Может быть, я и мог бы написать занятную повесть, ведь я знаю жизнь всех лагерей, знаю множество историй и легенд преступного мира, то есть как говорится по-лагерному, по фене - волоку в этом деле.
НО ТУТ НАДО ОЧЕНЬ ХИТРО НАПИСАТЬ, ИНАЧЕ САМОГО ПОСАДИТЬ МОГУТ.
Накопилось две тетрадки. Рассказывать могу, как Шехерезада, три года подряд.
Пишу повесть "Завтра будет обычный день", детектив, с погоней и стрельбой, суть в том, что кто-то должен делать черную работу".
А где же "Зона"? Довлатов все яснее начинает понимать - хватит набираться впечатлений, такая "активная пассивность" никуда не приведет. Надо садиться за работу по-настоящему, а для этого покончить со службой. Заскочим чуть вперед - посмотрим окончательный вариант "Зоны":
"…Я вспомнил, какие огромные пространства у меня за спиной. А впереди - один шестой барак, где мечутся люди. Я подумал, что надо уйти… Но в эту секунду я уже распахивал дверь барака. Онучин был избит. Борода его стала красной, а пятна на телогрейке - черными. Он размахивал табуреткой и все повторял:
- За что вы меня убиваете? Ни за что вы меня убиваете! Гадом быть, ни за что!
Когда я вошел… Когда я вбежал, заключенные повернулись и тотчас же снова окружили его. Кто-то из задних рядов, может быть - Чалый, с ножом пробивался вперед. Узкое белое лезвие я увидел сразу. Но эту крошечную железку падал весь свет барака.
- Назад! - крикнул я, хватая Чалого за рукав.
- От греха, начальник, - сдавленно выговорил зэк.
Я ухватил Чалого за телогрейку и сдернул ее до локтей. Потом ударил его сапогом в живот. Через секунду я был возле Онучина. Помню, расстегнул манжеты гимнастерки. Заключенные, окружив нас, ждали сигнала или хотя бы резкого движения. Что-то безликое и страшное двигалось на меня".
Великолепная, жуткая сцена. Но насколько она характерна или, скажем, типична для реальной жизни?
Конечно же, любое советское предприятие, что зона, что завод, стремилось работать так, чтобы свести возможные ЧП к минимуму. И это им большей частью удавалось - иначе меняли руководство. В нормальной зоне количество бунтов, драк, убийств и побегов было весьма невелико - и задача образцового солдата Довлатова была как раз в том, чтобы этого не было вообще. Довлатов-солдат душил Довлатова* писателя: задачи их были диаметрально противоположны. Значит, пора уже сказать солдату "гуд бай!" В письмах отцу Довлатов клянется, что играть "на местной экзотике" он не намерен. И это правильно - слишком бурные, шокирующие события в сочинении "тянут одеяло на себя" и, как правило, отодвигают качество на второе, если не на третье место. Этот сорт литературы не привлекает его. Но и писать о "нормальной" жизни охраны - рядовых дежурствах, политзанятиях и спортивных состязаниях (что на самом деле и представляет собой главное содержание жизни охранника) - значит заранее проиграть свою литературную судьбу. "Зону", которая его прославила, еще предстоит сочинить - никакие "моментальные снимки действительности" литературу не создадут. Ее предстоит выстроить самому, выбирая из увиденного нужное и безжалостно отбрасывая остальное. Так что же описывать? Суровый климат, строгую природу Севера? Стыдно, наверно, читателям подносить такую "джеклондовщину". Что же он вынес отсюда? Шесть почетных грамот за отличную стрельбу? Все предстоит сочинить, а потом перенести на бумагу. Поэтому "Зону" он написал уже намного позже того, как вырвался из лагеря, а вырваться было необходимо быстро, пока эта жизнь не стала привычной, рутинной, а может, даже родной и самой важной для него. Но литература - важней. Нужна была долгая мучительная работа, которую в лагере не сделаешь.
