Не желая, естественно, оспаривать Никейский Собор, я ничего не ответил. По мере того, как императрица углублялась в рассуждения, моё восхищение первоначально увеличивалось, но через некоторое время я заметил, что она словно декламирует зазубренный урок, и восторгаться стоит лишь её памятью. Впрочем, она излагала свои мнения, полученные от многих суфлёров, с образцовой скромностью. Капризная от природы, Екатерина положила себе за правило всегда оставаться ровной в обращении. В то время, когда я видел императрицу, она была ещё молода, высокого роста, но её полнота уже приближалась к тучности. В остальном царица выделялась белизной кожи, благородным лицом и простыми манерами. Её мог счесть красивой лишь тот, для кого не существенны правильность и гармония черт. Я был до крайности тронут добротой Екатерины, которая порождала у всех окружавших ее столь необходимое монархам доверие, коего не смог, вследствие своей суровости, завоевать её сосед, прусский король. Исследуя жизнь сего государя, восхищаешься его великим мужеством, проявленным во время войн, но без помощи фортуны, немало ему способствовавшей, он никак не смог бы удержаться на троне. Фридрих слишком доверялся случаю. Он являл собой воплощение игрока, столь же азартного, сколь и умелого. Посмотрите теперь на историю Екатерины, и вы увидите, как мало она полагалась на громкие победы, а занималась воплощением преобразований, кои Европа до тех пор почитала неосуществимыми.
Императрица без устали говорила мне про календарь, но это ничем не помогало моим собственным делам. Я решил явиться к ней ещё раз, предполагая навести беседу на иные предметы. И вот я в Царском Селе. Заметив меня, она сделала знак приблизиться и сказала:
- Кстати, я забыла спросить, остались ли у вас какие-нибудь возражения против моей реформы?
- Я могу лишь ответить Вашему Величеству, что сам основоположник признавал у себя небольшую ошибку, но её малость позволяет не вносить никаких поправок в течение восьми или девяти тысяч лет.
- Мои вычисления согласуются с вашими, и папа Григорий VII напрасно упомянул об ошибке - законодатель не должен показывать свои слабости. Смешно подумать, если бы он не упразднил високосный год в конце каждого столетия, через пятьдесят тысяч лет человечество имело бы на год больше, а праздник Нового Года приходился бы десять-двенадцать тысяч раз на летние дни! Наследник Св.Петра нашёл в приверженцах своей церкви уступчивость, которую вряд ли встретил бы здесь среди всеобщего почитания обычаев старины.
- У меня нет ни малейших сомнений, что перед желанием Вашего Величества падают все преграды.
- Я хотела бы разделять ваше мнение, но представьте сокрушение моего духовенства, если бы я убрала из календаря сотню святых, имена коих приходятся на последние одиннадцать дней. Другое дело у вас, католиков, когда каждый день посвящен только одному святому, вместо наших десяти-двенадцати. А кроме того, заметьте, самые древние государства упорно придерживаются своих первоначальных установлений. И я отнюдь не осуждаю обычай вашей страны праздновать начало года 1 марта - это лишь указывает на её древность. Говорят, будто у вас не принято разделять двадцать четыре часа на две части?
- Да, день у нас считают от начала ночи.
- Какая странность! Мне бы это показалось до крайности неудобным.
- Да позволит мне Ваше Величество считать сей обычай предпочтительнее вашего. Нам нет надобности палить из пушки, дабы оповещать о закате солнца.
После сей учёной беседы она поговорила со мной ещё о других венецианских обычаях, в том числе азартных играх и лотерее.
- Мне предлагали учредить лотерею в моём государстве. Я согласилась, но лишь при условии, чтобы ставка не была выше одного рубля и не разоряла тем самым бедняков, кои, не понимая хитростей игры, могут понапрасну обольститься лёгкостью выигрыша.
Таков был последний разговор, которым удостоила меня Великая Екатерина.
