- Ах, миледи, какая холодность!
- Ах, сударь, какая требовательность!
- Но, по крайней мере, мы встретимся?
- Несомненно, только я оставляю за собой первый визит.
Я простился, не зная ни её имени, ни адреса, однако недели через две увидел мою незнакомку у леди Жермен, занятую чтением газеты. Я подошёл к сей красавице и обратился с просьбой представить меня в отсутствии хозяйки дома остальному обществу. Она же с язвительной улыбкой ответствовала мне:
- Представить вас, сударь! Но кто вы? Я не имею чести быть знакомой с вами.
- Так, может быть, стоит освежить ваши воспоминания? - шепнул я ей на ухо.
- Ни в коем случае. Если вы галантный кавалер, то должны знать, что подобные встречи ни к чему не обязывают.
С этими словами она повернулась ко мне спиной и продолжала чтение. Следует сказать, что эта дама пользовалась в Лондоне безупречной репутацией. Впрочем, Англия отнюдь не единственная страна, где строгость манер и чопорность поведения служат для сокрытия всех тех вольностей, которые позволяют себе женщины, ибо большинство, следуя Тартюфу, полагает, что, согрешив втайне, они не берут на душу никакого греха.
Было бы несправедливо с моей стороны осуждать их, да и в глазах здравой морали они не могут быть обвинены. Если только подумать, что по своей природе женщина всегда готова давать наслаждение и, следовательно, испытывать его сама, кажется удивительным, что под действием могущественного магнетизма, свойственного присутствию всякого истинного мужчины, она не уступает влечению своих чувств с ещё большей пылкостью.
Однажды утром я зашёл к Мартинелли и увидел, что в окне противоположного дома какая-то женщина привлекательной наружности посылает мне воздушные поцелуи. Я спросил у Мартинелли, кто она. "Это Бинетти", - отвечал он. Читатель может быть, помнит, как сия ветреница оказала мне в Штутгарте немаловажную услугу. Я ничего не знал о её переезде в Лондон. Мартинелли рассказал, что она разъехалась с мужем и видит его лишь в театре Хэй-Маркет, где они танцуют вместе каждый вечер. Я поднялся к ней в ту же минуту и после нежной увертюры осведомился:
- Почему, моя дорогая, муж всё-таки оставил вас?
- Это я его бросила. Он меня разорял своей страстью к игре.
- Значит, он всегда проигрывал? Но кто несчастлив в картах, удачлив в любви.
- Я с наслаждением следовала бы пословице, но только подумайте, сколь это противно натуре - замужняя балерина! Богатые поклонники даже не смотрят на тебя. Зато теперь я могу беспрепятственно принимать своих друзей.
- Неужели синьор Бинетти отличался глупой нетерпимостью? Никогда бы не подумал этого.
- Вы просто не знаете здешних обычаев, мой друг. По английским законам муж имеет право упрятать любовника в тюрьму, если застанет его наедине с женой. Это называется criminal conversation. Достаточно двух свидетелей, подтверждающих, что подозреваемый наклонился к постели в двусмысленной позе, и несчастный пропал - у него отбирают половину состояния и сажают за решётку. Так попались многие богатые лорды, и поэтому здесь опасаются адресоваться к замужним, особливо итальянкам.
- Но теперь ты свободна и можешь наслаждаться достатком.
- К сожалению, не вполне. Я не могу запретить мужу входить в дом, и как только получаю подарок, он сразу же является за своей долей. А в остальном мне предоставлена полная независимость.
Я оставил Бинетти свой адрес на случай, если ей придёт фантазия как-нибудь поужинать со мной.
На следующий день ко мне пожаловал лорд Пемброк.
- Будь я проклят, сам король не лучше живёт в Сент-Джемсе! Ваши апартаменты уж слишком обширны. Почему бы не поселить на верхних этажах девиц?
- Милорд, именно к этому я и стремлюсь. Не можете ли рекомендовать какую-нибудь незанятую женщину?
