1987 год
В мае 1987 года мы занимались моей рукописью о путешествии, – журнал "Советская музыка" исхитрился изъять ее для Маэстро из типографии, где она вот-вот должна была быть напечатана.
В течение трех часов работали над третьей частью. Поправок оказалось мало, но С.Т. читал вслух, а так как в каждой части было около сорока страниц машинописного текста, то времени ушло много. Были и курьезные случаи. С.Т. поправляет какое-то место. Мне не нравится. Я говорю: "Вы бы никогда так не сказали!" Он спрашивает: "А как бы я сказал?" "Так-то", – отвечаю.
Самое сильное впечатление, оставшееся у меня от работы с Рихтером, – это тщательность. Зашла речь об Ире Наумовой – "Магрите", – он тут же нашел ее пожелтевшие от времени фотографии: вот что значит порядок! Пошел в соседнюю комнату и вернулся с ними.
Потом С. Т. принес Grossbuch, в котором со всей возможной доскональностью были записаны все программы всех 150 концертов 1986 года, с указанием даты, места, произведений и каждой их части.
Помню, как Юрий Башмет, увидев однажды эту тетрадь, не мог оторваться от нее, изучал, восхищаясь мастерством и вкусом, которые проявил С.Т. при составлении программ концертов.
Обсуждались в этот день Музиль, Энгр, Шимановский, Розеггер, произошел спор с Ниной Львовной по поводу нынешней формы луны, говорили об Артуре Рубинштейне, Листе, вспомнили одно из моих первых посещений, – мы были приглашены на Большую Бронную на концерт Элисо Вирсаладзе и С.Т. очень хвалил ее исполнение Сонаты Шумана: "Она – настоящая исполнительница Шумана. Естественная мужественность, не специальная…" – и, наконец: "давайте теперь послушаем "Море" Дебюсси. Это ведь лучшее, что только есть на свете".
* * *
Во второй половине мая 1987 года, как не раз бывало в его жизни, глубокая тоска овладела С.Т.
Депрессию вызывали иногда конкретные причины, болезнь или неприятие дорогих С.Т. идей, противодействие в их осуществлении. Он переставал спать, заниматься, читать и даже общаться с близкими людьми. Самым тяжелым проявлением этого состояния становился полный душевный упадок.
– Я ничего не хочу, мне все неинтересно. Музыка мне надоела. Все надоело. Послушайте, какой мне приснился сон. Я играл что-то с Кондрашиным, и в конце мы разошлись, и кончилось все как-то ужасно неприятно. Все как-то рассосалось. Ни одного хлопка. Все постепенно ушли. Ну ничего, "это ведь аргентинский концерт", – так было во сне. И Анна Ивановна Трояновская там была. Так кажется ничего особенного, а во сне было очень страшно.
На этот раз жить мешала болезнь.
С.Т. очень похудел, снова и снова жаловался, что ему ничего не хочется. Он начал было заниматься, но пришлось прекратить.
– Вы думаете, болезнь мне помешала? Нет! У меня пропала координация "голова – руки". Этюды Шопена я же играл? А теперь не выходит.
– Как же после трех с половиной месяцев перерыва они могут получаться? В первый день – хорошо, во второй – хуже, а на третий день вообще ничего не получится.
– А вы откуда знаете? – засмеялся С.Т.
– Знаю.
– Ну тогда пойдемте немного поработаем.
– С удовольствием.
Подошел к столу, на котором лежит куча корреспонденции. Уныние. Как много всего.
– Вы знаете, что я понял? Моя жизнь – это отражение полного беспорядка, который сейчас царит в мире. Ну совершенно одно и то же. Все эти сотни писем, фото, – ну что с ними делать?
Достал свою тетрадь, в которой расписано, что и где лежит. Не как-нибудь, а с планами – план бюро с содержимым каждого ящика, план антресолей и т. д. Решили немного посмотреть, что в бюро. Раскрыли тетрадь.
– Что тут первое написано?