Если мои записки хоть немного заинтересуют читателя, он, несомненно, пожелает узнать, каким образом избавился я от Заиры, начинавшей уже утомлять меня.
История сего расставания, которое не повлекло никакой трагической сцены, как можно было того опасаться, получила своё начало в том происшествии, о каковом я намереваюсь теперь рассказать.
Нетрудно догадаться, что Заира могла лишиться моей привязанности лишь из-за появления другой женщины. Вот как это случилось.
Однажды в Санкт-Петербурге я отправился во Французскую Комедию и, сидя один в большой ложе, скучал от всего, происходившего на сцене. Вдруг заметил я в одной из задних лож необыкновенно красивую даму, рядом с которой никого не было. Оказия показалась мне соблазнительной, я вошёл в ложу и заговорил. Мы стали рассуждать о пьесе и игре актёров, беседа сделалась оживлённой, причём дама безупречно говорила по-французски - явление чрезвычайно редкое среди русских, и на моё о том замечание было сказано:
- Я парижанка, и меня знают под именем Вальвиль.
- Пока мне не приходилось ещё рукоплескать вам на сцене.
- Оно и не удивительно, я здесь не более месяца и выступала лишь один раз в "Любовной страсти".
- Как Агнесса?
- Нет, в роли субретки.
- Почему же только один раз?
- Я имела несчастье не понравиться императрице.
- У неё трудный нрав, и она часто несправедлива.
- Хоть я и ангажирована на весь год, но вряд ли дождусь даже конца месяца, чтобы получить свои сто рублей. Из-за этого вынужденного безделья я забываю своё ремесло, ещё не овладев им до конца.
- Но неужели при таких глазах вы не нашли какого-нибудь придворного кавалера, который поддержал бы вас?
- Ни одного.
- И у вас нет возлюбленного?
- Нет.
- В это невозможно поверить.
Я решил ковать железо, пока оно не остыло, и на следующий день отправил девице галантную записку такого содержания:
"Мне очень хотелось бы составить более близкое с вами знакомство, а посему прошу благосклонного разрешения приехать к вам запросто отужинать. Не знаю, насколько вы расположены разделить истинную страсть, возбудившуюся во мне, но ежели не благоволите пролить бальзам на мои страдания, я буду обречён претерпевать ужасные муки.
Рассчитывая через несколько дней отправиться в Варшаву, я могу предложить вам место в моём дормезе, за которое вы заплатите лишь скукой от моего общества. Кроме того, у меня есть способы востребовать для вас паспорт. Моему слуге приказано дожидаться вашего ответа, который, как я надеюсь, будет вполне благоприятен".
Через недолгое время принесли согласие принять меня к ужину, сопровождавшееся объяснениями, что постараются смягчить мои муки. Принято было и предложение ехать вдвоём. В назначенный час я пришёл к Вальвиль и застал её одну. Она приняла меня как старого знакомца, и вначале разговор шел о нашем предполагаемом путешествии:
- Но как вам удастся получить для меня позволение выехать из Санкт-Петербурга?
- В этом нет ничего невозможного. Всё очень просто. С этими словами я подошёл к столу и взялся за перо.
- Кому вы хотите писать?
- Императрице, - ответил я и написал:
"Умоляю Ваше Величество принять во внимание, что, пребывая здесь в праздности, я забуду своё ремесло актрисы быстрее, чем обучилась ему, и щедрость Вашего Величества окажется для меня скорее губительна, нежели полезна. Если же мне будет дозволено уехать сейчас, я навсегда сохраню глубочайшие чувства признательности за безграничную доброту Вашего Величества".
- Вы хотите, чтобы я подписала это?
- А почему бы нет?
- Но тогда могут подумать, что я отказываюсь от дорожных денег.
- Я сочту себя последним из людей, если вы не получите кроме дорожных ещё и годовое жалованье.
- Но не слишком ли просить и то, и другое?
