КБ: Моя мать 1930-е годы пережила школьницей, ей в 1937-м было 16 лет. Самый разгар репрессий в Грузии был в 1936–1937-м, при Берии. Моя тетя была старше матери, и она смотрела на это взрослыми глазами. Она очень боялась, что это повторится. Никто же не отменял закона обострения классовой борьбы по мере приближения к коммунизму. Тетя всячески меня оберегала и однажды устроила жуткий скандал то ли отцу, то ли дяде, за то что кто-то из них принес домой "Доктора Живаго", изданного за границей. "Вы хотите погубить семью!"
Поэтому я рос в достаточно стерильной ситуации. Пропаганда же была двух уровней – государственная и народная. У нынешнего сталинизма, который сейчас распространен и в Грузии, и еще в большей степени в России, – народные корни: какой Сталин был мудрый, как он Черчилля обманул и все в таком роде. Подонок, на самом деле, был незаурядный. И потом надо же было оправдывать, почему мы так живем. "Так было нужно" – много такого мусора было в голове.
У меня было несколько однокурсников, которые воспитывались в более свободной, правильной атмосфере, у которых во время репрессий пострадали родственники. У меня, к счастью, из близких родственников никто серьезно не пострадал. И у нас была дискуссия, когда я сказал, что вступаю в партию. Помню, мы гуляли по городу, и как-то очень сильно этот разговор на меня повлиял. Я стал думать о том, сколько же можно людей мучить для их счастья.
Да и сама жизнь в Советском Союзе была устроена так, чтобы способствовать становлению антисоветских настроений.
ВФ: Риторика советской власти в 1970-е была вполне вегетарианской – все во имя человека, все на благо человека.
КБ: Да, но потом начиналась жизнь. Почему я не имею права работать в Москве, где были лучшие институты? "Москва не резиновая". Подождите, а другие города – резиновые?
ВФ: Как вы решили этот вопрос?
КБ: В 1981-м я начал работать в Пущино, в ста километрах от Москвы. В общем, было понятно, что неправильно что-то в стране, если она не дает своим гражданам свободу передвигаться. К счастью для коммунистической партии, не было интернета, а то бы все разрушилось быстрее.
ВФ: Сейчас интернет есть, а Путин вместе с народным сталинизмом цветет и пахнет.
КБ: Весь народ можно обмануть ненадолго, часть народа – надолго, а весь и надолго – невозможно.
Многие сотрудники института [биохимии и физиологии микроорганизмов Академии наук СССР], в котором я начал работать, уже успели поработать в Соединенных Штатах. Они рассказывали, как там все устроено. Это было удивительно. Почему, допустим, мы должны реактивы заказывать за два года вперед, а они могут покупать сразу. Я должен жить в общежитии, ожидая очереди на квартиру, а американец идет в банк, берет кредит и покупает жилье. И так далее.
У меня было персональное расставание с Советским Союзом. Я написал об этом рассказ на грузинском. Толчком был 1982 год, наверное. Когда Андропов стал генсеком и начал бороться за порядок – нужно приходить на работу вовремя и уходить вовремя.
Пущино – городок маленький, работа начиналась в восемь утра, но в лаборатории это никого не волновало: я приходил где-то к двенадцати и работал 14 часов в сутки, иногда больше. И много что делал, в общем.
Но вот с понедельника – новая жизнь, велено к восьми приходить, а я предыдущую ночь работал. Пришел – голова болит. Еле-еле успел – там секретарь парткома стоит, записывает, кто опаздывает. И до двенадцати часов – четыре часа – сидел, как идиот, в полусне. Поработал, разбитый ушел. На следующее утро опоздал, меня записали в этот кондуит, на третий день опоздал уже так сильно, что даже не записали, – на два с половиной часа. И я понял, что это все неправильно. А я всегда был активный – выступал на партсобраниях, спрашивал, почему так, а не так, рассуждал, как правильно, как неправильно. Я пошел к секретарю парткома. "Вы понимаете, – говорю, – проблема не в том, что я мало работаю – я много работаю. Я не хочу приходить к восьми". А перед этим я устроил скандал, связанный с посылкой меня…
ВФ: На картошку?
КБ: Да, надо было, ползая по земле, выкапывать картошку, которую комбайн оставил в грядках. Утром пришел, до вечера проползал.
ВФ: Три ведра картошки собрал.
КБ: Какие три ведра? Там остатки. Моросил дождь, там была такая глина… Я сказал: "А почему я должен этим заниматься? В чем проблема? Расскажите мне, что Маркс об этом говорил? Это имеет какое-то отношение к марксизму?" Это же действительно был бардак, это ни к чему не имело отношения. В общем, я слыл скандалистом.
ВФ: Скандал с картошкой ничем не закончился?
