Мой решительный тон быстро убедил юную девицу в серьёзности предложения. Сам же я испытывал некоторое удивление, потому что, если сказать правду, у меня не было сначала подобных намерений, и всё говорилось лишь для развлечения. Желая уговорить прекрасную незнакомку, я кончил тем, что убедил самого себя, будто серьёзно увлечён. Без лишней самоуверенности можно было считать мои дела довольно успешными - я с удовлетворением заметил её задумчивый и меланхолический вид и то, как она время от времени, словно невзначай, посматривает на меня. Не зная, конечно, всех её мыслей, я тем не менее мог сделать заключение, и оно было в мою пользу. Я говорил себе: "Вот молодая девица, которую я могу ввести в большой свет, где она будет выступать с истинным достоинством". И уже не сомневался ни в её уме, ни в её чувствах. Переполненный сими прекрасными надеждами, я вынул из кармана два дуката и предложил ей в виде аванса за первый месяц. Она приняла их с очаровательной застенчивостью. Это было, как говорят французы, началом конца.
Тем временем меня пригласили к баронессе, которая настаивала, чтобы я был у неё завтра к обеду. Мой отказ весьма огорчил её. Выходя, я уже не увидел в передней мою девицу. Мысли мои переменялись столь быстро, что на следующее утро в пять часов, когда надо было садиться в карету, я даже не вспомнил о ней. Мы не сделали и ста шагов, как кучер неожиданно остановился, ему бросили пакет, который он положил на империал, слуга отодвинул портьеру, и рядом со мной оказалась женщина. Это была моя вчерашняя незнакомка. В дороге она призналась, что разыграла сие маленькое представление, так как не хотела пересудов у меня в гостинице, где не преминули бы заметить, что я увёз девушку, соблазнив её.
- Может быть, вам даже помешали бы поехать вместе со мной?
- О, совсем нет, я боялась не этого. Хуже всего разговоры прислуги. Вообще-то я никогда не решилась бы последовать за вами, если бы не те два дуката, которые я имела несчастье принять от вас. Мне не хотелось, чтобы вы сочли меня обманщицей.
И вот я наедине с молодой девицей, которая, бедный ангел, упала ко мне, старому чёрту, прямо с неба и доверилась моему покровительству. По всей очевидности, благой гений направлял её, ибо я не мог сделать ей ничего, кроме добра. По поводу её отношения ко мне, я, хотя и имел уже позади более сорока лет, относил всё за счёт чувств, совершенно забывая, что тот аккредитив, который все мы носим на лице, давно у меня уже просрочен.
Мне не понадобилось много времени, дабы увериться, что прелестная незнакомка, приняв моё предложение, решилась подчиниться всем моим требованиям. Но это было не то, к чему я стремился. Я всегда желал одного - быть любимым, но после Заиры уже стал забывать, что это такое. Комедиантка Вальвиль явилась всего лишь капризом. В Варшаве - ни одной любовной истории. Спутницу мою звали Матон. Она очень хорошо говорила по-французски. На вопрос, так же ли хорошо она пишет, мне было показано письмо, написанное её рукой и свидетельствовавшее о блестящем образовании. Она рассказала, что уехала из Бреслау, никого не упредив, даже свою тётку, которая, впрочем, вряд ли захочет снова увидеть её.
- А ваши вещи?
- Они не стоят даже того, чтобы укладывать их.
- Ну, а этот свёрток?
- Здесь рубашка, пара чулок, два платка и шесть платьев.
- Но что скажет ваш возлюбленный?
- Ничего, потому что я свободна.
- И всегда были свободны?
- Не скрою, у меня было два возлюбленных. Первый, настоящее чудовище, совратил и бросил меня. Другой - честный юноша, лейтенант, но без гроша. Уже год, как он служит в щтеттинском гарнизоне.
