Именно в те годы в Париже расплодилось великое множество русских антикварных лавок, ресторанов, чайных, закусочных, комиссионных магазинов и прочей "русской экзотики". Когда годы подъема сменялись годами спада, большинство из них прогорало, но часть выживала, хотя и сокращала "оборот". Их владельцы, бывшие еще недавно официантами, белошвейками, шоферами, сторожами, становились "господами", подъезжали к своим "предприятиям" на "роллс-ройсах" и пополняли собою, пусть временно, "стан ликующих".
Во второй половине 20-х и в первой половине 30-х годов в Париже процветало "чайное заведение" с антикварным магазином при нем, принадлежавшее бывшему московскому градоначальнику царских времен Шебеко и петербургскому аристократу князю Куракину. Носило оно громкое название "Боярский терем", находилось в центре "шикарной" части Парижа - на улице де Берри, неподалеку от Елисейских полей, держалось исключительно на американской клиентуре. Дела "Боярского терема" шли отлично.
Знатных гостей в гардеробе встречал одетый в русскую поддевку полковник Сергиевского артиллерийского училища Мамушин. Потолки и стены были искусно разрисованы старинными русскими узорами и сказочными тройками по эскизам великого русского художника-миниатюриста Билибина. Официантки были набраны из бывшей петербургской и царскосельской знати. "Пара чаю" стоила 14 франков при номинальной стоимости владельцам "терема" в 1 франк. На эстраде баритон Швайковский и колоратурное сопрано Коротнева под аккомпанемент пианиста Гринберга потрясали заокеанских клиентов ариями из "Садко", "Снегурочки", "Царя Салтана", "Князя Игоря", "Пиковой дамы".
Клиенты млели и от кафтанов, и от троек, и от "пары чая", и от "Снегурочки". Всего этого ведь не увидишь и не услышишь ни в Лос-Анжелосе, ни в Пенсильвании, ни в Вашингтоне!
А когда однажды в "Боярский терем" заявилась великая княгиня Ксения Александровна, сестра Николая II, и когда царскосельские фрейлины, а ныне официантки шебековского "терема", при ее входе отвесили ей полагающийся по придворному церемониалу глубокий реверанс, "знатные" иностранцы кинулись в гардеробную за своими фотографическими аппаратами. Как же тут удержаться от соблазна сфотографировать настоящую сестру последнего русского царя, да притом в обстановке "чайного заведения"? Этакой диковинки во всю жизнь не увидишь ни в Нью-Йорке, ни в Чикаго!
Из чайной клиенты проходили в соседнюю комнату, занятую антикварной лавкой князя Куракина. Было в ней все, что составляло в те времена предмет торговли русских комиссионных лавок. Несколько икон в серебряных ризах, табакерки, старинные гравюры, серебряные ковши и братины, пасхальные яйца, художественная резьба по дереву, бронза и эмаль; сарафаны, платки, вышивки, котиковое пальто и шапочка - последний ресурс умирающей от голода эмигрантской семьи; ордена и знаки отличия царских времен, мундштуки, малахитовые чернильницы и пепельницы; пейзажи березовых рощ и занесенной снегом русской деревни кисти эмигрантов-художников - последняя надежда их авторов "выйти в люди"…
Малограмотные купцы из Калифорнии, акушерки из Иллинойса, скучающие бездельники из Нового Орлеана стояли перед этими "экзотическими" экспонатами и слушали разглагольствования князя Куракина на чистейшем английском языке. Холщовое полотенце, вытканное за год до революции в какой-нибудь Мордвиновке или Бреховке, объявлялось им как историческая реликвия и личная собственность Екатерины II. Серебряный ковш, выпущенный московской фирмой Овчинникова в годы первой мировой войны, восходил в его рассказах к эпохе Ярослава Мудрого. Лукутинская табакерка была, по его словам, любимым предметом обихода всесильного вельможи Потемкина. Серебряным подстаканником якобы пользовался сам Петр Ильич Чайковский, а медная пепельница будто бы из Ясной Поляны Льва Николаевича Толстого.