КБ: А что они мне могли сделать? Выгнать из партии, что ли? Я сказал, что не пойду больше. Или пусть мне объяснят, почему я должен. Я говорю: "У меня там реактив, опыт, это что, не важно, что ли? Почему ведро картошки важно – а то не важно?" И потом не понравилось очень мне. Я в жизни принудительным трудом занимался всего два раза. Один раз послали – когда еще я в аспирантуре учился – на овощебазу перебирать бананы.
ВФ: А в Грузии не было такого?
КБ: Не было.
ВФ: Я на первых двух курсах МГУ ездил на картошку по полной программе.
КБ: В Грузии такого не было – у нас избыточное сельское население.
И секретарь решил, что если из этого шум выйдет, то окажется, что они опять где-то неправы. Ведь это была партийная инструкция типа "блюдите там", не закон. Ну и хрен с ним, с этим Бендукидзе.
Но все запомнили, что я паскуда. И уже через несколько лет я должен был поехать в Англию. Был такой известный молекулярный эндокринолог Иэн Макинтайр. Он приехал в Пущино, мы с ним поговорили, и он меня пригласил приехать к нему поработать. Я был такой вдохновленный. Для молекулярного биолога Америка и Англия – это две основные страны. Америка в большей степени, но и Англия до сих пор держит марку. И вот я думаю: "Сейчас поеду". Но мой завлаб-венгр на это возразил, что сначала надо в соцстрану поехать поработать и только потом – в капстрану. Он связался со своим приятелем в Сегеде (тот тоже в Пущино одно время работал) и говорит: сначала поедешь на год туда, а потом уже в Англию. Ну и очень хорошо, я в студенческие годы был в Венгрии по обмену. Мне Венгрия очень нравилась – это была наименее социалистическая страна во всем советском блоке…
ВФ: Самый веселый барак соцлагеря…
КБ: Да. Для начала надо было получить характеристику с места работы, от парткома. Прихожу на заседание парткома, а там сидят люди, с большинством которых я когда-то успел поцапаться по мелочам.
Характеристика была стандартная: три символа веры – "морально устойчив, в быту выдержан, политически грамотен". Эта триада была ключевой. "Политически грамотен" – значит, понимает марксизм, "в быту выдержан" – значит, не пьет, не бьет, не хулиганит, "морально устойчив" – значит, не гуляет на стороне. Я человек был неженатый, уже в это время бросил пить, поэтому придраться было невозможно. А насчет политической грамотности – я даже вел кружок марксизма-ленинизма. Ленина читали, господи боже мой. Это была общественная нагрузка.
ВФ: Обсуждали смысл "священного писания"?
КБ: Обсуждали текущие политические события и какие-то доктринерские книжки. Ну не к чему придраться. И один говорит: "Давайте ему напишем "морально устойчив, выдержан, грамотен" – но знаете, мне кажется, он темпераментен слишком".
Я тогда увлекался чтением книжек по психологии. Был такой Владимир Леви, который писал про психологию. Я говорю: "Так написать нельзя – "темпераментен". Надо написать, какой темперамент: холерический, сангвинический…" "Ты, – говорит, – Бендукидзе, нам не мешай. Ты давай лучше выйди, мы тут сами поговорим, без тебя". "Не имеете права, в уставе КПСС сказано, что персональное дело коммуниста рассматривается в его присутствии". "Ну ладно, тогда сиди". Они долго галдели, потом один говорит: "Знаете, давайте напишем "темпераментен", пусть старшие товарищи нас поправят, если что не так".
Сделали такую характеристику, и в результате я не поехал в Венгрию, не пустили. Чтобы вы понимали мое эмоциональное состояние: Пущино – городок маленький, половина населения – ученые, карьера заключается в том, что растешь по служебной лестнице или уезжаешь за границу. За границу не пустили в соцстрану – это нечто экстраординарное. Антисоветчик должен быть или алкаш конченый. И, думаю, – все. Весь этот маразм снаружи, да еще и не пустили. Я с детства любил книги про путешествия, про Африку, и тут понял, что никогда ничего не увижу, кроме средней полосы.
ВФ: Серенькая осень…
КБ: Низкое небо… Город был очень просто устроен: одна столовая, один ресторан при гостинице, одно рыбное кафе, один Дом ученых, два магазина и больше ничего нет.
Зима, иду по городу и слышу, из Дома ученых доносится песня группы "Наутилус Помпилиус" "Гуд-бай, Америка".
ВФ: Получается, это уже горбачевские времена.
КБ: 1985-й, по-моему. Окно открыто, слышно хорошо. Это же про меня поют, думаю. То есть я совершенно четко понимал, что никогда не увижу ничего, кроме Советского Союза.
Как-то у меня все перевернулось, и я стал просто ненавидеть Советский Союз.