- Готов поставлять их дюжинами. Но вряд ли вам понравятся остатки с моего стола.
- Так, значит, вы довольно непостоянны?
- Я никогда не мог лечь в постель с одной и той же женщиной два раза. Поэтому приходится тратить безумные деньги. Одни ужины могут разорить кого угодно. А вы? Почему вы всегда обедаете дома?
- Я обожаю суп и хорошие вина. Для меня совершенно необходима французская кухня. Неужели вы думаете, что я способен посещать ваши таверны?
- Зато там можно найти аппетитных красоток.
- Лучше не говорите мне об этом, я не увидел ничего, кроме нескольких страшилищ. - Здесь я рассказал ему о случившейся со мной истории. Расхохотавшись, милорд продолжал своё:
- Надобно было спросить у меня имена самых хорошеньких. Хозяин - хитрец, он выудил бы все ваши шиллинги и даже после этого в Лондоне осталось бы ещё довольно дурнушек. Платите как я - не мелочась, тогда получите самые сливки и сможете всех перепробовать. Беда в том, что вы не говорите по-английски, а приезжающие сюда француженки не очень-то соблазнительны.
Я со своей стороны мог бы сказать то же самое о живущих в Париже англичанках. Когда спрос на них падает, они отправляются обратно на другой берег Ла-Манша.
Послушавшись советов Пемброка, я послал своего негра к одной из названных лордом дам. При самом горячем желании найти её привлекательной это было совершенно невозможно. Правда, она раздразнила меня, и я немного позабавился с нею, после чего отослал с четырьмя гинеями. На следующий день новая записка, и новый визит. Эта женщина оказалась не моложе предыдущей, и к тому же слишком послушная и говорливая. Она принялась раздеваться, едва переступив порог. Я не препятствовал ей, но она была вынуждена тут же снова одеться и ушла нетронутой с двумя гинеями. Я вышел почти вслед за ней и у самого Ковент-Гардена высмотрел прелестную девицу. На несколько вымученных английских слов она ответила мне по-французски. Я с восторгом пригласил её поужинать.
- А вы подарите мне что-нибудь?
Я показал ей три гинеи, и сделка была совершена. Но все эти развлечения наводили лишь тоску. После пяти недель жизни в Лондоне у меня не было ещё возлюбленной, настоящей подруги. Я оставался один в своих необъятных апартаментах, и дни казались мне столь же бесцветными, что и ночи. Как найти в целом городе молодую особу, которая, по крайней мере, напоминала бы мне тех, кого я любил когда-то? Я безуспешно ломал себе голову, но, в конце концов, придумал вот что. Призвав хозяйку дома, я сказал ей:
- У меня есть намерение сдать второй и третий этажи. Поэтому извольте повесить на двери такое объявление: "Сдаётся внаём второй и третий этаж с обстановкой для молодой девицы, совершенно независимой, которая согласна не принимать никаких визитов ни днем, ни ночью".
Прочитав его, старуха громко засмеялась.
- Отчего такое веселье? Вы думаете никто не придёт?
- Напротив, у нас будет целая процессия девиц, как на католический праздник, помяните моё слово.
- Так что же вы смеётесь?
- Просто это смешно. Сколько просить с них?
- Присылайте всех ко мне. О цене я договорюсь сам.
- Не забудьте, что за ваш счёт будут развлекаться все кому не лень.
Объявление было повешено, каждый прохожий останавливался и высказывал своё мнение. Однако прошло два дня, и никто не являлся. На третий день я прочёл в газете "Сент-Джемс-Кроникл": "Очевидно, тот, кто хочет сдать верх этого дома, сам живёт в первом этаже и, желая пользоваться приятным обществом, намеревается лично следить за неукоснительным исполнением объявленных условий. Мы, однако, хотим предупредить неизвестного, что он подвергается большому риску быть обманутым в своих ожиданиях. Во-первых, девица, снявшая весь этаж на весьма выгодных для себя условиях, может только ночевать или даже являться всего раз в неделю, или даже отказаться принимать визиты, которые, возможно, захотел бы сделать ей сам автор объявления".