"Я остановился, посмотрел на Фиделя. Вздрогнул, увидев его лицо. Затем что-то крикнул и пошел ему навстречу. Фидель бросил автомат и заплакал. Стаскивая зачем-то полушубок, обрывая пуговицы на гимнастерке.
Я подошел к нему и встал рядом.
- Ладно, - говорю, - пошли".
Вы, конечно же, помните сцену конвоирования обезумевшего от отчаяния и пьянки героя "Зоны" Алиханова его страшноватым сослуживцем Фиделем, мало в чем уступающим уголовникам… Если бы все служебные командировки выполнялись как эта, изображенная Довлатовым, - жить и служить в "зоне" было бы просто невозможно. Жизнь охраны. конечно же, была нелегка. При этом безумные попойки и пьяные разборки между солдатами случались крайне редко; в письмах Довлатов сам пишет, что вино поблизости не продают, а тащиться за ним на "большую землю" - далеко и небезопасно. В повести создан совсем другой образ "зоны", поистине адский: "Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим". Этот мир был создан Довлатовым с одной целью - противопоставить его автору, который мучительно пытается в этом аду сохранить в себе человека. И для того же вместо веселого и доброго Додулата, который был ему верным другом и по-настоящему помогал, Довлатов делает "главным лицом" охраны алкаша и выродка Фиделя.
Подобные "метаморфозы" мучают, отнимают силы писателя, доводят до отчаяния - но если это кажется необходимым, то надо это делать, пускай из последних сил! И нести ответственность перед реальностью, которая потом оскорбляется и обвиняет тебя в злом умысле. Такие "дела" преследовали Довлатова постоянно. Но он находил в себе силы (которые, в конце концов, иссякли) писать, как считал нужным. Правда литературы для писателя важней правды жизни. Но чтобы создать литературу, надо для начала отстранить от себя жизнь и глянуть на нее не сочувственным взглядом добросовестного ее участника, а хищным взглядом писателя. Жить правильно и по уставу (а иначе в армии жить тяжело) - а писать нечто другое и выдавать это "нечто" за главное как-то неловко и даже слегка стыдно… Живешь нормально - а пишешь ужасы? Но делать нечего - надо "оторваться"!
Наконец, преодолев все затруднения в "Бориных делах", о которых он не раз писал отцу, подразумевая себя, он вырывается из "зоны". Усилиями знаменитого актера Александра Борисова, прежнего сослуживца Доната по Александринскому театру, удается выхлопотать перевод Сергея в Ленинградскую область. На проводах его поет знаменитый исполнитель тюремных песен… прощание по высшему разряду!
В конце апреля 1963-го Довлатов покидает Коми АССР и переводится в Ленинградскую область - откуда уже и до дома рукой подать.
Теперь главная проблема: что делать с тем богатством, которое он скопил в армии? Как написать? И ответ уже готов - писать надо так, чтобы помнила вохра!
Глава пятая. Прощай, солдатская любовь!
…А как же боевые друзья, к которым он так прикипел душой? Как же отцы-командиры, которые, честно говоря, вовсе не были уж такими монстрами, как он их после изобразил, - наоборот, относились к нему уважительно и помогали ему? Как же с ними? За все нанесенные им обиды Довлатов расплатился своими книгами, в которых изображенные там прототипы вряд ли согласятся признать себя. У искусства - свои суровые законы, порой режущие жизнь по-живому. Но кто не решится им следовать - далеко не пойдет. И "воинская дружба" - не самое главное, что ему предстояло здесь разорвать.
Много известно о женах и подругах Довлатова, официальных и неофициальных, о том, как повлияли они на него - и как он потом за это "отобразил" их. Гораздо меньше мы знаем о солдатской любви Довлатова - но, судя по письмам, в его жизни той поры она занимала немалое место.
Осень 1962 года, Коми АССР - Ленинград:
"Дорогой Донат! Маму можешь обрадовать: наша с Асей переписка замерла… Я не помню, писал ли я тебе, кто такая Лялька Меньшикова. Она живет в Сыктывкаре, учится в пединституте и является чемпионкой Коми, кажется, по четырем видам спорта. Она нормальная, но мне кажется очень хорошей, т. к. я привык к плохим людям. Вот, собственно, и все. Мама видела ее фотографию. В жизни она чуть хуже. У нее скоро каникулы и она наверняка приедет. У нее 162,5 метра росту. Это не слишком много, но смешно и мило.