Вряд ли можно было придумать что-нибудь проще сей истории, рассказанной с истинным простодушием, словно моя новая знакомая говорила мне: "Я связала себя с вами в единственной надежде улучшить своё положение". Но самолюбие ослепляло меня, и я имел глупость видеть признаки чувства там, где был лишь расчёт. В двадцать лет, никогда не выезжавшая из Бреслау, мадемуазель Матон испытывала естественное желание повидать мир, путешествуя на мой счёт. Но для меня красивая женщина и любовь - это всё. Я решил ничего не требовать, пока не увижу, что её желания сходятся с моими.
Под вечер мы приехали на почтовую станцию и решили провести там ночь. Я заказал ужин. Матон, умиравшая от голода, ела с аппетитом и неумеренно для не привыкшей к вину девице пила. Видя, что она уже валится под стол, я отправил её в постель. Она лепетала благодарности и извинения и безуспешно боролась со сном. Я узнал, что предыдущую ночь она не сомкнула глаз, а два последних дня сидела на хлебе и воде. С превеликим трудом она забралась на кровать и разделась только благодаря моей помощи. Я устроился рядом и проснулся лишь в пять часов утра. Матон всё ещё спала. Я быстро разбудил её, она сразу встала и робко спросила, не хочу ли я поцеловать её, после чего получила вместо одного поцелуя два. Затем мы продолжили наше путешествие в Дрезден.
По прибытии в сей город я прежде всего поспешил к моей матушке. Её не было в столице, но я застал своего брата Джованни и его жену римлянку Терезу Роландо. После обеда я отправился в Итальянскую Оперу, где в гостиной шла игра, но соблюдал осторожность, не желая рисковать своими средствами, поскольку у меня было, самое большее, восемьсот дукатов, которые следовало сохранить на возможно долгое время.
Красота Матон и обстоятельства путешествия ускорили развязку.
На следующее утро мы уже были лучшими в мире друзьями. Я провёл весь день в заботах о ней: надобно было купить рубашки, шляпы, юбки, туфли и ещё тысячу прочих предметов. Когда ко мне приходили с визитами, я отсылал её в другую комнату, а уходя сам, не велел никого принимать. Иногда я вывозил её на прогулку за город, и только в это время она имела возможность разговаривать с теми, кто подходил к нам.
Сии довольно тщательные с моей стороны предосторожности заинтриговали целую толпу молодых офицеров и в особенности одного, графа Беллегарда, который льстил себя надеждой взять крепость с первого приступа. Этот молодой и богатый красавец явился ко мне как раз в ту минуту, когда мы садились за стол, и я принял его без всякого удовольствия. Он попросил позволения присоединиться к нам, на что я никак не мог ответить отказом. Беллегард, хотя и держался в границах пристойной беседы, но время от времени позволял себе солдатские шутки. Матон в этих случаях отвечала сдержанной улыбкой, сохраняя достоинство. После обеда я имел обыкновение отдыхать и потому без церемоний просил графа оставить нас.
- А мадемуазель разделяет вашу сиесту? - спросил он, улыбаясь.
После моего утвердительного ответа граф взял перчатки и шпагу и пригласил нас к обеду на следующий день. Я ответил, что ещё не вывожу в свет свою возлюбленную, но если он согласен довольствоваться незатейливыми кушаньями, всегда буду рад принять его, а он сможет побыть в обществе Матон. Граф не нашёлся, что ответить, сделал серьёзный вид и холодно удалился. О нём не было слышно целых восемь дней.
Матушка моя возвратилась из деревни, и я отправился повидать её. Она занимала третий этаж соседнего дома, и из её окон можно было видеть всё, что делается в моей комнате. Вообразите моё удивление, когда я заметил, как Матон, стоя у окна, переговаривается с Беллегардом, оказавшимся в комнате, расположенной рядом с моим апартаментом. Сие открытие развеселило меня, поскольку сам я оставался незамеченным. Однако, не желая быть обманутым, решился я действовать без промедления. Когда за обедом у нас разговор зашёл о графе, я небрежно заметил:
- Мне кажется, господин Беллегард влюблён в тебя.