Я был доволен прочитанным - газетчик давал мне советы, которые могли оказаться полезными. Лондонские газеты тем и интересны, что пишут буквально обо всём. Я никогда не кончил бы эту главу, ежели захотел бы упомянуть о всех девицах, которые, начиная с третьего дня, осаждали мой дом: у меня уже начали истощаться предлоги для отказа. Мою гостиную заполняли старые девы за тридцать лет, вдовушки, увядшие красавицы и разведённые дамы. Потом стали являться едва достигшие зрелости девочки. Легко представить, сколько всяких лиц повидал я за две недели. Они поглощали всё моё время, и голова у меня совершенно разламывалась. Попадались даже шутники, переодевавшиеся женщинами. Один, или одна, на моё замечание по поводу растительности на подбородке отвечал, что у них в семействе все женщины носили бороду.
Наконец в один прекрасный день явилась молодая особа не более двадцати лет, просто, но со вкусом одетая. Я увидел нежное и милое лицо с выражением скромного достоинства. Она не позволила мне встать, сама взяла стул и произнесла на чистейшем итальянском языке:
- Я хотела бы снять комнату на третьем этаже. Надеюсь, сударь, вы не откажете мне, поскольку я согласна исполнить все объявленные условия.
- Синьорина, вы будете занимать не одну комнату. Я предоставляю вам весь этаж.
- Благодарю вас, но это слишком дорого. Я могу тратить на квартиру не больше двух шиллингов в неделю.
- Моя цена как раз совпадает с этой цифрой. Кроме того, в вашем распоряжении будет также и кухарка.
- Я скажу ей, сколько она может тратить на мой стол, но это так мало, что мне просто стыдно.
- Даже если ваши возможности не превышают двух пенни, она будет доставлять вам всё необходимое. Синьорина, не краснейте за свою похвальную осмотрительность, заставляющую вас соразмерять расходы с возможностями.
Мы обо всём договорились, и я велел снять объявление. Незнакомка сообщила мне, что выходит только по воскресеньям слушать мессу в часовне баварского посольства, а также каждое первое число за причитавшимися ей тремя гинеями пенсии. Она сама просила меня никого не впускать, кто бы и под каким бы предлогом ни явился к ней.
Когда она ушла, я приказал всем слугам относиться к этой даме с величайшим почтением. Они сообщили мне, что она приехала и уехала в карете.
- Тут дело пахнет обманом, - заявила старая экономка.
- Обманом? Почему же? Как меня могут обмануть? Да и девица показалась мне отменно добродетельной. Как её имя?
- Мисс Полина.
Одержимый непреодолимым желанием любить, я хотел видеть в избранном мною предмете средоточие всех прекрасных качеств. Я предполагал всевозможные препятствия, но зарождавшаяся во мне любовь лишь возрастала от этого. Слишком самоуверенный, я уже льстил себя надеждой на успех, ибо какая женщина может сопротивляться настояниям истинно влюблённого благородного человека? Я вспомнил, что она вошла очень бледная, а когда уходила, на её лицо возвратился яркий и свежий румянец. Сие несущественное обстоятельство показалось мне благоприятным предзнаменованием для исполнения моих надежд.
Первое августа оказалось для меня зловещим днем. Я получил из Парижа письмо мадам де Рюмэн, в котором она сообщала о кончине маркизы д'Юрфэ, невольно отравившейся своей "универсальной панацеей". Она оставила сумасбродное завещание, сделав своим наследником родящегося от неё после её же смерти сына. Особая приписка облекала меня полномочиями опекуна для сего новорождённого, пока ещё не явившегося на свет. А до свершения посмертных родов во владение всем состоянием усопшей, оценивавшемся в два миллиона, была введена маркиза дю Шатле. Я впал в совершенное отчаяние из-за той статьи, которая касалась непосредственно меня, ибо уже знал с полной уверенностью, что буду жестоко осмеян всем Парижем.