У заокеанских посетителей "Боярского терема" вылезали глаза на лоб от этих "исторических" повествований предприимчивого князя, искусно опорожнявшего бумажники своих клиентов. "Реликвии" тщательно упаковывались и уплывали за океан вместе с их новыми владельцами, а Шебеко и Куракин богатели и богатели.
Так в атмосфере рвачества и коммерческого ажиотажа всплывали на поверхность парижской жизни нувориши из эмигрантов.
Прибавьте к ним нескольких врачей-гинекологов - тайных абортмахеров, лавировавших между богатством и тюрьмой; шарлатанов-венерологов; инженеров-изобретателей, которые при помощи французского капитала, поглощавшего львиную долю плодов из изобретений, кое-как "выходили в люди"; бывших российских богачей, имевших к моменту революции крупные суммы в иностранных банках или недвижимое имущество за границей и прожигавших последние остатки этих сумм и этого имущества; наконец, просто авантюристов и людей уголовного мира, внезапно получивших большие деньги неизвестно откуда и неизвестно как.
Вот вам парижский эмигрантский "стан ликующих".
Он заполнял залы русских ресторанов, прокучивал тысячи и десятки тысяч франков в ночных эмигрантских кабаках. Он не пропускал ни одного "шикарного" эмигрантского бала, танцуя без устали до утра и разбрасывая тысячефранковые билеты в буфете, лотерейном киоске и других уголках бальной залы.
Где же показать свое "великолепие", как не в этих злачных местах? Где можно удовлетворить свое тщеславие, как не среди своих вчерашних сотоварищей? Где можно так бахвалиться своим безукоризненно сшитым фраком или смокингом и своими небрежными жестами, бросая в гардеробной и официанткам чаевые сотенными кредитками, как не среди своих соотечественников, не имеющих ни смокингов, ни кредиток?
Я говорил сейчас о газетных объявлениях и о том, что за ними крылось.
Не меньший интерес для бытописателя беспросветных эмигрантских будней представит и хроника жизни "русского Парижа". И в ней, как и в объявлениях, можно увидеть как в зеркале толчею воды в ступе этих несчастных, заблудившихся в трех соснах людей.
Откройте любой номер парижской эмигрантской газеты и погрузитесь в изучение этой хроники.
Завтра, в субботу, такого-то августа или октября, в 7 часов вечера, в церкви на бульваре Экзельманс будет отслужена панихида по в бозе почивающей вдовствующей государыне императрице Марии Федоровне…
Запаситесь, читатель, терпением, наденьте пальто и шляпу и пойдемте вместе со мной на бульвар Экзельманс, где в бывшей зале, гостиной и столовой богатого особняка устроена одна из дюжины парижских православных церквей.
В полумраке церкви вы увидите одинокие фигуры древних старцев с зажженными свечами в руках. Опытный глаз сразу определит, что перед вами последние представители умирающей сановной знати Санкт-Петербурга и Царского Села. Прислушайтесь к тому, о чем говорят эти тени потонувшего мира в потертых пиджаках и поношенных пальто. Что занимает их внимание? Вчерашнее падение министерства и очередной министерский кризис, о котором говорит вся Франция? Предстоящее открытие в Париже всемирной выставки, которую посетят десятки миллионов людей? Слух о девальвации франка?
Нет! Реальная жизнь течет мимо них. До министерского кризиса, до выставки и до девальвации им нет никакого дела. Гораздо важнее для них другое: получены сведения, что барон такой-то "дышит на ладан" и не сегодня-завтра "отдаст богу душу". Значит, "освобождается вакансия тверского губернатора", а кто-то из них, обсуждающих это событие, по своему положению, званию камергера или чину действительного тайного советника, конечно, первый кандидат на эту должность… Завтра он лично пойдет наводить справки о предстоящих переменах у "управляющего собственной его величества канцелярией"…
Оставим на время будущих губернаторов и пойдемте завтра, в воскресенье, к 12 часам дня, в Галлиполийское собрание, расположенное в особняке банкира Лазара. Мы с вами прочитали в газетной хронике, что в указанный день и час, в 17-ю годовщину оставления белой армией Крыма или высадки ее в Галлиполи, в церкви собрания будет отслужена торжественная панихида по усопшим белым "вождям" генералам Алексееве, Корнилове, Маркове, Дроздовском, Кутепове, Миллере, адмирале Колчаке.