- Ничуть. Императрица согласится, я знаю её.
- Вы проницательнее меня. Хорошо, я подпишу. После основательного ужина, достойного комедиантки и гурмана, Вальвиль без дальнейших церемоний преподнесла мне и другое ожидавшееся угощение.
Я нашёл в ней качества и манеры истинной парижанки, которая, обладая красотой и некоторым воспитанием, почитает себя за падшую женщину, если ей приходится отдаваться нескольким мужчинам сразу. Я разгадал её жизнь ещё до того, как она сама рассказала о ней. В Россию её отправил Клэриваль. Он занимался набором актрис для петербургского двора и убедил Вальвиль, что она рождена для сцены и сделает блестящую карьеру на берегах Невы. Мы легко даём убедить себя во всём, что нам приятно, и вот контракт подписан - рискованное предприятие для молодой особы, никогда не поднимавшейся на подмостки. Оно грозило падением, что и не замедлило случиться. После сего, вспомнив про сумасбродства Заиры, я послал к ней моего кучера сказать, что уехал в Кронштадт и останусь там на ночь. По моим понятиям, для сей бедной девицы это была чистая отставка, ибо, сделавшись постоянным возлюбленным Вальвиль, не мог я уже держать у себя мою маленькую татарку.
Положив прошение на бумагу, я решил поехать к Заире, но сначала надобно было рассказать новой моей возлюбленной историю той, которую предстояло мне покинуть. Дамы всегда любопытствуют таковыми рассказами. Она вполне одобрила то, как я произвёл сей выбор, и неудивительно, ведь такая женщина как Вальвиль способна испытывать лишь влечение животной страсти и ничего не разумеет в истинной любви. Всё для таких каприз и фантазия, и они неспособны более чем на снисходительную уступчивость. Поэтому с ними столь же легко расставаться, сколь и начинать сызнова.
Когда я возвратился, Заира ждала меня печальная, но, вопреки моему ожиданию, не рассерженная, без слёз и рыданий. Её спокойствие смутило меня и, как ни странно, огорчило. С чего бы это? По правде говоря, мне и самому сие непонятно. Может быть, я всё ещё сохранял к ней привязанность, но не мог взять её в чужие края. Она понимала это и смирилась с таковой судьбой, догадываясь, что ей придётся перейти к кому-то другому. Я со своей стороны уже принял на сей счёт решение: один из соседей, мой соотечественник архитектор Ринальди был сильно увлечён малюткой. Он часто повторял мне, что, если я уступлю ему Заиру, заплатит вдвое больше, чем она мне стоила. Я же неизменно отвечал, что отдам её лишь тому, кто будет ей приятен, а все деньги получит она сама. Хотя этот бедняга Ринальди в свои семьдесят два года уже не мог никому нравиться, он всё-таки питал надежды. Я позволил ему поговорить с Заирой о своей любви, что он и сделал, употребляя выспренние слова и со слезами на глазах. По началу малютка отвергла его, но, в конце концов, зная о моём на то согласии, она объявила ему, что, поскольку я её хозяин, и, не чувствуя ни склонности, ни отвращения к кому бы то ни было, она поступит по моей воле. В этот день Ринальди чуть не умер от радости - семидесятилетним старикам и таковые признания должно почитать за истинное счастие. После сего я спросил у Заиры, сможет ли она ужиться с этим добряком, но тут как раз принесли записку от Вальвиль, которая просила меня прийти, чтобы сообщить мне нечто важное.
- Идите пока по своим делам, а когда вернётесь, получите мой ответ.
Вальвиль я нашёл вне себя от восторга: она поджидала императрицу возле церкви и подала своё прошение. Императрица, тут же на ходу прочтя его, сделала ей знак подождать. Через несколько минут прошение вернули с надписью: "Господину кабинетскому секретарю Елагину". Это означало приказ сему чиновнику выдать актрисе годовое жалованье, сто дукатов на прогоны и паспорт. Она должна была получить всё это через две недели, так как русская полиция выдаёт иностранцам паспорта лишь по истечении сего срока со дня запроса. Вальвиль выказала мне самые живейшие знаки своей признательности, и мы назначили день отъезда. Я тут же послал уведомление об этом в городскую газету - таков здесь обычай для знатных особ.