Светлана пишет часто. Все стихи мои помешает в газету пединститута и, кажется, даже мной гордится чуть-чуть".
И еще одно письмо того периода:
"Дорогой Донат!
Это стихотворение я послал Ляльке в Сыктывкар и оно напечатано в газете пединститута, в котором она учится. Я не мастер писать любовные стихи, особенно с участием природы, но это, по-моему, приличное.
Оно написано в память о двух днях, проведенных в Сыктывкаре:
Светлане
Я в эту ночь расставляю часовыми
Вдоль тихой улицы ночные фонари
И буду сам до утренней зари
Бродить с дождем под окнами твоими.Шататься городом, чьи улицы пусты,
И слушать, как шумит листвою ветер.
Лишь для того, чтоб утром, на рассвете
Услышать от любимой - "Это ты?"".
Неожиданно солдатская служба Довлатова, которую, наверное, все считают суровой и тягостной, оказалась самым светлым периодом его жизни - искренняя и, видимо, платоническая любовь, осознание своей силы и настоящего, бескорыстного признания. Раньше всегда приходилось сомневаться в истинности отношений, искать (и часто находить) в них корыстную подоплеку. Но в искренности любви Светланы к солдату Довлатову почему-то не сомневаешься. Ласковые, легкие разговоры, горячее желание помочь друг другу, смешные прозвища, которые влюбленные придумывают друг для друга.
"…Сегодня говорили со Светланой по телефону, она кричала: "Что тебе прислать, центнер? (она зовет меня центнер). Что прислать? Ну скажи первое, что придет в голову!" Я сказал - "фотографию". Если она пришлет, то я могу лишнюю послать тебе.
Я маме послал одну Светкину карточку. Посылаю тебе другую, ее тоже надо вернуть.
Светлана неожиданно оказалась чистокровной коми. Ошеломительно нормальная… Отец ее тоже хорошо готовит.
…Если все три года она меня не оставит, привезу ее в Ленинград. Эти три года будут для меня временем самых искренних поступков и самых благородных чувств".
Может, и стоило ему тогда жениться на правильной, веселой, простодушной и честной Светлане Меньшиковой? Жизнь бы его точно сделалось проще и чище, Сергей был бы любимым, уважаемым, ухоженным мужем, а Светлана из Сыктывкара, хорошая, правильная, веселая, была бы ласковой и заботливой женой, и, наверно, Сергей мог бы быть счастлив… и наверно, и писателем мог бы стать - ведь жизнь никуда бы не делась, и время уже шло в нужную сторону, и хороших писателей уже начинали печатать…
И вовсе не обязательно было им оставаться в Сыктывкаре, ведь Сергей писал отцу о желании привести Свету в Ленинград. Есть ведь прекрасные писатели и со счастливыми семьями… А? Светка могла бы разогнать его шутовскую пьяную свиту, с которой Довлатов возился, как Пастер со своими микробами. Во всяком случае - установить дистанцию.
Почему же он увильнул? Боялся, что она вдруг начнет учить его, "как надо"? Вдруг ее трезвого, веселого взгляда не выдержит трагическая тональность его рассказов - а именно это он считал, и не без основания, самым ценным? Может быть, в этом причина?
Кроме всего прочего, он был еще не разведен с Асей, в которую, как уверял, был влюблен, - а кроме того, в одну из побывок познакомился со своей будущей женой - Леной.
Но иногда хочется пофантазировать - что бы стало с писателем Довлатовым в случае женитьбы на Светлане - веселой, энергичной, доброй, любящей его?
Может, все неприятные качества Довлатова - жестокость, конфликтность, коварство, - как раз и происходили от напрягов и перекосов в личной жизни, а с человеком прямым и веселым все эти ужасы рассеялись бы? Думаю, Света понравилась бы и его умным друзьям - слава богу, они умели отличать настоящее от поддельного.
