Глава 2
Прапорщик Микаладзе
Чего же я ругаюсь по ночам
На неудачный, горький жребий?
С. Есенин
По мере того как я узнавал подчиненных в ходе работы, мне все больше нравился Микаладзе, своей надежностью, порядочностью, умением делать свое дело без суеты и шумихи, а главное – добротно.
В минуты тревог и раздумий он часто читал стихи Николая Рубцова:
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи!
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
С Микаладзе происходило какое-то естественное погружение в стихию детства, кажется, вопреки его воле. "Нельзя молчать!" – говорил он себе, и он вопиет, не молчит.
– Точность – это вежливость королей! – говорил Микаладзе, принимаясь за работу. У меня никогда не было сомнений, что он может что-то напутать или сделать плохо.
– Михаил Николаевич, – спрашивал я прапорщика Микаладзе, – какие у тебя планы на будущее? Мне известно, что в скором времени тебе предстоит вернуться в Москву, командировка в Афганистан заканчивается.
– Нет у меня никаких планов. Наверное, повидаю своего деда в Тбилиси и снова вернусь в свою московскую холостяцкую квартиру. Моя судьба непутевая. Живу один, как старый ворон. Ни к чему не стремлюсь. Одолела хандра.
– Разве можно жить без мечты и без планов на будущее?
– А почему нельзя? Идет война. Гибнут люди. Кругом кровь и ложь. Я разуверился в людях и чем больше живу, тем больше замечаю, что плохих людей больше, чем хороших! – Микаладзе говорил, не поднимая головы, разглядывая две огромных раковины, излучающих свет от полированной поверхности.
Михаил Микаладзе любил тишину, мерил ее своими шагами, порой часами ходил по комнате, молчал или бубнил себе под нос стихи:
…Жалкий человек!
Чего он хочет? Небо ясно…
Под небом места много всем,
Но непрестанно и напрасно
Один враждует он! Зачем!..
– Мне нравится творчество М. Ю. Лермонтова, – говорил мне прапорщик, когда я заходил к нему в комнату, чтобы ознакомиться с телеграммами из Центра или направить в Центр свои телеграммы, – а вам, товарищ полковник, я знаю, нравится творчество Сергея Есенина.
– Все верно. Так и есть. Сборник со стихами Есенина я вожу с собой по всему свету, где только мне приходилось бывать по делам службы. Послушай, Михаил Николаевич, как Есенин чудно пишет, словно читает мои мысли:
Поцелую, прижмусь к тебе телом
И, как друга, введу тебя в дом…
Да, мне нравилась девушка в белом,
Но теперь я люблю в голубом.
– Вот и вы, товарищ полковник, кажется, заскучали по дому, – задумчиво сказал прапорщик, – только я не скучаю по ком-то, я до сих пор не женат и, по правде говоря, меня не тянет в Москву. Там меня никто не ждет.
– Жениться, Михаил Николаевич, никогда не поздно. Сорок лет – это прекрасный возраст для мужчины. Расцвет мужской красоты и таланта. Вот вернемся домой, тогда и поговорим о свадьбе.
По ночам электрический свет на станции выключали и "Мусомяки" погружалась в темноту. Микаладзе доставал старый, ржавый фонарь, доставшийся ему от прежнего хозяина дачи, зажигал фитиль, становилось таинственно и как-то по-особому необычно в комнате шифровальщика. Фонарь начинал мигать от сквозняков, не освещал лица людей, а лишь бросал тень на них, превращая хозяина комнаты в скупого рыцаря, колдующего за столом над своими бумагами, как над драгоценными бриллиантами.
В последнее время прапорщик явно хандрил.
– Жизнь проходит стороной, – говорил с грустью в голосе Микаладзе, – и в этой жизни так и не было ничего хорошего и радостного. Все одно и то же: нищета, голод, болезни, одиночество. И когда это кончится, одному богу известно, наверное – никогда. Человек, зачатый в невежестве и разврате, появляется на белый свет случайно, чтобы не радоваться жизни, а страдать и умереть в грязи и нищете, как жили его родители, удобряя собой бренную землю.