– Письма в шкафу с пластинками на левой нижней полке.
– Ну и прекрасно. Давайте достанем их и начнем делать неизвестно что.
– Почему неизвестно?
– Потому что все уже сделано, и разобрано, и приведено в такой порядок, что даже жалко трогать. На каждой папке подробно написано, что в ней лежит. Что же вам хочется?
– Надо проверить.
– (Как в омут.) Давайте проверим.
Беру первую попавшуюся толстенную пачку телеграмм, и мы начинаем их читать. Телеграммам немало лет, они со всех концов света. По случаю пятидесятилетия. Некоторые не подписаны. Мне приходит в голову, чтобы С.Т. пояснил "для них" (его выражение), кто их написал, да и в подписанных не все будет "для них" ясно. С.Т. рассказывает, уходит в воспоминания. Я страшно огорчаюсь, что пришла без магнитофона. Переживаю молча. Стараюсь запомнить самое интересное. В бешеном темпе мы разбираем три толстенные пачки. От Фишера-Дискау, Орманди, Мравинского, тети Мэри, – сотни. Все вместе. Есть от очень высоких лиц. К ним С.Т. совершенно равнодушен. Очень радуется телеграммам от друзей. Говорит о них с большой теплотой. Постепенно приходит в восторг, переполненный мечтами о том, как мы все разберем.
Рассказы
Без названия
Во время гастролей в Киеве увидели девочку лет десяти, бедно одетую, с голыми коленками, которая стояла у дверей зала и не могла попасть на концерт. Это заметили, и на следующие концерты ее проводили обязательно.
Много лет спустя я приехал в Петрозаводск, где меня встретила музыковед Юлия Красовская, она представилась, – все было очень приятно. После концерта она говорит:
– Почему вы все-таки так громыхаете в Шопене? Ведь это совершенно не такой композитор!
– А кто вам нравится из исполнителей Шопена?
– Артур Рубинштейн.
– А что именно?
– Я не знаю, я не слышала.
– ?
– Ну еще мне нравится, как я играю Шопена.
Как я ночевал почти что на рельсах
Шостакович пригласил меня сыграть с ним в четыре руки Девятую симфонию. Я пришел. У него были Нечаев и Атовмян. Мы сыграли с ним симфонию. Потом я играл с ним неоднократно и в Доме композиторов, и на радио.
Но он все время подливал мне коньяк. Я и сейчас терпеть не могу коньяк, а тогда вообще не переносил. И совершенно опьянел. Поздно вечером вышел от него и пошел по улице. У меня было прекрасное настроение, я хохотал, и люди шарахались от меня в разные стороны, потому что я, по-видимому, очень сильно выпил. Так я дошел до железнодорожных путей (между Каланчевской и Покровкой), там упал и проспал четыре часа. После чего совершенно грязный дошел до Нейгауза и ввалился к нему в пять часов утра. Милица, конечно, не спала, а совершенно безмятежно пила с Верочкой Прохоровой чай. Я швырнул в Верочку башмаком, упал и заснул.
Из чудес
Чудо с Трио Шостаковича. Цыганов, Ширинский и Шостакович исполняли его впервые в 1944 году. Мы пошли вместе с Милицей Нейгауз. Я слушал – мне очень нравилось – жутко, страшно – в финале очень быстрые пассажи. В этот момент я совершенно ясно вспоминаю, что в предыдущую ночь мне снилось, будто я у Нейгаузов, рядом Ведерников, и я играю это место, именно в конце третьей части. Это и есть самое особенное. И мы с Нейгаузом и Ведерниковым говорим: "Это самое особенное". Я бы никогда не вспомнил сон, если бы не услышал Трио.
Второго июня взяла одну розу и пошла "разряжать" обстановку. Накануне посмотрела "Волшебного стрелка" в исполнении приехавшего из ФРГ оперного театра Дюссельдорфа и сказала об этом С. Т. Он страшно заинтересовался, расспрашивал в подробностях, как играл оркестр, как пел хор; потом спросил:
– А как сцена в Волчьей долине? Страшно было? Они интересно все сделали?