- Ба! Вы прекрасно знаете, что молодые офицеры волочатся за всеми девицами подряд, таков уж у них обычай. Вот и граф увлечён мною не более, чем любой другой.
- Неужели! Но разве он не был здесь сегодня утром?
- Он! Каким образом? Неужели вы думаете, что я приняла бы его?
- Значит, ты не видела, как он после парада прогуливался под окнами?
- Честное слово, нет.
Для меня этого было вполне достаточно. Матон беззастенчиво лгала, и не оставалось никаких сомнений, что я окажусь в дураках, если не опережу её. Я не настаивал и, пребывая в прекрасном расположении духа, даже немного приласкал обманщицу. Потом я отправился в театр, и в картах фортуна всё время мне благоприятствовала. К концу второго акта я удалился. Встретив у своих дверей слугу, я спросил его:
- Есть ли на первом этаже другие комнаты кроме моих?
- Да, сударь, ещё две.
- Скажите вашей хозяйке, что они мне тоже нужны.
- Невозможно, сударь, со вчерашнего дня они заняты.
- Кем же?
- Одним швейцарским офицером.
Г-н Беллегард был швейцарцем. Я начал с того, что внимательно осмотрел свои комнаты. Не было ничего более лёгкого, чем перебраться из соседнего окна на мой балкон. Кроме того, комнаты Матон и офицера соединялись запертой лишь на задвижку дверью. Возвратившись, я увидел девицу сидящей у окна. После нескольких малозначительных замечаний я сказал:
- Какой здесь свежий воздух! А у меня можно задохнуться. Не поменяться ли нам комнатами?
Она ничего не ответила.
- Значит, ты не хочешь сделать мне эту любезность, моя дорогая?
Опять молчание.
- Бели ты так держишься за эту комнату...
- Вы же прекрасно знаете, кто здесь хозяин.
- В таком случае я лягу тут.
- Сегодня?
- Да, сегодня.
- Как вам угодно. Надеюсь, вы не будете возражать, если я приду сюда утром со своей работой.
По этому ответу я понял, что хитрость Матон не уступает моей, и с той минуты почувствовал к ней бесконечное презрение. Я сразу же велел перенести мою кровать в её комнату и поставил своё бюро напротив окна. Матон исподтишка наблюдала за всеми этими перемещениями, но плохие для себя новости встретила с добродушием и к ужину не лишилась аппетита. Хорошее вино всегда веселило её, и перед тем как ложиться, она попросила позволения разделить со мной постель. Я не возражал. Мне был явственно слышен голос Беллегарда и его приятелей, и я полагал, что стану свидетелем, как сосед будет пытаться проникнуть ко мне. Однако всё оставалось спокойным. Впоследствии я узнал, что любовника предупредили (неизвестно, кто и каким образом) о происшедших у его прелестницы переменах.
На следующее утро я проснулся с ужасной головной болью и целый день не выходил из комнаты. Моё нездоровье не проходило, и я позвал врача, который пустил мне кровь - напрасный труд, болезнь моя только ухудшилась. Матушка, всегда нежно любившая меня, сразу же пришла, весьма обеспокоенная. Так как кровопускание не принесло никакого облегчения, я принял лекарство, но и оно подействовало ничуть не лучше. На третий день некоторые признаки ясно показали мне, что я стал жертвой галантной болезни. Итак, мадемуазель Матон обманула меня по всем статьям. Никакая другая женщина не могла быть причиной сего, поскольку со времени возвращения из Польши я не имел дела ни с кем, кроме неё. Я провёл весьма беспокойную ночь, но зато придумал план отмщения. Гнев - дурной советчик, он требовал самых жестоких средств, но, к счастью, здравый смысл одержал верх, и в качестве наказания я решил лишь прогнать это недостойное существо. Едва взошло солнце, как я подошёл к её постели и стад трясти спящую, приговаривая:
- Несчастная, ты должна всё мне рассказать! Она залилась слезами и воскликнула:
- Боже мой, что с вами? Почему вы так рассердились?
- Ты ведёшь себя как подлая тварь!
