1 ноября вопрос противоборства казаков с кронштадтскими матросами был разрешен в переговорах большевистской делегации во главе с П. Дыбенко с начальником штаба 3-го конного корпуса полковником Поповым, а фактически присутствующим генералом Красновым. Керенский, с волнением ожидавший результатов переговоров "в комнате на втором этаже", вспоминал: "Переговоры подходят к концу, и казаки согласились выдать меня Дыбенко в обмен на обещание отпустить их на Дон при лошадях и оружии". Керенский, надев матросский бушлат и бескозырку, вынужден был бежать из Гатчины.
27 октября начал действовать противостоящий большевикам орган объединенной "революционной демократии" – "Комитет спасения родины и революции". Военный штаб "комитета", руководимый А. Гоцем, стал готовить антибольшевистское выступление, которое должно было поддержать вступление Керенского – Краснова в Петроград предположительно 30 октября. Боевое исполнение контрреволюционного мятежа было возложено на нерешительного и невезучего, смещенного еще 25 октября временно правительственным "диктатором" Н.М. Кишкиным с поста командующего Петроградским военным округом полковника Г.П. Полковникова. На рассвете 29 октября юнкера захватили месторасположение бронедивизиона, гостиницу "Астория", телефонную станцию, банк. Штаб разослал телеграммы, сообщавшие о том, что войска "Комитета спасения" приступают к освобождению Петропавловской крепости и Смольного – "последних убежищ большевиков", и требовавшие, чтобы воинские части присоединялись к комитету. Однако большевистское руководство приняло более энергичные и жесткие меры. Юнкера были выбиты со всех позиций, а юнкерские училища – блокированы.
"Комитет спасения" официально осудил "авантюру Полковникова", но поддержал эсеро-меньшевистский Викжель – Всероссийский исполком железнодорожного профсоюза, ультимативно потребовавший создания "однородного социалистического правительства", включая представителей всех социалистических групп от правых до левых, т. е. от народных социалистов до большевиков. "…Железнодорожный союз, – говорилось в ультиматуме, – объявляет всех тех, кто будет продолжать решать споры внутри страны силой оружия, врагами демократии и предателями родины".
Анализируя октябрьско-ноябрьские дни в столицах, когда большевики захватывали власть, лидер эсеров В.М. Чернов писал: "Чем дальше, тем больше А. Керенский увлекался одним огромным и в основе здоровым желанием очистить революцию от центробежных, анархо-бунтарских тяготений, способных развалить ее, опереться на истинную демократию, очистить ее от буйного – "охлоса", освободившегося гражданина противопоставить "взбунтовавшемуся рабу", восстановить революционный порядок, железной рукой водворить власть закона. Соответственно этому перед ним встал вопрос о репрессиях против всего того, что не укладывается в нормальные рамки творческой революции. И действительно, – уверял Чернов, – страна жаждет твердой власти. Она уже устала от неопределенности, безвластия, летаргии закона, от хаоса и неразберихи "явочного" проявления раскованных неулегшихся сил. И, конечно, твердая власть необходима. Но ею, – предупреждал Чернов, – может стать среди взбаламученного моря темной стихии русской действительности лишь правительство, популярное в массах, т. е. лишь правительство, которое одной рукой смело, твердо и властно наводит порядок, а другой рукой не менее смело, твердо и властно проводит социальные реформы, подымающие "хижины" за счет "дворцов". Стоит лишь хоть немного нарушить эту гармонию, этот параллелизм двусторонней деятельности, и все будет кончено. Правительство, запаздывающее с социальными мерами, сделается одиозным со своими мерами по введению порядка, не ослабит, а усилит ими центробежные течения и, в конце концов, сорвется с ними".
27 октября "Правда", несколько передергивая, писала: "Они хотят, чтобы мы одни взяли власть, чтобы мы одни справились со страшными затруднениями, ставшими перед страной… Что ж, мы берем власть одни, опираясь на голос страны и в расчете на дружную помощь европейского пролетариата. Но, взяв власть, – предупреждали большевики, – мы применим к врагам революции и к ее саботерам железную рукавицу. Они грезили о диктатуре Корнилова… Мы им дадим диктатуру пролетариата…"
И здесь большевики были неискренни, ибо никто, кроме них, не стремился к вооруженному государственному перевороту; никто, кроме них, не рассчитывал на "помощь европейского пролетариата"; все желали твердой власти, и никто не хотел диктатуры, даже и пролетариат. Исходя из этого, диктатура необходима была только большевикам, без чего им невозможно было удержаться у власти.
С 29 по 31 октября, когда существовала реальная угроза захвата столицы войсками Керенского – Краснова, большевики были готовы пойти на уступки по принципиальным требованиям Викжеля: отсутствие в правительстве Ленина и Троцкого; чтобы ни одна из партий не имела большинства в правительстве, основные министерские посты не были заняты большевиками, а министры не выражали политического кредо какой-либо партии. Правительство, по мнению умеренных социалистов, должно быть подотчетно не ВЦИК, а представительному собранию более широких масс. Таким органом мог бы стать "Временный народный совет", составленный из представителей различных организаций – Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, городских самоуправлений, профсоюзов.