Я как могла описала все пиротехнические ухищрения режиссера и постановщика, так что С.Т. остался более или менее удовлетворен.
В следующий раз я увидела С.Т. на его даче на Николиной Горе, куда он уехал сразу же по возвращении из Финляндии, где его смотрели медицинские светила. Я знала, что С.Т. не любил дачу, однако с удовольствием пускался оттуда в дальние лесные прогулки.
Если еще жив образ русской дачи времен Чехова или Бунина, то дача Рихтера оказалась именно его воплощением. Влажная зелень полузапущенного сада, рассыпанные в траве цветы, кусты смородины, маленький огородик, лесные заросли – природа как бы нетронута, но это и не совсем так, потому что к крыльцу потемневшего деревянного дома ведет дорожка, аккуратно посыпанная желтым песком. Поднявшись на него, оказываешься на просторной закрытой веранде – столовой, с огромным овальным столом посередине, над столом – абажур, – все выглядит как мхатовская декорация.
C.T. с трогательной добросовестностью выступил в роли гида и провел по всем помещениям дачи. В каждой комнате было совсем немного старинной мебели. Стены – дощатые, а на одной вдруг висит чудесная картина Ахвледиани. В комнате – кабинете рояль, на стене старинный гобелен, небольшой диванчик. С.Т. сел на стул у рояля, мы с Наташей Г. на диванчик. Хотя С. Т. довольно весело рассказал нам историю гобелена, он был мрачен: "отчаяние, конец, ничего не вышло и никогда не выходило". Мы с Наташей пытались шутить, – я предлагала играть все медленно. С.Т. сказал:
– Может быть, мне пригласить Леву Наумова, чтобы он со мной позанимался… Хотя нет… Музыкальность-то у меня есть… а вот техника… – Мы все рассмеялись. – Фиаско, ничего не вышло. А сколько незаписанного?! Это не депрессия, поверьте. Finita. Ну это так и положено. Страх! Страшно просыпаться. Страшно одному. Одиночество. Воспоминания. Фиаско во всем. Дача – Шлиссельбург, хотя все в ней прекрасно, все хорошо, но принудительно. "Насильно мил не будешь". Верно?
27 июля на Бронной. Накануне купила букет васильков, среди которых были не только синие, но розовые, белые. Вынула из-под коврика на лестничной площадке оставленный мне Ниной Львовной ключ и вошла. С.Т. сидел в темноте в прихожей. Больно видеть, как он тоскует… Но встретил меня, конечно, весело, радушно, приветливо, его деликатность не позволяет ему вести себя по-другому, – во всяком случае, я никогда (кроме одного раза, когда он показывал мне свое недовольство, что Саше не изменили фамилию) не видела его неприветливым, – разве что очень грустным. Васильки понравились. Первые слова были:
– Почему такая зебра? (Я была в полосатом платье.) Давайте посидим в кухне. Здесь все-таки лучше.
В кухне, как всегда, образцовый порядок, очень уютно.
Мгновенно достал стеклянную банку для васильков, налил воду, поставил. Если я у кого-нибудь и научилась, невзирая ни на какие обстоятельства каждый день перед сном менять воду и подрезать цветы в вазах, то только у него. Помню, как у С.Т. гвоздики, становясь все ниже и ниже, но свежие, как в первый день, перекочевывали в конце-концов из высокой в совсем низенькую вазу.
– Ну что, вы отдыхали (мы только что вернулись с моря)? Неужели вам нравится отдыхать?! Я терпеть не могу отдыхать… Пойдемте слушать музыку, хотите? Вы, наверное, не хотите.
– Я очень хочу слушать музыку. Просто очень.
– Ну тогда пойдемте. Это Квартет Брамса, ля-мажорный, запись прислали недавно, прямо с концерта, по-моему, довольно удачно.