Я молчал в такие минуты откровения прапорщика, давал возможность ему высказаться, чтобы лучше понять его духовный мир. Во всем облике Михаила Микаладзе сквозила внутренняя тревога и неустроенность в жизни. Он нервничал, переживал, внутри него бурлили страсти, но он старался их не показывать и лишь наедине со мной признавался в своих сомнениях и переживаниях, которые обуревали его душу и были готовы выплеснуться на поверхность. Оперативные офицеры считали себя особой кастой и были враждебно настроены к Микаладзе, считали его неуживчивым и неуравновешенным человеком. Он не таясь говорил, что думал, и это, естественно, не могло нравиться офицерам, любителям покутить и покрасоваться своей храбростью, будучи не на трезвую голову.
Сутуловатый, суровый на вид, Микаладзе был на самом деле доверчивым, как ребенок, ранимым человеком, добрым и отзывчивым, но не все знали об этом. Начальство ценило Микаладзе как хорошего специалиста, а не человека.
Я продолжал молчать, делал вид, что углубился в чтение документов из Центра, а сам внимательно слушал Микаладзе и следил за ходом его мысли, высказанной вслух, и за тем, что он хотел сказать, но так и не сказал, глубоко спрятав в своей душе. На этот раз Михаил Николаевич Микаладзе раскрылся передо мной не полностью, но я знал, что придет время, стоит только подождать – и он сам все расскажет, если доверие ко мне будет еще больше.
Микаладзе закурил. Стал ходить по своей маленькой комнате взад-вперед, задевая табуретки. Чувствовалась во всем его облике тревога и внутренний разлад.
– Я теперь, товарищ полковник, стал чаще смотреть в небо, – задумчиво сказал Михаил Микаладзе, – а почему? – спросите вы. Да потому, что жить стало безопаснее в каком-то роде, хотя и физически труднее. Потянуло к звездам, на простор. До вашего прибытия в Кандагар все жили в каком-то страхе, ожидании беды. Стыдно сказать кому-то, что переводчики спали под кроватью, не когда-то давно, а неделю назад. Теперь все поменялось к лучшему и на душе стало спокойнее, что басмачи не прибьют и не прирежут ночью, как часто случается на других "точках". Однако мои раковины неспокойны, они издают звуки тревоги и приближающейся беды.
– Где ты взял эти раковины?
– На майдане в Кабуле. Обменял на газовую зажигалку у торговца краденого. – Микаладзе взял обе раковины, приложил их к ушам, стал слушать доносящиеся звуки изнутри раковин.
– Звуки, идущие от раковин, это звуки судьбы! – сказал Микаладзе, продолжая слушать эти звуки. – Судьба, кажется, намеревается преподнести нам много плохого, так говорят раковины. Что-то должно произойти вот-вот очень неприятное, тревожное. Возьмите, товарищ полковник, послушайте звуки судьбы, и вы убедитесь в правдивости моих слов. Только слушайте внимательно, раковины вам откроют свои тайны.
Я взял обе раковины, приложил к ушам, как это делал Микаладзе, стал внимательно слушать звуки судьбы, однако ничего не мог услышать, кроме странных шумов, они то усиливались, то ослабевали, но не исчезали, словно я находился на сквозняке, продуваемом со всех сторон.
– Ну, как? – спросил Микаладзе, когда я вернул ему раковины. – Что скажете насчет звуков судьбы?
– Что-то есть в этих звуках необычное, – сказал я, чтобы не разубеждать Микаладзе в таинстве звуков. Не стал говорить, что раковины издают шум, и больше ничего.
– То-то и оно, что есть в этих звуках что-то необычное и неземное! – сказал Микаладзе и улыбнулся своей обворожительной улыбкой первооткрывателя необычного и волшебного. Отшлифованная поверхность раковин отражала от старого фонаря свет, и яркие зайчики запрыгали по комнате шифровальщика, пустились в таинственный пляс, когда Микаладзе брал раковины в руки, они светили в глаза, заглядывали в разные закоулки комнаты, словно радовались своей свободе пошалить, как малые дети. И когда Микаладзе спрятал раковины в стол, они на прощанье сверкнули ярким светом, как драгоценные бриллианты, и погасили таинственность и красоту до следующего раза.
