорена к повешению, однако в конечном счете после нескольких апелляций также помилована.
Многочисленные путешествия и в самом деле подарили Моэму много запоминающихся, необычайно интересных, полезных в литературном отношении встреч. Но были и исключения. Знакомство с автором "Любовника леди Чаттерлей" Дэвидом Гербертом Лоуренсом в Мехико, куда Моэм в октябре 1924 года отправляется, как он выразился, "в поисках нового места для охоты", могло бы, по понятным причинам, стать весьма любопытным для обоих известных писателей. Могло - но не стало: давно прошли те времена, когда Карло Гольдони с энтузиазмом воскликнул: "Писатели всех стран составляют единую республику!" Моэм и Лоуренс единую республику не составили, они с первого взгляда не понравились друг другу ни по-человечески, ни "по-писательски".
Моэм про Лоуренса: "Я никогда не был высокого мнения о его рассказах. По-моему, они бесформенны и многословны… У меня ощущение, что стихи ему удаются лучше, чем проза. Отдельные фразы у него восхитительны, а вот общее впечатление - витиеватости и затхлости". Лоуренс своему другу Уоттеру Биннеру про Моэма: "Малоприятный господин. Очень серьезен, больше всего боится, что не успеет до Рождества написать очередную великую книгу из мексиканской жизни. Узколобый писатель-заика". Из письма Лоуренса Олдосу Хаксли: "Я слышал, что Моэм, Уэллс и компания тратят свои баснословные сбережения в Ницце. Богаты, как свиньи". Фрида Лоуренс про Моэма: "По-моему, он оказался между двух стульев, что так часто бывает с писателями. Ему хочется и рыбку съесть, и костью не подавиться. Тот узкий общественный мирок, в котором он существует, принять он не может, но при этом в более широкий, человеческий мир верить отказывается". Если же вспомнить, что Лоуренс в рецензии на "шпионский" сборник Моэма "Эшенден, или Британский агент" назвал прозу писателя "сплошной фальшивкой", то литературный образ Сомерсета Моэма в представлении Лоуренса, да и других элитарных писателей и критиков, будет выглядеть вполне законченным. Из первого ряда автор "Луны и гроша" и "Бремени страстей человеческих" решительно исключается.
В разговоре с женой герой "Узорного покрова" врач-бактериолог Уолтер Фейн оспаривает представление местного общества о том, что в бридж он играет превосходно. "Насчет себя я не строю иллюзий, - говорит он жене. - Я бы сказал так: я очень хороший игрок второй категории". Не строит насчет себя иллюзий и Моэм: о своем литературном мастерстве он говорит, по существу, теми же словами, что Фейн о своем искусстве игрока в бридж.
Глава 16
"Очень хороший игрок второй категории"
Так кто же Сомерсет Моэм? "Второсортный автор, которого нельзя воспринимать всерьез и которого интересуют исключительно деньги" (Эдмунд Уилсон). "Для нашего времени он примерно то же самое, чем был Бульвер-Литтон в эпоху Диккенса: пустоватый прозаик, которого опекают несерьезные читатели, кому нет дела до настоящей литературы" (Эдмунд Уилсон). Или "Единственный среди нас профессионал, у которого можно учиться с выгодой для себя" (Ивлин Во). Популярный беллетрист, умеющий разве что развлечь и заинтриговать. Или "писатель, который из современных авторов повлиял на меня больше всего и которым я восхищаюсь за его талант вести повествование просто и без затей" (Джордж Оруэлл).
Лучше же всего проясняет подобный, мало, казалось бы, объяснимый "разброс мнений" сам Моэм. "Если мир литературы не придает особого значения моему творчеству, то это потому, что как писатель я восхожу, сквозь толщу многих поколений, к рассказчику историй, которого слушали в каменном веке, сидя в пещере у костра, наши далекие предки".
Собственно, нам предстоит не защищать Моэма от таких его "хулителей", как Эдмунд Уилсон, - писатель с совокупным тиражом 40 миллионов экземпляров в защите нуждается едва ли, а ответить на главный вопрос творчества Моэма. Вопрос, которым задается он сам: "Я жду критика, который объяснит, почему, при всех моих недостатках, меня читает так много лет такое множество людей. Сам понятия не имею, почему это происходит". Моэм конечно же лукавит: уж он-то прекрасно понимает, почему его читает "так много лет такое множество людей". И романы, и рассказы, и путевые очерки, и литературные эссе, и пьесы.
Про людей искусства в трех романах Моэма, которые некоторые критики - и это притом что одну от другой эти книги отделяет в среднем десять лет - окрестили трилогией, можно было бы сказать, что они, эти люди, будто вняв призыву русского поэта ("Не спи, не спи, художник"), в какой-то момент пробуждаются после долгого сна…
Хотя о трилогии в привычном понимании этого слова (сквозной сюжет, сквозные персонажи) говорить приходится едва ли, главные герои всех трех романов, самых в творчестве Моэма популярных, - в России, во всяком случае, - действительно имеют между собой немало общего.
Начать с того, что все они и в самом деле люди искусства. Чарлз Стрикленд ("Луна и грош") - живописец. Эдуард Дриффилд ("Пироги и пиво, или Скелет в шкафу") - писатель. Джулия Лэмберт ("Театр") - актриса. Первый при жизни безвестен (но слава его грядет), двое других знамениты и обласканы (очень может быть, и не по заслугам).