Лондон - это самое неподходящее в целом свете место для человека с тяжёлым сердцем. Всё здесь печально и угрюмо. После отъезда Полины я понапрасну старался избавиться от глубокой тоски и, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, бесцельно бродил по городу. Когда ноги и сердце отказывались служить мне, я обычно заходил в кофейню и разглядывал посетителей, что несколько отвлекало меня от мрачных мыслей. Все эти попугайские лица, эти сжатые рты, открывавшиеся как бы от действия пружины, чтобы издать пронзительно-скрипучие звуки или же с размеренностью механизма поглощать длиннейшие тартинки и опустошать огромные сосуды с чаем, являли собой престранную картину. Можно подумать, что лица англичан созданы наподобие машины. Ни один народ не обладает такой привязанностью к своим обычаям, которые, впрочем, несмотря на их оригинальность, имеют в себе нечто однообразное, отражающееся и физиономиями людей.
Для иностранца, который, вроде меня, не понимает их языка, это однообразие должно представляться особенно разительным.
Проходя утром по Пикадилли, я заметил там толпу народа и осведомился у повстречавшегося мне Мартинелли о причине сего сборища.
- Все эти люди, - отвечал он, - сгрудились вокруг человека, который умирает, получив удар кулаком при боксировании.
- И его невозможно спасти?
- Уже явился хирург, чтобы пустить кровь, но вот что самое любопытное: некие два джентльмена поставили сто гиней на жизнь и смерть этого человека, и они не разрешают оказывать ему помощь.
- Значит, это варварское пари будет стоить жизни несчастному?
- Мания держать пари настолько распространилась в сей стране, что повсюду учреждены клубы спорщиков, и когда член такого клуба не согласен с каким-либо мнением, он обязан подкрепить это посредством пари. В противном случае его штрафуют.
- Было бы любопытно посмотреть на такой клуб. Но вернёмся к кулачному бойцу. Если он испустит дух, что станет с его убийцей?
- Он будет повешен, коль скоро его кулак признают опасным. В лучшем случае на правой ладони ему выжгут клеймо, означающее, что этот человек лишил другого жизни и уже готов для виселицы.
- Но как можно допускать эти кулачные бои?
- Они происходят лишь под видом пари. Если перед схваткой дерущиеся не бросили на землю свои ставки, того, кто остается в живых, вешают.
Однажды вечером, прогуливаясь около Воксхолла, я услышал громко произнесённое имя мисс Шарпийон.
Я тут же вспомнил про адрес, полученный в Лионе от синьора Моросини, и, явившись на следующий день к сей девице, узнал в ней очаровательного ребёнка, которого встречал ещё восемь лет назад в Париже.
- Как, кавалер, вы уже три месяца в Лондоне и не удосужились быть у меня!
Я оправдывался, как мог. Не переставая жеманничать у зеркала, она продолжала:
- Приходите завтра к обеду.
- Невозможно, я жду у себя лорда Пемброка.
- И, конечно, с многочисленным обществом?
- Нет, нас будет только двое.
- Тогда мы приедем с тётушкой разделить ваше одиночество.
- Мне будет весьма приятно. Я написал ей адрес. Прочитав его, она рассмеялась.
- Ах, так вы тот самый итальянец, вывесивший эту смешную афишу?
- Он самый. Она рассмеялась ещё громче.
- А подобное приглашение должно стоить недёшево.
- Но зато я обязан ему прелестными минутами...
- Уверена, вы чуть не умерли от печали после исчезновения этой иностранки. Вам, конечно, безразлично, что я не претендовала на ваши апартаменты вместо сей очаровательной дамы.
- Вы шутите, мои комнаты слишком просты для вас.
- Но я уж постаралась бы проучить вас за излишнюю самоуверенность.