Микаладзе неожиданно переменил тему разговора, сказал, что в 40-й армии начались еле заметные пока распри по национальному признаку, между русскими и казахами, между узбеками и таджиками, эти недовольства войной имеют национальные и религиозные корни, создают угрозу боеготовности 40-й армии.
– Нет, это не лежалая идея! Как бы в ближайшее время не начались волнения в армии! – заключил прапорщик Микаладзе. – Религия – вещь устойчивая в умах людей, и у нее всегда имеются сторонники и последователи. Помните, командир, что я сказал. – Не пора ли направить в Центр телеграмму о взаимоотношениях в армии? Как вы думаете, командир?
– Конечно, можно направить в Центр телеграмму, но кто ее будет читать? Начальник центра – татарин, командующий армией – хохол, начальник штаба – грузин. Давай, Михаил Николаевич, повременим с телеграммой, тем более, что это не наш с тобой вопрос, а КГБ.
– Так-то оно так, но в армии много мусульман, выходцев из Средней Азии, как бы они не повернули штыки против нас, что тогда?
Прапорщик говорил и волновался, при этом говорил быстро, перескакивал с одной мысли на другую и, понимая, что говорит сбивчиво, малоубедительно, переходил на стихи, которых он знал великое множество, прочел стихи М. Волошина:
А вслед героям
и вождям
Крадется хищник
стаей жадной,
Чтоб мощь России
неоглядной
Размыкать и продать
врагам!
В комнате шифровальщика было душно, и он предложил искупаться перед сном. Взяв полотенце, мы пошли в бассейн, гордость Михаила Николаевича, сделанный его руками в прошлом году. Бассейн был небольшой по размеру, но глубокий, вода в нем постоянно циркулировала, была холодной и чистой, и в летнюю пору прапорщик Микаладзе свободное от работы время проводил в бассейне.
Стояла ночь. Мы медленно шли по весенней земле, ступая босыми ногами по прошлогодним опавшим листьям. Ноги утопали в их прохладе, а слабое покалывание ног от касания с сухими листьями доставляло удовольствие. Листья тут же рассыпались под тяжестью ног и, подхваченные порывами ветра, устремлялись прочь.
Бассейн был в радость, особенно в жару. К полудню беспощадное кандагарское солнце жгло немилосердно, – так и хотелось спрятаться в тень, но нельзя. Работа. Надо ехать на встречу с источниками информации по пыльной дороге или лететь на удар по басмаческим бандам.
В Кандагаре шла война не на жизнь, а на смерть.
Группа разведчиков находилась в эпицентре этой войны, которую вели против нас люди, скрывавшие свою принадлежность к басмачеству, и трудно было заподозрить в том или ином человеке басмача в гражданской одежде, что он – наш враг, как и нас, разведчиков, в одежде местных мулл и религиозных деятелей. При встрече с афганцами мы вежливо улыбались, показывая свою доброжелательность и добрые намерения, притупляя бдительность, порой зная через наших агентов, с кем конкретно имеем дело, трезво оценивая сильные и слабые стороны врага, иначе нельзя, любое пренебрежение противником чревато плохими последствиями. Палачи и их жертвы – это лики одного времени, и это я помнил как командир разведгруппы.
Освежившись в бассейне, мы с Микаладзе вернулись к своим делам. Неожиданно он спросил:
– А что собираетесь делать с "Зурапом"? Конечно, он враг, но поверженный, к нему надо отнестись по-человечески. Я так думаю, командир! А как думаете вы? Его надо простить!
– Как "простить"?
– Простить, и все тут. Отпустить на все четыре стороны, пусть живет, как может. Какая может быть польза от мертвеца? Никакой. А у него семья, жена, дети и престарелая мать.
– Обязательно подумаю на досуге о том, что ты только что сказал.