Вдобавок все три романа Моэма написаны на модную в начале XX века тему "художник и общество" и встают в один ряд с "Мартином Иденом" Джека Лондона, "Гением" Драйзера, "Сыновьями и любовниками" Лоуренса, в известном смысле и с "Портретом художника в молодые годы" Джойса.
Всех трех героев, в особенности Стрикленда, критика справедливо обвиняла в том, что Моэм создал образ талантливого, своевольного творца, в котором, однако, нет ничего живого, человеческого. "Читателю надо было показать, как работает у него голова, - писала про Стрикленда в "Атенеуме" известная новеллистка Кэтрин Мэнсфилд, - каковы его чувства, - Стрикленд же только и делает, что всех посылает к дьяволу. Важно было показать, чем он живет, что собой представляет, - иначе мы поневоле возмутимся: "Если написать натюрморт с бананами способен лишь столь отвратный субъект, то пусть лучше не будет натюрморта с бананами"". Еще лучше про витающего в небесах Стрикленда написал, обыгрывая название романа, рецензент "Литературного приложения к "Таймс"": "Как и многие молодые люди нашего времени, он так рвется к луне, что не замечает у себя под ногами медный грош". Вообще, на долю первого - и самого лучшего - романа "трилогии" комплиментов выпало меньше всего, зато третий роман "Театр" - английская версия "Cheri" Колетт - пришелся критике по вкусу: "Недосягаемый успех крепко сбитого (well-made) романа" ("Субботнее литературное обозрение"), "Высокий профессиональный уровень - как всегда у Моэма" ("Тайм"), "Суховато, без эмоций и весьма умело… Первоклассный профессиональный писатель" ("Нью стейтсмен энд нейшн"). Последний комплимент, между прочим, принадлежит не кому-нибудь, а замечательной новеллистке и тонкому критику, ирландке Элизабет Боуэн.
И еще одна общая черта. Во всех трех главных героях современники усмотрели сходство с реальными лицами. Чарлза Стрикленда - с Полем Гогеном, Эдуарда Дриффилда - с Томасом Гарди, его любвеобильную супругу Рози - с многолетней любовницей и несостоявшейся женой Моэма Хью Джонс. Джулию же Лэмберт - с многократно исполнявшей заглавные роли в пьесах Моэма Мэри Темпест, хотя многие актрисы - и Глэдис Купер, и Айрин Вэнбро, и Этель Ирвинг, и Этель Берримор - отстаивали право считаться прототипами Джулии. Авторитетный театральный критик Джеймс Эгейт настаивал, правда, на том, что Джулия - образ собирательный и что она не списана ни с кого конкретно.
И тут, как почти во всяком романе "с ключом", не обошлось без скандалов. Когда вдова Поля Гогена прочла "Луну и грош", она с возмущением заявила, что не нашла ни одной черты, которая бы роднила Стрикленда с ее ставшим к тому времени знаменитым мужем. Сходство Дриффилда с Гарди, невзирая на все отговорки и опровержения автора, в том числе и официальные, вызвало многочисленные обвинения в искажении истины, окарикатуривании, даже клевете. Моэму пришлось выслушать и прочесть немало резких, язвительных, в чем-то справедливых, в чем-то несправедливых упреков.
Одна малоизвестная американская писательница, по некоторым сведениям давняя знакомая вдовы Гарди, сочла необходимым отомстить за "поруганную честь" умершего всего за два года до выхода романа классика английской литературы. Ведь в книге Моэма главное достоинство Дриффилда, которому изменяет молодая и хорошенькая жена, - не литературное дарование, а долгожительство; классиком он стал, так сказать, за выслугу лет, а вовсе не благодаря таланту. В 1931 году, спустя полгода после выхода "Пирогов и пива", американка, несмотря на все заверения Моэма, что Дриффилд, дескать, - образ собирательный и никакого отношения к Гарди не имеет, сочла, что автор "постыдного пасквиля" не должен оставаться безнаказанным. После чего разразилась под псевдонимом Элинор Мордонт не слишком смешной, но в высшей степени ядовитой пародией, подписанной А. Рипост (буквально - "ответный удар") и названной "Джин и горькое пиво" ("Gin and Bitters"). В пародии Мордонт Моэм, как водится в этом жанре, из автора "переведен" в персонажи, представлен в отталкивающем образе литератора Леверсона Хэрла, "маленького смуглого человечка, гордившегося своим малым ростом, с землистым лицом и печальными темными глазами больной обезьянки". Хэрл, который "брызжит ядом, подобно ядовитой змее", едет со своим секретарем в Малайзию и требует от местных властей, чтобы ему был оказан "королевский прием". Пародия, при всей своей язвительности и узнаваемости, встречена, впрочем, была без энтузиазма: отрицательные рецензии на нее напечатали и "Нью-Йорк геральд трибюн", и "Нью рипаблик", и "Нью-Йорк таймс" - уж очень популярен, "неприкасаем" был в Америке Моэм. Да и сам Моэм к "ответному удару" отнесся более чем спокойно. "Мне абсолютно безразлично, что бы обо мне ни писали. Я давно свыкся с "пращами и стрелами разбушевавшейся фортуны"".