Концерт был в Туре, и С.Т. играл с Копельманом, Шебалиным и Берлинским.
В молчании мы прослушали весь Квартет. Запись совершенно безукоризненная, и при этом живая, чувствуется дыхание зала, его ответный импульс. С.Т. согласился со мной, что ни одна студийная запись не может сравниться с живой. Когда я сказала, что особенно меня поразила первая часть, С.Т. сказал:
– Да, конечно, первая часть самая сильная… Ну а финал какой?! О-о-о-о-о! А вторая часть… Все замечательно… Хотя, конечно, первая часть… да… Но и остальные тоже. Брамс – это композиторское совершенство. Бесконечное перетекание светлого в темное… Только что было все хорошо, и вот уже снова печаль.
В "зале" совсем стемнело. С.Т. не хотел зажигать свет. Нина Львовна еще не вернулась от зубного врача.
– Вам не душно? – спросила я.
– "Мне душно! Мне душно!" Откуда это?
– Не знаю.
– Ну вспомните! (Загадочно.) Очень большой писатель!
– Толстой.
– Нет.
– Достоевский.
– Опять нет. Еще лучше, чем они.
– Лучше?! Пушкин!
– Мог бы быть. Он лучше, но это не он.
– Тогда не знаю.
– Ну вот. А еще Сабина Юванс. Очень большой писатель! Самый большой!
– О Господи! Гоголь!
– Ну конечно. Вот удивительно. Все почему-то его забывают. Но вы не должны были. А откуда?
– Наверное, из ранних сочинений.
– (Удовлетворенно.) Да-а-а-а-а.
– Из "Вечеров".
– (Удовлетворенно.) Да-а-а-а.
– (С отчаянием.) "Страшная месть"!
– Конечно! Помните, там мертвецы протягивают руки и говорят: "Мне душно! Мне душно!"
– Я с вами разговариваю, как с психиатром, – сказал С.Т. – Я не того ожидал от жизни. Мне страшно именно из-за полной логичности моих мыслей. Я не могу с этим справиться. Но не будем об этом… Утраченные иллюзии… Как поживает Саша?
Пришла Нина Львовна – в кружевах цвета беж, энергичная, веселая, красивая. В мгновенье ока накрыла на стол, и мы стали разговаривать обо всем, что происходит, но из этого разговора С.Т. выключился, не участвовал в нем, – только время от времени реагировал на какие-то созвучия в именах или фамилиях, – к содержанию беседы его замечания не имели никакого отношения.
Помимо причин, которые очевидны (все разговаривают о чем-то действительно неинтересном – например, о политике), есть, я думаю, одна – главная. С.Т. сумел – с бесценной помощью Нины Львовны – прожить свою жизнь в полном далеке от всяческой суеты, и трагической, и смешной. Он провел ее в мире вечных ценностей, и поэтому для него не так существенны и важны перемены, которыми мы жили в тот момент. Он никогда не кривил душой, не играл того, что ему не нравится, никому не вредил и даже не понимал, что этим занимаются окружающие. Мудрость С. Т. назначила единственно предназначенное всему место, и теперь для него изменилось немногое, – скорее всего, именно разговоры окружающих. Со всей искусностью и дипломатичностью очаровательной женщины, француженки (впрочем, Нина Львовна всегда настаивала на том, что она русская), наделенной и умом, и дипломатическим даром, и дальновидностью, обуреваемая шекспировскими страстями, худенькая, легкая, стройная, замечательная певица, талантливый педагог, царица бала любого столетия, Нина Львовна взяла на себя все тяготы, сопутствующие жизни великого человека, да еще – в нашем обществе и, шурша крепдешином, постукивая каблучками, выделяясь из всех изяществом и высокой простотой в общении, освободила С.Т. от всего, создала его образ – недосягаемого, недоступного небожителя.
Под конец я спросила С.Т., что такое интеллигенция. После минутного раздумья он ответил:
– Это лишние люди.
– Почему?
– Потому что они не глупые. Глупости в них нет.