- Любопытно узнать, какое наказание ожидало бы меня.
- У женщины всегда есть удобный способ отомстить. Своим кокетством я сумела бы изобрести для вас самые изощрённые пытки.
- Только дьявол способен на подобное, а вы кажетесь мне ангелом. Благодарю за откровенность, я буду остерегаться.
- Значит, вы решились никогда больше не видеть меня?
Весёлый вид, с которым она произнесла всё это, не давал оснований принимать её слова всерьёз. Но есть особая разновидность женского коварства, когда самая неприятная правда преподносится в виде кокетливой мистификации. Как увидит читатель, мисс Шарпийон обладала таким искусством в совершенстве. Это время, сентябрь 1763 года, совпало с одним из переломов в моей жизни. Именно тогда я почувствовал, что начинаю стареть. Мне было всего тридцать восемь лет, и если считать, как это наблюдается везде в природе, что восходящая линия соизмерима с нисходящей, теперь, в 1797 году, мне осталось самое большое четыре года, да и они в силу всеобщего закона идут слишком быстро.
В то время Шарпийон была известна всему Лондону и являла собой редкий тип совершенной красавицы: каштановые волосы, лазурно-голубые глаза, ослепительной белизны кожа, изящная талия, грудь прелестной полноты, тонкие пальцы, миниатюрная ножка и в придачу ко всему - едва исполнившиеся восемнадцать лет. Может быть, она жива и сейчас. Никогда не встречал я более обманчивой внешности. В этом лице, выражавшем невинное простодушие, была сокрыта невиданная доселе природная ложь. Почему не было мне дано почувствовать, что ещё до знакомства со мной она замышляла мою погибель? Даже сегодня я не в силах вспоминать без волнения ту минуту, когда уходил от неё после первого визита. У меня совершенно не было ощущения сладострастия, рождающегося при виде красивой женщины. Я чувствовал печаль и даже какаю-то безнадёжность. Как ни странно, но образ Полины, всё ещё не покидавший меня, не мог рассеять тех колдовских чар, коими с самого начала обволокла меня Шарпийон. Я старался ободрить себя, приписывая возникшее чувство очарованию нового, и рассуждал, что охлаждение не замедлит явиться, ибо первая же проведённая с этой девицей ночь погасит занявшийся пламень. По правде говоря, я не считал себя слишком далёким от желанной цели. Да и какие можно было вообразить препятствия? Не напросилась ли она сама обедать ко мне? И разве не была любовницей синьора Моросини, которого отнюдь не заставила вздыхать, несмотря на его старость и отталкивающий вид? У него были деньги, но они есть и у меня. Если понадобится, я не поскуплюсь, и Шарпийон будет принадлежать мне.
Когда на следующий день лорд Пемброк узнал о приглашённых к обеду и о тех обстоятельствах, при которых это приглашение было сделано, он не мог скрыть крайнего удивления.
- Я знаю эту девицу и отнюдь не без ущерба для себя. Недавно я встретил её на Воксхолле вместе с тётушкой и предложил двадцать гиней за четверть часа в парковой беседке. Она согласилась, но не успели мы отойти и на пятьдесят шагов, как потаскушка бросила меня и сбежала.
- Вам следовало при всех отхлестать её по щекам.
- Чтобы публика смеялась за мой же счёт? Я презираю её, и в этом моя месть. Но уж не влюбились ли вы, Казанова?
- Чистый каприз, не более.
- Берегитесь, эта сирена хочет одурачить весь свет.
В эту минуту явилась сама Шарпийон. Она едва удостоила меня взглядом и, казалось, была занята одним только лордом. Напомнив ему о приключении на Воксхолле, она долго смеялась над его доверчивостью, но, в конце концов, переменила тон и сказала:
- Утешьтесь, в следующий раз я не буду такой жестокой.
- Возможно, потому что теперь я не собираюсь платить вперёд.
- Фи, милорд! Вы унижаете не только меня, но и себя самого.