ВФ: Поставили личное выше общественного.
КБ: Я перешел работать в Москву в Институт биотехнологии, и туда пришел новый директор, генерал медицинской службы Огарков. В СССР тогда существовала доктрина белковой безопасности, прости, господи. Советский Союз не мог себя снабжать мясом в достаточном количестве. В продовольственном балансе Советского Союза не хватало белка. Он должен был импортировать либо мясо, либо зерно и сою для откорма скота. И не столько даже зерно, сколько соевый шрот был ключевым, потому что, грубо говоря, связанного аммония, азота, не хватало. Строились огромные заводы кормового белка. У вас, может быть, на слуху завод в Киришах, который перестройка помешала закончить – экологи стали устраивать митинги против сооружения опасного завода. Как я потом выяснил, эти заводы просто разрушали стоимость.
Я вырос в Грузии и видел, как люди работают на земле, когда она своя, и как они работают, когда не своя. Я много это обсуждал с Огарковым и однажды ему сказал, что не надо строить заводы, надо просто крестьянам землю отдать.
ВФ: Это был ваш дебют в качестве институционального экономиста.
КБ: Я так не думал об этом, но вы правы. Приятно познакомиться с собственным институционалистским прошлым…
Еще я много думал о том, почему у нас инфляция, почему цены растут. Мои сотрудники полагали, что это в основном из-за спекулянтов. Меня это объяснение не устраивало. Ну как спекулянт может поднять цены? Для этого он должен быть один и скупить все. Но он явно не один и явно не скупает все.
ВФ: Для разрешения этого противоречия позднесоветская мысль придумала другое объяснение – торговая мафия. Раз один не может – значит, это организация.
КБ: Тогда я понял для себя, что если деньги не печатаются, то никакой инфляции быть не может. Многие экономисты, которые говорят про инфляцию издержек и прочие мутные вещи, до сих пор этого не понимают. Какая инфляция издержек? Не печатай деньги и не будет никакой инфляции – в первом, втором, третьем приближении. В четвертом приближении возможны флуктуации, но это связано с тем, сколько у тебя в сбережениях, с видами сбережений. Но в общем и целом, если ты не печатаешь денег, то никакой инфляции по большому счету быть не может.
Потом я задумался, почему должна быть свобода слова. Допустим, я верю в коммунизм, кто-то верит в антикоммунизм, почему нельзя это обсуждать? Тогда начались первые собрания городских сумасшедших, включая меня, на Пушкинской площади, где читали "Московские новости" и обсуждали друг с другом прочитанное. Дискурс, конечно, был очень специфический. Там было несколько главных расщеплений общественного мнения, многопартийность – не многопартийность, демократия – не демократия. А было еще такое воззрение, которое, слава тебе, господи, меня миновало, – что в России должна быть своя компартия, тогда все будет хорошо. Эти аргументы я просто не понимал, я-то знал, что в Грузии своя компартия есть, но от этого лучше не становится.
Читал "Новый мир" – каждый номер "Нового мира" открывал для меня что-то – статьи Шмелева, Пияшевой, Лациса. Моя голова менялась. Я даже чуть было не вступил в "Демократический союз", на какую-то квартиру ездил полуконспиративную, где меня спрашивали, во что я верую. Потом были события 1989 года в Грузии, я снялся с партийного учета и больше не становился. Разорвал свою связь с компартией в мае 1989 года. Вот такая моя история человека-оборотня.
ВФ: Есть две теории, как должен был действовать Горбачев. Одну продвигают коммунисты…
КБ: Что надо было, как в Китае…
ВФ: Что надо было, как в Китае, начинать с экономической либерализации, а не политической. И кстати, такого же мнения придерживается Ли Куан Ю.
КБ: Но в том-то и было дело, что это казалось еще более сакральным. Вы просто никогда не были марксистом…
ВФ: То есть базис – неприкосновенен?
КБ: В теории Маркса нигде не говорится, что должен быть запрет на свободу слова или демократию. Это неприятный опыт, который приобрели большевики, – что лучше гнобить всех. Теория Маркса говорит, что частная собственность на средства производства неприемлема, и в этом смысле Китай никакое не марксистское общество. Там у власти люди, которые считают себя марксистами, но это ничего общего с теорией Маркса, Мао Цзэдуна или Сталина не имеет. А в Советском Союзе это доктринерство было очень сильно. Как так – землю крестьянам? Потому что действительно с землей крестьянам вышел совершенно фантастический эксперимент. Советский Союз всегда был импортером зерна, шрота и так далее, и достаточно было минимальнейших реформ в сельском хозяйстве – даже без частной собственности на землю, а чтобы исчез Госплан в сельском хозяйстве и чтобы сколько заработал колхоз денег, столько осталось у него, – и все: среди шести крупнейших экспортеров зерна теперь три бывшие республики Советского Союза – Россия, Украина и Казахстан. В итоге бывшие республики Советского Союза стали нетто-экспортерами пшеницы.