И главное - в глаза и уши Довлатова хлынула бы жизнь Светкиных друзей, родителей, знакомых - целый пласт обычной российской жизни, какой жили тогда миллионы. Но, похоже, ему это было не нужно, в его замыслы это не укладывалось. Он двигался своим маршрутом, лишь смутно ощутимым и не понятным пока ему самому. В очаровательной Светлане, к которой он действительно испытывал самую искреннюю симпатию, сюжета он не нашел. В трогательном письме к отцу он писал: если три года пройдут хорошо - привезет Светлану домой… Видишь на газетной фотографии Светлану той поры - веселую, славную, белозубую, - с подписью: "Светлана Меньшикова, чемпионка Коми АССР в беге на 100 и 200 метров" - и думаешь: "Эх, упустил ты, Серега, свое счастье!"
"Увы - он счастия не ищет!" От счастья он, скорей, бежит…
Весна 1963 года:
"Дорогой Донат!
В твоем письме Светке я, думаю, больше всего ей понравилась твоя фраза: "Ваши отношения к тому времени не только определятся, но и оформятся". Дело в том, что Светлана узнала, что у меня есть жена.
Я Асе написал короткое письмо о разводе, она не ответила.
Стихи мне надоели. Мечтаю написать хорошую повесть. Куда и стихи войдут.
Газетка "Молодежь Севера" скандалит со мной из-за того, что я пишу грустные стихи, но я на них плевал.
Буду поступать в ЛГУ, но до этого предприму свирепую попытку поступить в Литературный Институт в Москве. Врачиха осмотрела мою ногу и твердо сказала, что меня должны комиссовать! Хотел прислать тебе несколько рассказов. Светлана Меньшикова в Сыктывкаре".
И что же с ней? Увы, она не оправдала его высоких требований. Написала письмо с упреками - зачем он покинул ее. Один из сыктывкарских друзей признался в своем письме, что весьма удачно "штурмовал эту крепость" и был остановлен лишь в последний момент. Какой ужас! К тому же, как сообщает Сергей, родители ее (явное согласия Светланы) написали ему письмо, в котором сообщили о беременности дочери. "Но ведь для этого, - возмущается Довлатов, - нужен, как минимум, половой акт!" В общем - недостойный шантаж: "Люди коварны и лживы, Донат - поэтому я все больше ценю свое легкомыслие!"
…Продолжаю переживать за Светку - почему же Довлатов ее не взял? Наверное, он убрал ее как "лишнего свидетеля". Он уже понимал, что спасение его - "Зона". Но не та, в которой он был, а та, которую напишет и которая будет гораздо лучше настоящей.
А честная и правдивая Светка, нависая над его плечом, могла засмеяться: "Что же ты пишешь, центнер? Ведь все же совсем не так!"
Вот не надо этих насмешек! Сами разберемся!
Весь суровый лагерный опыт - это всего пять процентов требуемого текста, остальное все надо "дать из себя"! Главное из всего прожитого, пожалуй, - его авторитет "лагерника"; теперь ему никто не посмеет возразить - не так! И уж тем более - Светка. Иметь при адской предстоящей работе такого "свидетеля" за спиной - не выдержишь, не сделаешь. Единственным хозяином своего ада должен быть он. И потому - прощай, солдатская любовь! Как писал Довлатов в одном стихотворении: "Не набить ли мне морду себе самому?" К счастью, Светлана сохранила о нем хорошие воспоминания (или они стали такими с годами), о чем и сообщила в телевизионной передаче через много лет. Довлатов в жизни обидел не только ее - и голоса обиженных им рвут душу. Но его жестокость во многом была "производственной необходимостью" или даже "профессиональной болезнью" - от нее он, наверно, и лечился вином. Жизнь писателя оценивать по обычным меркам нельзя, и лучше всего об этом сказал Пастернак:
Что ему хвала и слава
И народная молва
В миг, когда дыханьем сплава
Слово сплавлено в слова?Он на это мебель стопит.