После панихиды - банкет. Плата - 20 франков с персоны.
Старцев здесь не будет. Церковь и залу для банкетов заполнит 40-летняя "молодежь", сплошь состоящая из бывших белых офицеров - корниловцев, марковцев, дроздовцев, алексеевцев, шкуровцев и прочих. Подходя к особняку Лазара, любезно предоставившего белому воинству эту часть своего многочисленного недвижимого имущества, на всякий случай наденем шапку-невидимку, ибо если мы с вами не слишком склонны поминать "вождей" панихидами и банкетами, то пребывание наше на этом сборище окажется не вполне для нас безопасным.
На банкете будут произноситься тосты за "беспощадную войну с большевизмом до победного конца"; в речах ораторов будет дышать уверенность в близости грядущего "весеннего похода"; будут провозглашаться здравицы в честь "вождей", ныне благополучно здравствующих. В 4 или 5 часов участники банкета нетвердой походкой направятся к дверям, а уставшие официантки будут убирать со стола залитые вином скатерти и сотни порожних бутылок.
До "весеннего похода" еще далеко, а становиться к станку на заводе Рено, или Ситроэна, или Пежо или садиться за руль легкового такси нужно завтра на рассвете.
Официанткам тоже дремать не придется - завтра полковой праздник лейб-гвардии Преображенского полка. Очередная панихида по "в бозе почивающим" уже заказана, а деньги за банкет на 60 персон уже внесены.
Послезавтра, здесь же, в 4 часа дня, очередная "чашка чаю" бывших воспитанниц московского Екатерининского института, а в 8 часов вечера очередная встреча господ офицеров лейб-гусарского Сумского полка.
Не утомляйте, читатель, вашего внимания дальнейшим изучением этого раздела парижской хроники жизни эмигрантского царства-государства. Панихиды, молебны, полковые праздники, годовщины, чашки чаю, банкеты в Париже, Лионе, в городах Лазурного берега идут длинной чередой. Они как две капли воды похожи друг на друга.
Вы уже составили себе о них некоторое представление.
Перейдем к другим разделам той же хроники.
Сегодня, в 8 часов вечера, в боковом зале Русского народного университета на улице Севр очередное занятие курсов кройки и шитья. Просят не опаздывать. В главном зале - лекция доктора Чекунова "О вреде курения". Вход 2 франка. Завтра - начало второго цикла курса лекций "О пчеловодстве". Не внесшие целиком установленную плату к занятиям не допускаются. О дате очередного семинара по экономическим наукам будет объявлено дополнительно.
Читатель широко раскрывает глаза от удивления. Как? В "русском Париже" кроме ресторанов и лавок был свой университет? А если и был, то при чем тут кройка и шитье?
Университета, как обычно это слово понимается, конечно, не было. "Народный университет" - понятие особое. Когда-то, за несколько лет до первой мировой войны, на средства богача А. Л. Шанявского в Москве было основано первое в России учреждение, популяризовавшее в самых широких кругах населения знания по всем отраслям науки и техники путем лекций и семинаров. Называлось оно "Народный университет". Для него было выстроено грандиозное по тем временам здание на Миусской площади - с десятками аудиторий и комнат, с мраморными колоннами и лестницами внутри. Никакого образовательного ценза от слушателей не требовалось, никаких факультетов не было и никакие дипломы не выдавались.
Каждый выбирал себе тот цикл лекций, который его интересовал; каждый пополнял свое образование как хотел, и как умел.