– И думать нечего! – настаивал прапорщик.
– Этот вопрос, Михаил Николаевич, зависит не только от меня. Я бы, конечно, освободил его. Он достаточно наказан, в то же время оказал и оказывает нам много услуг в части разоблачения кандагарского подполья. Повторяю, освобождение "Зурапа" зависит от комбрига Шатина, ХАДа и, конечно, от меня, и я постараюсь это сделать.
– Может быть, "Зурапа" хорошо спрятать, отправить в Узбекистан, в Москву или, на худой конец, в Кабул, но не оставлять его в Кандагаре. Здесь его выследят и убьют! – говорил прапорщик Микаладзе.
– Человек, конечно, не иголка в стогу, так просто не спрячешь, но я серьезно подумаю о нем, обещаю тебе!
– Командир! Вы в последнее время стали говорить как-то уклончиво, не как обычно. Это на вас не похоже. Язык Эзопа не для вас.
– Еще многое ты, мой друг, Михаил Николаевич, не знаешь о "Зурапе". Знаешь только то, что я сообщаю Центру в телеграммах, а там не вся правда. История с "Зурапом" – это большая драма. Там столько подводных камней, что можно разбиться, попав на мели и на камни. – Завтра утром, вернее, уже сегодня, я буду разговаривать с "Зурапом" по ряду конкретных вопросов, включая связи кандагарского подполья с Пакистаном и замыслы подполья, а также наличие "оборотней" среди агентов кандагарской "точки". Все. А теперь спать.
Чуть свет я уже был на ногах.
– Майор Собин, – обратился я к подчиненному, – после завтрака вы поедете со мной в штаб бригады.
– Зачем?
– Там узнаете. Рядовой Григорьев, подготовь автомашину к поездке. Минут через семь-восемь выезжаем.
– Есть! – по-военному ответил Григорьев и добавил: – Время не ждет!
– Правильно, Саша! – похвалил я его.
Наша автомашина остановилась рядом с "Медузой", так называемой местной тюрьмой. За уродливый вид ее прозвали "Медузой". Там содержались, как правило, задержанные патрулями до выяснения личности люди.
– Комбриг Шатин в "Медузе"? – спросил я часового.
– Комбрига там нет, – ответил солдат, – но он сказал, что минут через тридцать будет здесь. Сейчас в "Медузе" двое военных. Я их не знаю. Увидел в первый раз. Там же в "Медузе" находится афганец, которого я постоянно охраняю, чтобы не сбежал.
В сопровождении майора Собина я вошел в "Медузу". Там уже было трое: два лейтенанта и "Зурап". При моем появлении все встали.
– Лейтенант Самарин! – представился молодой офицер. – Направлен комбригом стенографировать протокол допроса.
– Лейтенант Жигарев, – представился другой офицер, – ответственный за вашу безопасность.
"Зурап" на допросе держался уверенно, отвечал на вопросы четко, без боязни.
– Скажите, "Зурап", почему вы проникли в святая святых армии, в разведку? С какой целью и почему не уничтожили "Мусомяки" вместе с разведчиками, там проживающими?
– А зачем? – ответил "Зурап". – Нас устраивала бездеятельность Саротина и Собина. Мы им давали дезинформацию, а они ее гнали в Кабул. Что может быть лучше?
– Товарищ полковник, все это мне заносить в протокол? – спросил лейтенант Самарин.
– Обязательно заносить и без искажений!
– Им грозит трибунал – как Собину, так и Саротину!
– Делайте то, что вам поручено и без лишних вопросов! – резко сказал я. – Если вы, лейтенант Самарин, что-то пропустите и не укажете в протоколе допроса "Зурапа", я вас отдам под суд. Вы меня хорошо поняли?
– Так точно! Понял, – ответил лейтенант вставая. – У меня больше нет вопросов.
– Тогда будьте внимательны и ничего не пропустите при протоколировании. И обращаясь к "Зурапу", я спросил его:
– Как долго вы собирались играть в кошки-мышки?