Дружбу. Совесть. Разум. Быт.
На столе стакан не допит.
День не прожит. Век забыт.
Светлана Меньшикова, биолог, в то время студентка Сыктывкарского пединститута, спортсменка, чемпионка Коми АССР в беге, романтическое увлечение солдата Довлатова, и сегодня живет в Сыктывкаре. Сергей называл ее Лялькой, но десятки стихотворений, посвященных ей, всегда подписывал одинаково - Светлане.
…Наверно, в один из приездов Довлатова в город из армии я и встретил его на Литейном. Мы не были с ним еще знакомы, хотя прежде виделись мельком. Кстати, по Ленинграду ходил веселый слух, что Довлатов-младший охраняет на зоне зэка Борю Довлатова! Как же "липли" к Довлатову славные сюжетцы! Но надо уметь эту ""притягательность" создать! В тот раз мы переглянулись с Довлатовым - и разбежались. И он - ладный, в шинели с бляхой - весело побежал через Литейный.
Глава шестая. Блистательные шестидесятые
Для меня начало шестидесятых было временем счастья - еще не достигнув больших побед, мы уже почему-то их праздновали. Вполне возможно, что рановато начали - потому и не достигли самых вершин? Но как удержаться, когда окружающая жизнь так прекрасна? Моя зарплата молодого инженера была сто двадцать, а в ресторане можно было вполне погулять вдвоем на десять рублей - сухое вино, сациви, цыплята табака. Особенно ценно, если вечера всегда проходят в наилучшей компании - тебя уже знают, как начинающего, но перспективного писателя, ты уже свой в этой великолепной компании молодых литераторов, художников, режиссеров. Мы вместе, мы победили! - с этим ощущением счастья мы и гуляли. Мы слышали, что где-то там вроде бы существуют еще какие-то остатки советской власти и даже проходят зачем-то, во что просто трудно поверить, какие-то "поворотные" и даже "судьбоносные" съезды… Говорят, "верха" разбились на прогрессистов и реакционеров, и борются между собой, и сами же с волнением это наблюдают. Но кому, господи, это интересно, кроме них самих? На самом деле их нет уже, а жизнь - здесь!
Самым модным местом тогда, безусловно, был ресторан в гостинице "Европейская". Входишь в шикарный мраморный холл (швейцар кланяется и открывает дверь) и чувствуешь себя успешным, элегантным завсегдатаем элитного клуба, посещаемого знаменитостями. Вон ждет кого-то Василий Аксенов, а вот спускается по лестнице великий артист Николай Симонов с дамой. И ты, еще студент, полон гордости - попал в лучшее общество. Атмосфера комфорта, уюта и благожелательности начиналась с гардеробщика, добродушнейшего Ивана Павловича. Лишь самые знаменитые здоровались с ним за руку, но он помнил и нас, юных пижонов, и встречал всегда радушно. Привыкать к светской жизни надо с молодости - если упустил время, то уже никакие деньги не помогут. Раздевшись и оценив себя в зеркалах, мы поднимались по лидвалевской мраморной лестнице. На площадке второго этажа раскланивались со знакомыми. Более элегантных женщин и, кстати, мужчин, чем тогда в "Европейской", я больше нигде и никогда не встречал. Откуда в конце пятидесятых вдруг появилось столько красивых людей - уверенных, элегантных, изысканных, входивших в роскошный зал ресторана спокойно, как к себе домой? Впрочем, "Европейская" всегда была оплотом роскоши, вольномыслия и некой комфортной оппозиции - и при царе, и в революцию, и в годы нэпа, и в сталинские времена. Мол, вы там выдумывайте свои ужасы, а мы здесь будем жить по-человечески: элегантно, вкусно, любвеобильно и весело - и нас уже не переделать, можно только убить. Когда в молодости оказываешься среди таких людей - и сам получаешь запас оптимизма и уверенности на всю жизнь. Тем, кто пировал тогда в "Европейской" - Бродскому, Битову, Барышникову и многим другим, - я думаю, эти "университеты" помогли самоутвердиться раз и навсегда.