Я обещал Заире быстро возвратиться и посему, любопытствуя, кроме того, знать её решение, поехал к ней ужинать. Она спросила, отдаст ли мне Ринальди, получив её, те сто рублей, которые я заплатил за неё отцу.
- Конечно, моя милая.
- Но теперь ведь я стою дороже. Во-первых, ты мне оставляешь все подарки, и потом я научилась говорить по-итальянски.
- Совершенно справедливо, и чтобы не говорили, будто я из корысти уступил тебя, я намерен подарить тебе и эти сто рублей.
- Ежели так, почему бы не вернуть меня к отцу? Это было бы великодушнее и благороднее.
- Конечно, но как быть с Ринальди? Сей несчастный добряк обожает тебя.
- Ну, так пусть он обращается к моим родителям и договаривается о цене... Или ты хочешь, чтобы он подешевле купил меня?
- Напротив, я был бы только рад оказаться полезным твоему семейству. А Ринальди, ко всему прочему, ещё и очень богат.
- Значит, нет более никаких препятствий. Я всегда буду помнить твою доброту. Поцелуй меня и давай спать.
Это была наша последняя ночь. Назавтра мне предстояло отвезти Заиру в Катериненгоф. Такова история моего расставания с маленькой московиткой. Если я жил в Санкт-Петербурге добропорядочно и степенно, то я обязан сим одной только ей. Зиновьев советовал увезти Заиру с собой, но меня пугало будущее, ибо любил я её чрезвычайно, и она стала бы делать со мной всё, что ей угодно. Я не переставал поздравлять себя за связь с Вальвиль, понимая, что склонность моя к любовным делам могла бы слишком далеко завести меня.
Всё утро Заира укладывала свои вещи. Она и плакала, и смеялась, и пела сразу. Я же был потрясён, и слёзы текли у меня вопреки всем усилиям. Читатель знает, как мне всегда тяжело расставаться с любовницей, даже если я заимел уже другую. Получается так, что верность перемешивается с изменой. Когда я привёз малютку к родителям, всё семейство пало передо мной ниц в знак глубокого почитания. А после того, как Заира рассказала им о заключённой сделке, они осыпали меня благодарностями и благословениями. Я сообщил обо всём Ринальди, который одобрил мои предложения. Он легко договорился с отцом, и дочь уже не сопротивлялась. Перед своим отъездом я имел узнать, что Заира ринальдизировалась. Бедное дитя! Старый толстосум составил её счастие, но через несколько лет она похоронила его.
Итак, Вальвиль сделалась единственной моей приятельницей. Всё было готово для нашего путешествия, я даже взял к себе на службу одного армянского торговца, оказавшегося изрядным поваром, которой ссудил мне сотню дукатов. Мы предполагали ехать, не останавливаясь, до Риги, поэтому я велел положить в карету матрас, и получилась в некотором роде дорожная постель, на коей можно было возлежать со всеми удобствами. Моя актриса нашла сей способ путешествовать до крайности комическим. У меня в карете оказались припасены лучшие вина, самая деликатесная пища и аппетитная женщина - Комус, Момус и Венус одновременно, и сие путешествие было непрестанным услаждением всех чувств.
До Риги мы ехали целых восемь дней - столь повредились дороги из-за обильного дождя. Я уже не застал в городе герцога Карла Курляндского. А через четыре дня мы въехали в Кенигсберг. Здесь я простился с Вальвиль, которую ожидали в Берлине, оставив ей моего армянина, коему она выплатила сто дукатов. Мы расстались наилучшими друзьями, как люди, постигшие искусство жить. В этом и заключается прелесть подобных связей - поскольку не всё принесено в жертву любви, ни та, ни другая сторона не чувствует себя уязвлённой, и в душе остаётся лишь искренняя и нежная дружественность.