ЦК РСДРП(б), обсудив ультиматум Викжеля, принял два принципиальных пункта: во-первых, большевики не возражали, и "ЦК признает необходимым расширение базы правительства и возможным изменение его состава"; второй пункт более принципиальный: "Правительство создается ЦИК и перед ним ответственно". Многие меньшевики и эсеры, хорошо знавшие Ленина и Троцкого, считали ВЦИК, избранный вторым Всероссийским съездом Советов, даже при политической оппозиции в нем, ширмой для утверждения решений большевистского ЦК, которым фактически руководили эти два вождя октябрьского переворота.
В требованиях Викжеля, по мнению Троцкого, ясно, "как партии, в восстании участия не принимавшие, хотят вырвать власть у тех, кто их сверг. Незачем было устраивать восстания, если мы не получим большинства… Ясно, что они не хотят нашей программы. Мы должны, – настаивал Троцкий, – иметь 75 % в правительстве и во ВЦИК…Мы не можем уступить председательства Ленина; ибо отказ от этого совершенно недопустим". Дзержинский дополняет: "…мы не допустим отвода Ленина и Троцкого". Урицкий и Луначарский, Рязанов и Сталин также считали обязательным большинство большевиков во ВЦИК и правительстве.
Более жесткую позицию сторонники Ленина и Троцкого стали проводить после 30–31 октября, когда большевики подавили восстание юнкеров и разбили под Пулковом казаков Краснова. В резолюции ЦК, принятой 1 ноября, отмечалось, что ультимативной для большевиков является программа: декреты о мире и о земле, рабочий контроль, продовольственный вопрос, борьба с контрреволюцией, Советская власть. Ленин предлагал: "Викжель в Совет не входит, и его впускать нельзя; Советы – органы добровольные, а Викжель не имеет опоры в массах…" А главное, он считал, "что переговоры должны были быть как дипломатическое прикрытие военных действий. Единственное решение, которое правильно, – подчеркивал Ленин, – это было бы уничтожить колебания колеблющихся и стать самыми решительными… мы должны апеллировать к массам, и они его сбросят". По мнению наркома внутренних дел А.И. Рыкова: "Если мы прекратим их (переговоры. – В.П.), то от нас отшатнутся и те группы, которые нас поддерживают, и мы не в состоянии будем удержать власть". Его позицию поддержали нарком земледелия В.П. Милютин, заявив, что длительную гражданскую войну мы выдержать не сможем; Л.Б. Каменев: "Пока мы справимся с забастовкой (железнодорожников. – В.П.), пройдет несколько недель… мы проиграем. Бороться, – убежденно заявлял Каменев, – можно только с Викжелем, но не против него…"
1 ноября 1917 г. состоялось заседание Петербургского комитета РСДРП(б), на котором с докладом о текущем моменте выступил Я.Г. Фенигштейн-Далецкий. "…Дело касается соглашения с другими социалистическими партиями, – начал явно не по рангу Фенигштейн и без политического словоблудия выразил главное: "Соображения о "льющейся крови" и усталости рабочих не должны доминировать. Это необходимо, но для той политической партии, которая хочет делать историю, – эти факты не должны быть препятствием". Вот так решительные большевики, хотевшие "делать историю", призывали, не обращая внимания ни на что, идти к поставленной цели. После незначительных фраз "случайного докладчика" перебил Ленин: "Я не могу делать доклад, но познакомлю с одним вопросом, который очень всех интересует. Вопрос о партийном кризисе, который разразился в то время, когда партия у власти". Ленин самоуверенно утверждал: "…99 % рабочих за нас.
Если будет раскол – пусть. Если будет их большинство (сторонников социалистической коалиции. – В.П.) – берите власть в ЦИК и действуйте, а мы пойдем к матросам. Мы у власти".
Таким образом, проигравший Ленин не намерен был подчиняться партийной дисциплине, а готов был обратиться за помощью не к рабочим, да и не к народным массам вообще, а к матросам, которые лихо показали себя в дни октябрьского переворота.
Отвечая сомневающимся на вопрос "Удержат ли большевики власть" (статью с аналогичным содержанием Ленин опубликовал еще в конце сентября 1917 г.), вождь уверенно заявлял: "Но мы не одни. Перед нами целая Европа. Мы должны начать… Теперь только социалистическая революция. Все эти колебания, сомнения – это абсурд… будем бороться хлебными карточками…"Ленин надеялся на Европу, но знал верный способ борьбы – голод. А на возражения своих политических оппонентов, что "власти нет", решительно предлагал – "тогда необходимо арестовывать", считая главным рычагом государственного управления насилие. Вождь большевиков с одобрением относится к призывам об арестах политически инакомыслящих. "Тверской делегат на съезде советов сказал "всех их арестуйте", – вот это я понимаю, – говорил Ленин, – вот он имеет понимание того, что такое диктатура пролетариата. Наш лозунг теперь: без соглашений, т. е. за однородное большевистское правительство".