По образцу этого популярного в свое время "университета Шанявского" престарелый петроградский общественный деятель Дмитриев и ученый-историк Одинец (в 1948 году вернувшийся на родину) основали в Париже вышеупомянутый "Народный университет", просуществовавший много лет.
Своего отдельного здания, а тем более мраморных колонн и мраморных лестниц он, конечно, не имел. Находился он на узкой и извилистой улице Севр, на стыке 6-го округа и 15-го ("русского"), во дворе, на втором этаже старого, прокопченного здания, в котором сдавались в наем частные квартиры. Узкая деревянная лестница вела в помещение этого университета. Аудиторий в нем не было, в самую большую лекционную комнату можно было с трудом втиснуть 50–60 человек. Но посещался он эмигрантами охотно, так как давал довольно много прикладных знаний, оказавшихся полезными в тяжелой борьбе за существование.
Продолжая обозрение столбцов парижской и провинциальной хроники эмигрантской жизни, вы, конечно, остановитесь на сообщении, что очередная экскурсия в Луврский музей под руководством Жихаревой состоится завтра, в воскресенье, такого-то числа. Сбор в одиннадцать часов у входа в станцию метро "Тюильри". Плата за участие в экскурсии 3 франка.
Пойдемте и мы на эту экскурсию.
Без четверти одиннадцать. Уже маячит под зонтом на фоне дождливого туманного парижского дня пожилая женщина. Это - экскурсовод. Постоянной службы у нее нет.
От того, сколько франков соберет она сегодня и в последующие воскресные дни, зависит очень многое в ее жизни.
Каждые две минуты мрачное, зияющее в тротуаре отверстие выхода из метро выплескивает на поверхность земли сотни парижан, только что совершивших переезд и переход по узким цементным коридорам и лестницам, заплеванным и покрытым окурками, билетами, обрывками газет.
Одиннадцать часов. Ни одного экскурсанта. Четверть двенадцатого. Никого.
Экскурсовод с тоской смотрит на новые людские волны, выкатывающиеся из трущобной глубины "коридоров для крыс", как метко охарактеризовал парижское метро в беседе со мною один французский промышленник.
Наконец в половине двенадцатого около экскурсовода вырастает робко озирающаяся эмигрантская фигура.
- Не скажете ли мне, где здесь сбор на экскурсию?
- Здесь…
Они решают подождать еще немного…
Без четверти двенадцать из недр метро появляется еще один экскурсант. Больше ждать они не будут.
Экскурсовод получает с обоих по 3 франка. Обед ей обеспечен. Все трое направляются в музей. Здесь экскурсовод покажет своей "аудитории" из двух человек много интересного: и египетские, и ассирийские древности, и искусство Китая, и мебель эпохи Людовика XIV, и полотна французских живописцев барбизонской школы. Они будут стоять перед шедеврами Рафаэля, Корреджо, Веласкеса, Рубенса, Рембрандта, любоваться японским фарфором, персидскими миниатюрами и индийскими тканями. Мы не будем их сопровождать.
Тем временем мы лучше попытаемся выяснить, как могло случиться, что подавляющее большинство русских эмигрантов, прожив четверть века рядом с сокровищницей мирового искусства всех эпох и всех народов, расположенной на территории города Парижа, прошло мимо этой сокровищницы, ни разу в нее не заглянув? Чем объясняется этот индифферентизм? Почему в парижских музеях лишь изредка можно было увидеть эмигрантов?
Я знал сотни эмигрантов, людей, казалось бы, самой высокой культуры, которые, прожив в Париже 25 и более лет, не удосужились побывать ни разу ни в Версальском дворце, архитектурном чуде XVII века, ни в Луврском музее - первом в мире по богатству коллекций, ни в других художественных и исторических музеях; людей, которые за этот срок не совершили ни одной прогулки по городу с целью осмотра его архитектурных шедевров и исторических памятников. Мне приходилось часто и подолгу беседовать с эмигрантами, не прочитавшими за целую четверть века ни одной французской книги и не побывавшими ни разу ни в одном из парижских театров и ни на одной парижской художественной выставке.