- Простите меня, сударь, клянусь вам, это никогда больше не повторится. К тому же, такой пустяк...
- Так ты называешь это пустяком!
- Но ведь тот маленький золотой крестик был вам совсем не нужен...
- Что ты говоришь о золотом крестике?
- Я его спрятала...
- Так, значит, ты ещё и воровка? Хорошее дело! Но сейчас речь о другом.
- Честное слово, я ни в чём больше не виновата.
- Ты похитила у меня самое бесценное сокровище.
- О чем вы говорите?
- Моё здоровье, несчастная! Ты отравила меня. Поднимайся сейчас же, складывай свои пожитки и вон отсюда!
Она снова принялась плакать, но уже не пыталась оправдаться.
- Боже мой, что я буду делать без вас?
- Мне это безразлично. Возьми пятьдесят экю, и чтобы больше я тебя не видел. Ты напишешь мне расписку за эти деньги с указанием причин твоего ухода. Я не хочу разговоров, будто бросил тебя, воспользовавшись девической неопытностью.
Она подчинилась, не говоря ни слова, но перед самым уходом рыдания возобновились. Она бросилась на колени, и я был вынужден вывести её. Оказавшись в подобном положении, я не имел ни малейшего желания оставаться в гостинице, и через два дня снял весь первый этаж в доме, где жила моя матушка. Глупое упрямство Матон, хотевшей скрыть всё равно проявившуюся бы рано или поздно болезнь, настолько ухудшило моё состояние, что, если бы признаки проявились на восемь дней позднее, это стоило бы мне жизни. Меня лечили так же плохо, как раньше в Аугсбурге и Везеле, если читатель помнит об этом. Многие не давали мне прохода своим любопытством о моей принцессе, но я коротко отвечал им, что она обманула меня и была прогнана. Через несколько дней мой брат Джованни пришёл ко мне и сказал со смехом:
- Граф Беллегард и четверо его приятелей заболели, как и ты.
- По заслугам, нечего было отираться возле неё.
- Хитрец, тебе хотелось сохранить красотку для одного себя.
- Однако они не очень-то проницательны, если не догадались, почему я прогнал эту проклятую гризетку.
- Как они могли знать? Весь город думает, что ты в совершенном здравии.
- Что ж, теперь ты можешь утешить их, рассказав о моей болезни. Но я никогда не дошёл бы до такой глупости, как они, чтобы самому без всякой нужды объявлять об этом всему свету.
Вылечившись, я отправился посмотреть знаменитую лейпцигскую ярмарку. Благоволение фортуны в фараоне и бириби доставило мне в Дрездене четыреста дукатов, и я отправился с аккредитивом на три тысячи экю к банкиру Гофману.
Со мной вместе ехал весьма интересный старик, управляющий саксонскими рудниками. Он рассказал мне одну историю, незначительную саму по себе, но примечательную тем, что она навсегда останется тайной для русских. Оказывается, императрица Екатерина, которую все считали брюнеткой, на самом деле имела светлые волосы. Когда она была ещё ребёнком, этот человек каждый день видел её в Штеттине.
С тринадцати лет её причёсывали свинцовыми гребнями, потому что она была обещана Петру Ш, а в России всегда хотят, чтобы принцессы императорской крови были брюнетками, так как светлые волосы весьма распространены по всему государству. В последний день ярмарки, как раз когда я садился обедать, у меня в столовой неожиданно появилась отменно красивая женщина - это была Кастельбажак.
- Вы здесь, моя прекрасная дама!
- Увы! Я приехала две недели назад.
- И собрались ко мне только сегодня!
- Мы нарочно избегали встреч с вами.
- Кто это мы?
- Шверин тоже здесь.
- Значит, бедняга в Лейпциге?
- Да, и сидит в тюрьме.
- Что же он натворил?
- Подал фальшивый вексель. Несчастный, что с ним будет? Он мог бежать, но не захотел, решившись лучше отправиться на эшафот.
- И вы не расставались с ним целых три года, с того времени, как я видел вас в Англии?