На безапелляционное заявление Ленина логично возразил А.В. Луначарский, напомнив, что в основе декрета о земле принята эсеровская программа. Исходя из этого, нужно учитывать и назначения в правительстве. "Технический персонал, – констатировал Луначарский, – который буржуазен или мелкобуржуазен… нас саботирует", но городская Дума не требовала изменения главной линии, а только представительства во власти. "Мы не наладим сами ничего, – подчеркивал Луначарский. – Начнется голод. Если не будут с нами те, которые саботируют. Можно, конечно, действовать путем террора – но зачем?.." "Мы стали очень любить войну, как будто мы не рабочая, а солдатско-военная партия. Надо созидать, а мы ничего не делаем. Мы в партии полемизируем и будем полемизировать дальше – и останется один человек-диктатор".
После этих слов раздались аплодисменты, свидетельствовал Троцкий. Из этого высказывания становится ясно, что из себя представляла партия большевиков в 1917 г. и чей образ все более и более приобретал черты диктатора.
Далее Луначарский старается вразумить Ленина: "Не можем справиться арестами, нельзя атаковать технический аппарат – он слишком велик. Народ так рассуждает. Наша программа должна быть выполнена при сохранении оружия в руках рабочих. Мы можем на этом отдохнуть. Сейчас мы не можем работать, ибо нет аппарата, это так будет недолго. Мы должны показать, что мы можем реально строить, а не только говорить: "дерись, дерись" – и штыками расчищать путь, – это не приведет ни к чему. Заставить людей, работающих плохо, работать лучше – легче, чем заставить неработающего работать. Я считаю, – заявил Луначарский, – перед всеми этими трудностями соглашение желательным. Никакие доказательства ваши (обращался он к Ленину) насчет меньшевиков убедить не могут. Я хорошо знаю, что работать так невозможно. Нельзя принципиально и нельзя рисковать массами жизней.
Не плодите разногласий, – упрекал Ленина его соратник по Совнаркому, – а они уже есть, массы к этому относятся нервно".
Это была уже не партийная дискуссия, а политический бунт, и не только по принципиальному вопросу, а конкретно против вождя, захватывающего диктаторские функции.
Затем выступил Троцкий, красочно и оригинально. "…Нельзя, говорят, сидеть на штыках. Но и без штыков нельзя, – заявил он, подчеркнув: – Нам нужен штык там, чтобы сидеть здесь… будет вестись и впредь жестокая классовая борьба, – не открывая истины, заявил Троцкий, но затем недвусмысленно подчеркнул: – Вся эта мещанская сволочь, что сейчас не в состоянии встать ни на ту, ни на другую сторону, когда узнает, что наша власть сильна, будет с нами, в том числе и Викжель… Мелкобуржуазная масса ищет силы, которой она должна подчиниться". Троцкий подвел оргвывод против противников силового госуправления: "Кто не понимает этого – тот не понимает ничего в мире, еще меньше – в государственном аппарате…" "Они (политические оппоненты большевиков: эсеры, меньшевики, кадеты и пр. – В.П.) против нас именно потому, – с гордостью вождя утверждал Троцкий, – что мы проводим крутые меры против буржуазии. А ведь никто еще не знает, какие жестокие меры мы вынуждены будем проводить".
Наивный Троцкий не понимал или не хотел понять предостережение соратников. Он по-ленински считал, что коалиционная власть будет вносить в работу по государственному управлению колебания. "Но колебания в борьбе с врагами убьют наш авторитет в массах". "Что значит соглашение с Черновым? – задавал риторический вопрос Троцкий. – …это значит равняться по Чернову. А это было бы предательство. За это всех нас сейчас же расстрелять нужно".
По логике Троцкого, за несогласие с линией Ленина тоже нужно было расстреливать, ну уже по минимальной мере, за идеи большевистского вождя "красная гвардия храбро умирает". "Предрассудки т. Луначарского – это наследие мелкобуржуазной психологии, – наукообразно резюмировал Троцкий, вынужденно добавив: – Это свойственно, конечно, отчасти и массам, как наследие вчерашнего рабства". Хотя Троцкий, как и Ленин, были "вчерашними рабами", а посему нужно было опасаться не "мелкобуржуазной психологии", а предсказания мудреца, проверенного временем: "Страшен раб, ставший господином".
В заключение Троцкий ответственно заявил: "Мы взяли власть, мы должны нести и ответственность". И все же директивное выступление Троцкого не разрешило кризисного вопроса.
Выступивший за ним Ногин, стараясь смягчить противостояние, произнес: "Товарищам слишком опротивело слово "соглашение", дело не в соглашении, а в вопросе: как быть, если мы оттолкнем все другие партии?"
Более ясно в отношении текущего момента выразился Глебов-Авилов: "Положение серьезное не потому, что подходят ударники. Власть у нас в руках, мы можем справиться. Но у нас начинается саботаж внутри партии и почти официальный раскол. Этого не должно быть… Дело не в тех местах, которые нужно отвести другим партиям, а в том, что они не поведут нашей политики. Другого выхода нет, как сказать: "уйдите".