Я много раз спрашивал этих людей о причинах такого непонятного безразличия. Их ответы можно суммировать примерно следующим образом:
- Когда мы жили на берегах Невы, Москвы-реки, Днепра, Камы, Дона, мы бредили Парижем, его памятниками и храмами, его выставками, театрами, музеями, антиквариатом. Мы преклонялись перед Мольером, Виктором Гюго, Эмилем Золя и другими французскими литературными "богами". Нас тянуло на французский роман, живопись импрессионистов и музыку Клода Дебюсси.
- Теперь мы рядом со всеми этими благами. И что же? Вместо влечения к Парижу - отталкивание от него. Образы произведений Мольера, Виктора Гюго, Эмиля Золя полностью для нас потускнели. Зато вспыхнули ярким светом другие образы: Тургенева, Лескова, Островского… Импрессионисты больше нас не трогают - нам нужны Репин, Васнецов, Айвазовский. Клод Дебюсси больше не заставит нас рыдать от восторга, как прежде. Зато от музыки Глинки и Чайковского мы возносимся к небесам.
- В какие версальские дворцы и луврские музеи пойдем мы сейчас со своими грязными от машинного масла ногтями, заскорузлыми руками, потрепанными пиджаками, выцветшими пальто? Что нам, "бывшим людям", делать среди наполняющей эти дворцы, музеи и театры толпы элегантно одетых, чопорных, самодовольных людей? Не для того ли идти в эти музеи и театры, чтобы ловить на себе полный презрения и насмешки взгляд природных жителей страны?
- Какие французские романы читать и когда читать? Где время для их чтения? Уж не после ли 14 часов работы, обогащающей господ Ситроэна, Рено, Пежо или Гочкиса?
- Какие тут еще выставки? Какие прогулки по историческим местам?
- Нет! К черту Париж со всеми его музеями и выставками! Радость и счастье жизни не в Париже - чужом, нудном, холодном и бездушном, а в родных Царевококшайске и Тьмутаракани, в брянских лесах и на полях Северной Таврии, на берегах Днепра и Енисея, среди благоухающих садов, что цветут по-над Доном, и среди елей родной тайги…
Я задержал внимание читателя на маленьком объявлении и на тех мыслях, которые возникали в свое время у "среднего" эмигранта при чтении этого объявления.
Посмотрим, о чем еще говорится на столбцах мелкошрифтной парижской хроники.
В пятницу, ровно в 8 часов вечера, в Галлиполийском собрании на улице Фезандери заключительная лекция генерала Головина из цикла "Великая Галицийская битва". Присутствие всех постоянных слушателей Высших военно-научных курсов обязательно. В тот же день в конференц-зале "Биотерапии" научное собрание Общества русских врачей имени Мечникова. В повестке дня: профессор В. Н. Сиротинин - "О некоторых особенностях течения скарлатины у взрослых"; доктор Б. Н. Беляев - "К вопросу о лечебном действии минеральной воды "Бурбуль" при вторичных гипохромных анемиях". Начало в 8 часов вечера.
Если вы, читатель, собрались посетить это заседание, то не ошибитесь адресом, так как в тот же день и в тот же час в другом конференц-зале другого учреждения и на другой улице состоится научное заседание Союза русских врачей с другой повесткой дня.
- Что за чепуха! - воскликнет читатель. - Разве Общество русских врачей и Союз русских врачей не одно и то же? И почему два заседания в разных местах, но в одно и то же время?
Нет, в эмигрантском "государстве" это совсем не одно и то же. Две совершенно самостоятельные организации, два устава, два правления и две группы членов, постоянно поливающих друг друга грязью и осыпающих друг друга проклятиями.
- А что же они не поделили, будучи все до одного эмигрантами и живя в одном и том же городе? - продолжит свои удивленные вопросы читатель.
Нет, в эмигрантском "государстве" они не одинаковые.
Одним казалось, что другие "слишком правые", а этим последним казалось, что первые "чересчур левые". Отсюда непримиримая вражда двух врачебных лагерей.