- О, мой дорогой Казанова, пожалейте нас, не вспоминайте прошлое, спасите от бесславной смерти человека, который позорит своё имя. А ведь речь идёт о каких-то жалких трёхстах экю.
- Для Шверина я не сделаю ничего. Этот негодяй чуть было не отправил меня на виселицу своими фальшивыми банковскими билетами.
- Но неужели и моя судьба безразлична вам?
- Вы - другое дело, и если пожелаете ехать со мной в Дрезден, я дам вам триста экю, как только правосудие разделается с этим мошенником. Для меня всегда оставалось загадкой, почему столь привлекательная и красивая женщина связала себя с подлецом, у которого нет ни ума, ни таланта, ни даже пристойных манер, а вместо состояния - один лишь княжеский титул.
- Я никогда не любила его и жила с ним, вопреки самой себе, не умея проявить достаточной твёрдости перед его слабостью и слезами.
Её рыдания возобновились с новой силой, потому что женщины приходят в наибольшее расстройство чувств, когда сами рассказывают о своих несчастьях. В двадцать шесть лет она сделалась женой аптекаря из Монпелье, у которого её и похитил Кастельбажак. В Лондоне она не могла прельстить меня - я уже попался в сети другой сирены. Но теперь ничто не связывало мою свободу, и я согласился удовлетворить все её желания. Прислуживающий мне человек был свидетелем сей сцены, которая вызвала в нём живое любопытство. Когда он увидел счастливую развязку, то по собственному побуждению подал для дамы прибор и отправился приготовить в моей комнате новую постель, что немало меня позабавило. Бедная Кастельбажак не заставила уговаривать себя, поскольку пребывание в Лейпциге сделалось для неё совершенно непереносимым. Не говоря уж о долгах, все её вещи попали к хозяину гостиницы, где она остановилась. Кредитор трёхсот экю также стремился наложить руки на платья несчастной женщины, однако она сказала мне, что, если успокоить хозяина, можно получить всё обратно. В этот же день она переехала ко мне. Когда мы собирались устроиться в постели, моя прелестница произнесла с печалью в голосе:
- Мой дорогой Казанова, я должна сделать вам одно признание.
- Что ещё, моя милая?
- Я чувствую, что вы потребуете за свои благодеяния вознаграждение, которое я охотно доставила бы вам, будь только оно возможно.
- Я согласен подождать до завтра.
- Завтра ничего не изменится.
И она принялась плакать. Однако же я с настойчивостью требовал объяснений, и тогда несчастная подняла юбку и продемонстрировала ещё одно очевидное доказательство подлости Шверина. Не сдержав жеста разочарования, я спокойно сказал ей:
- Ложитесь спать, мадам. Мне жаль вас, вы достойны лучшей участи.
То расположение чувств, в коем я находился, легко могло заставить меня рискнуть собственным здоровьем, и поэтому после зрелого рассуждения я был благодарен ей за предупреждение, избавившее, может быть, меня от неизлечимого отвращения к усладам любви. Это была не какая-нибудь Матон, обманывавшая и до, и после знакомства, а истинно порядочная женщина, украшенная качествами, вполне противоположными её неустройствам, и одарённая превыше всего отзывчивым сердцем - самым гибельным даром изо всех, получаемых нами от Провидения. Именно оно и служило причиной страданий несчастной Кастельбажак.
Я нашёл средство вызволить её вещи из гостиницы, заплатив хозяину шестьдесят экю. Она не знала, как изъявить свою благодарность, и старалась показать, сколь тяжела для неё невозможность проявить всю полноту чувств, чего она желала.не менее страстно, чем я сам. Оно и понятно - добропорядочная женщина всегда будет считать себя обязанной тому, кто помог ей, и готова без всяких условий полностью отдаться своему благодетелю. Мы узнали о судьбе Шверина от обманутого им банкира. Сей последний отправил нарочного в Берлин, дабы узнать, не будет ли король против того, чтобы предать фальшивомонетчика всей строгости законов.