XXXIX
Я БЕРУ СЕБЕ ГУВЕРНАНТКУ
НЕСЧАСТЛИВАЯ ПОЕЗДКА В ВЕНУ
1766-1767
По прибытии в Бреслау я отправился к знаменитому венецианцу аббату Бастиани, которого облагодетельствовал прусский король. Аббат был высоким светловолосым мужчиной, достаточно хорошо сложённым, с умным лицом. Он представлял собой тип учёного в самом лучшем смысле этого слова. У него я нашёл то, что ценю превыше всего остального: приятного собеседника, изысканную библиотеку и отменный стол. Великолепные апартаменты аббата располагались на первом этаже роскошного особняка. Остальную часть дома он уступил некой даме, дети которой пользовались особым его расположением, возможно потому, что он приходился им отцом. Несмотря на свой сан, а может быть именно благодаря ему, Бастиани имел заметную склонность к прекрасному полу, однако сия страсть никогда не переходила у него в слабость и не мешала дружеским привязанностям. Больше всего он любил окружать себя юношами: в то время его любимцем был некий молодой аббат, граф Кавалькано. Сам почтенный Бастиани был сыном портного и в Венеции принадлежал к ордену капуцинов, но отрёкся и бежал в Гаагу. Там венецианский посол Трони одолжил ему сто дукатов, благодаря которым он смог приехать в Берлин, где король осыпал его знаками внимания.
У меня было рекомендательное письмо к одной баронессе, имя которой я уже забыл. В одиннадцать часов я отправился к ней с визитом. Меня ввели в переднюю, попросив обождать, пока госпожа баронесса одевается. Вместе со мной дожидалась какая-то молодая и пригожая девица. Я сел на канапе рядом с нею, и вскоре завязался разговор:
- Конечно, мадемуазель близкая приятельница госпожи баронессы?
- Совсем нет, сударь, я не удостоилась такой чести и пришла сюда лишь для того, чтобы предложить мадам свои услуги.
- Не будет ли нескромностью спросить, какого рода услуги вы имеете в виду?
- Мне хотелось бы получить место гувернантки её дочерей...
- О, у баронессы есть дочери?
- Трое малюток, прелестных, словно ангелы.
- Вместе с вами будет уже четыре ангела. Но я не представляю вас в роли гувернантки, вы ещё совсем молоды, мадемуазель.
- Увы, сударь, меня вынуждает необходимость. Я сирота, а мой брат всего лишь лейтенант и не имеет возможности жертвовать многим ради меня. Что мне остаётся, как ни использовать начатки полученного в детстве хорошего образования?
- Сколько же вы надеетесь заработать здесь, мадемуазель?
- Пятьдесят экю в год.
- Это довольно скромно. В ответ последовал тяжёлый вздох.
- Мадемуазель, я весьма заинтересован вами. Где вы живёте?
- У старой тётушки.
- Скажите, а если благородный человек предложит вам вместо того, чтобы быть гувернанткой маленьких девочек, занять такое же место у него, вы согласитесь?
- Конечно.
- Прекрасно, мадемуазель, я делаю вам это предложение. Вы будете получать пятьдесят экю в месяц.
- Неужели, сударь, мне представится счастливая возможность войти в ваше семейство?
- У меня нет семьи. Я холостяк, иностранец и провожу время в путешествиях. Если вам угодно согласиться, мы завтра же уедем.
- Только вдвоём! Вы шутите, это невозможно!
- Почему же нет?
- Но, сударь, ведь мы видим друг друга в первый раз.
- Это неизбежно, со всеми приходится встречаться когда-то впервые. Что касается знакомства, оно очень быстро установится, если вы проявите столько же заинтересованности, как и я.