– Собирались играть долго, но ваш приезд нас спугнул. Испугались, что вы нас разоблачите, и поэтому было принято решение уничтожить "Мусомяки" 8 марта 1981 года. Опасность уничтожения "Мусомяки" остается. На свободе гуляют террористы "Фарах" и "Акрам". Их вербовал майор Собин с Саротиным. Это их дружки.
– Этого не может быть! – закричал майор Собин и вскочил со стула. – Все это ложь, не верьте ни единому слову, командир.
– Я знаю, что я говорю! – спокойно ответил "Зурап".
– Стало быть, теракт назначен на послезавтра? – спросил я "Зурапа", стараясь не выдать своего волнения.
– Да, это так, – спокойно ответил "Зурап", – но о теракте 8 марта 1981 года я хотел сказать вам сегодня, чтобы его предотвратить.
– Как можно предотвратить теракт? – спросил я "Зурапа".
– 7 марта 1981 года я должен встретиться с "Фарахом" и "Акрамом" в городке ООН и узнать о готовности его проведения, как они считают, "акта возмездия". Поэтому господин майор Собин может конкретно убедиться в том, что я сказал, и на встрече в городке ООН послушать, как "Фарах" и "Акрам" отзываются о нем и его дружке Саротине, называя их не иначе как алкоголиками и дурнями.
Лейтенант Жигарев стоял рядом с майором Собиным и контролировал обстановку, предупредил майора:
– Если вы, товарищ майор, будете стрелять в "Зурапа", я вас пристрелю первый!
Собин сел, съежился всем телом, обхватив голову руками, продолжая, как голодный волк, щелкать зубами, готовый перегрызть шею своему обличителю.
Вот как бывает при вопиющей расхлябанности и пьянстве.
"Фарах" и "Акрам" попали под мое подозрение, были оба внесены в отдельный список, но их разоблачение было делом времени, а времени, как известно, у меня не было, чтобы их разоблачить и свести с ними счеты. Помог случай, "Зурап" был арестован патрулем и согласился сотрудничать с нами.
– Что теперь будет со мной? – спросил меня майор Собин. – Спасите меня, товарищ полковник, от трибунала, иначе он поломает всю мою жизнь. В ответ на вашу доброту я не пожалею своей жизни и готов загородить вас собой от басмаческих пуль, если возникнет такая ситуация…
Я прервал майора.
– Во время Тайной вечери, – сказал я, – Петр обратился к Иисусу: "С тобой я готов и в темницу и на смерть!" А Господь ответил: "Говорю тебе, Петр, не пропоет петух, как ты трижды отречешься от меня". Так и случилось, как сказал Иисус Христос. Поэтому, Собин, не зарекайтесь.
Я помолчал. Посмотрел на майора Собина, тихо сказал:
– Это не семейная ссора, а нечто большее. Афганская война оскорбляет нас, офицеров, но, поскольку мы ее участники, нужно быть порядочными во всем. Может быть, вы, майор, после этого случая отрезвеете!
С развенчанием Собина и Саротина как "суперразведчиков", каковыми они себя считали, у прапорщика Микаладзе появилась навязчивая мысль расквитаться с ними за нанесенные обиды и оскорбления.
Получив информацию от "Зурапа" о планируемом теракте 3 марта, я прекратил встречу с "Зурапом", оставил его в "Медузе", где он содержался один и состоял на довольствии по офицерской норме. Я срочно прибыл в "Мусомяки", чтобы все подготовить к встрече с террористами "Фарахом" и "Акрамом" в канун 8 марта. Прапорщик Микаладзе встретил майора Собина, как своего врага.
– Ты, Собин, ничего не стоишь, – сказал Микаладзе, – у тебя ума, как воды в жопе журавля. Ты с дружком Саротиным собирался переписать гоголевскую "Шинель", да ума не хватило. Пьянство завело тебя в капкан, который должен был привести тебя в могилу, но спасибо командиру, он выручил.
– Микаладзе, прекрати ругаться! – твердо сказал я. – Кроме слов, пока нет результата. Опасность нападения на "Мусомяки" еще не снята.