ВФ: Тут еще такое обстоятельство – пропал спрос в животноводстве.
КБ: Конечно. Это же было безумие – то, что происходило. Хлеб был субсидируем, поэтому люди приезжали из деревни в город, покупали хлеб и увозили его в деревню кормить животных. Была Госхлебинспекция, которая в числе прочего с этим боролась. Были милицейские рейды, статьи в газетах: "Выявили группу нарушителей, которые…"
Животноводство упало… А мы в Советском Союзе объедались шашлыками, что ли? Пущино с населением 14 тысяч было академгородком, который входил в какую-то высокую категорию снабжения. Не Москва – но и не Пенза. Прошу заметить. У Пущино был лимит – 14 тонн мяса в месяц. Килограмм мяса на человека. И все. Что соответствует 30 граммам мяса в день.
Захожу как-то в лабораторию еще дипломником, а там моя руководительница сидит и плачет. "Наталья Борисовна, почему вы плачете?" Двоюродная сестра из Барнаула, кажется, написала ей, что хочет прислать ей на лето сына в Москву, а то парню 14 лет, никогда колбасы не видел. Не потому колбасу не видел, что кушал котлеты де-воляй и шашлыки из вырезки, – а потому что в Барнауле она отсутствовала как класс.
Теоретически, китайский путь, конечно, было бы легче организовать. Оставалось огромное количество контролирующих органов, понятно, что в целом случилось бы что-то вроде номенклатурной приватизации – это не связано с тем, продавали бы госимущество или нет, в Китае тоже не продают, просто рядом возникают из денег, материалов, опыта и рабочих госпредприятий альтернативные производства. В позднем Советском Союзе, ранней России это тоже случалось. Но кто это должен был делать?
Руководство Советского Союза думало в совершенно другом направлении. Там эта дилемма не стояла. В 1999 или 2000 году я был свидетелем беседы Горбачева с его старыми соратниками – у него в фонде на Ленинградском проспекте. Там присутствовали Кокошин, Долголаптев и я. Горбачев хотел создать какой-то инвестиционный фонд, и меня попросили помочь. Я несколько раз приходил, и он рассказывал, было очень интересно слушать его рассказы из первых уст.
И однажды Горбачев говорит: "Напрасно мы то постановление не выпустили. Выпустили бы мы то постановление – Союз был бы на месте сегодня, был бы процветающей страной". Главное сейчас, думаю, чтобы он на другую мысль не свернул. "Правда, Андрей Афанасьевич?" – спрашивает Горбачев. Кокошин отвечает: "Да, да, серьезное было постановление, реально не выпустили. Помните?" "Да, к июню было уже готово… почти".
Что за постановление, интересно. Какое постановление в июне 1991 года могло спасти Советский Союз? Вариантов не очень много. Один вариант, допустим, полномасштабная, пусть даже поэтапная, экономическая либерализация с сохранением однопартийной системы. Второй – распустить компартию. Третий – распустить КГБ. Четвертый вариант – всех посадить. Спектр большой, но крупных решений было ровно столько. Всех посадить – всех отпустить. И какие-то промежуточные решения.
"Так какое же постановление?" – спрашиваю. Тем более что, по их мнению, сам факт принятия менял бы весь расклад. Это как исключить шестой пункт о руководящей роли компартии из конституции. Приняли – народ понял, что все изменилось.
Горбачев так посмотрел, посмотрел на меня: "А, это – о развитии микроэлектроники". "Да, и вот мы бы его приняли, – говорит Кокошин, – и все было бы другое, конечно, жизнь была бы другой". И все, понимаете. Так что дискуссия была другой. Где-то в 1970-х годах произошел сдвиг в эту сторону. Умные экономисты, к которым реально прислушивалось руководство страны, – это и Яременко, и Шаталин, и другие, – видя эту идеологическую преграду, запрет думать про частную собственность, стали налегать на идею либерализации административной системы, чтобы ускорить научно-технический прогресс. И эта идея победила. Потому что было понятно, что за предложения другого рода тебя просто из партии выгонят, а тут вроде всем хорошо. Никому же плохо не будет от ускорения научно-технического прогресса? Это же, как говорится, капитал ниоткуда, за счет вытеснения неэффективности. Поэтому никакой экономической либерализации особой не рассматривалось. И людей, которые говорили, что надо приватизировать, считали просто неадекватными. Виталий Найшуль еще в начале 1980-х говорил, что надо выпустить ваучеры и на ваучеры обменять собственность. Все считали, что Виталий – человек умный, но завирается, до этого никогда не дойдет.