Если в ресторане тебя просили немного подождать, то делали это уважительно, без нажима, никаких "местов нет!" и "куда прешь?!". И вот входишь в любимый зале высоким витражом над сценой, где сам Аполлон летит на тройке по розовым облакам, кругом - мрамор, яркие люстры, старая зеленоватая бронза, огромные китайские вазы. Ножи, вилки, икорницы и вазочки для жюльенов из тяжелого светлого мельхиора, рюмки и фужеры из хрусталя. Говорю абсолютно серьезно: окунуться в эту атмосферу, почувствовать себя здесь уважаемым и желанным - не было лучшего воспитания для нас.
На сцене под Аполлоном царствовал красавец с пышными усами - руководитель оркестра Саня Колпашников, всеобщий друг и любимец. Играли музыканты зажигательно, и кто только из городских знаменитостей не плясал под их дудку!
Вспоминаю праздник своего первого гонорара в ресторане "Европейской". Гонорар тот был - как сейчас помню, - сорок рублей за короткий детский рассказ. Что сейчас позволишь себе на эту сумму? А тогда удалось снять отдельный кабинет, ложу, нависающую над залом, туда вела отдельная узкая деревянная лестница. Приглашены были друзья - писатель Андрей Битов, физик Миша Петров - впоследствии знаменитый ученый, дважды лауреат Гос-премии, - и пять красавиц-манекенщиц из дома моделей. Мысли о том, что сорока рублей может не хватить, даже не возникало. Их хватило вполне и даже с лишком.
- Раскиньте же нам, услужающий, самобранную скатерть как можно щедрее - вы мои королевские замашки знаете! - этой фразой из любимого нами Бунина мы обычно предваряли наш заказ, и официанты нас понимали. Какая жизнь была в этом ресторане когда-то, и неужели мы ударим в грязь лицом перед великими, что пировали до нас?! На столике появилась горбуша с лимоном, обезглавленные, слегка хрустящие маринованные миноги, лобио из розовой, в мелких точках фасоли, размешанной с молотым грецким орехом… ну - бутылочек восемь гурджаани…
- Бастурму попозже? - понимающе промурлыкал официант.
- М-м-м-да!
Насытившись и слегка захмелев, мы благожелательно осматривали зал. Красавицы наши, измученные модельным аскетизмом, слегка ожили, на их впалых щечках заиграл румянец.
- Хересу! Бочку хересу! - крикнул я официанту, и бочка приплыла. Погас свет, во тьме заходил лучистый прожектор. И со сцены ударила песня - "Вива Испания" - самая удалая, самая популярная в том сезоне, и все, вскочив с мест, выстроились и запрыгали цепочкой, вместе с Колпашниковым, выкрикивая в упоении: "Вива Испания!" Не знаю, были ли в зале испанцы - вполне хватало нас. В те славные годы иностранцы еще не повышибали нас из всех кабаков, как это случилось в семидесятые. Так что - "Вива Испания!".
Мы еще не отдышались, как рядом появился гардеробщик Иван Палыч.
- Там вашего писателя вяжут! - дружески сообщил он.
Мы кинулись вниз по знаменитой лестнице архитектора Лидваля. Андрей Битов был распростерт на мраморном полу. Четыре милиционера прижимали его конечности. Голова же его была свободна и изрыгала проклятия.
- Гады! Вы не знаете, кто такой Иван Бунин!
- Знаем, знаем! - приговаривали те.
Доброжелательные очевидцы сообщили подробности. Андрей, сойдя с лестницы, вошел в контакт с витриной, осерчавши, разбил ее и стал кидать в толпу алмазы, оказавшиеся там. Набежали милиционеры, и Андрей вступил, уже не в первый раз, в неравный бой с силами тоталитаризма.
- Небось, Бунин Иван Алексеич не гулял так! - сказал нам интеллигентный начальник отделения, куда вскоре нас привели.
- Ну как же! - воскликнул я. - Вспомните - в девятом томе Иван Алексеевич пишет, что однажды Шаляпин Федор Иваныч на закорках из ресторана его нес.
- Ну тогда другое дело! - воскликнул начальник.
И тут в это невыразительное подвальное помещение вошли, сутулясь и слегка покачиваясь (видимо, от усталости) наши спутницы.
- Вот девушки хорошие у вас! - окончательно подобрел начальник.
И мы вернулись за наш столик. Увидев нас, Саня Колпашников радостно вскинул свой золотой саксофон.
- Моим друзьям-писателям и их очаровательным спутницам!
И грянуло знаменитое "Когда святые маршируют"! Мы снова бросились в пляс. Чем заслужили такое счастье тогда? Наверное, это был аванс, и мы потом постарались его отработать. Вечер этот, можно сказать, оказался важным, "столбовым", одним из тех, что характеризуют то время.
Удивительно, что писатель Аксенов Василий Павлович тоже оказался участником тех событий. В тот самый вечер он тоже находился в ""Европейской", но в ресторане "Крыша", на пятом этаже. Ресторан этот тоже был популярен, но считался попроще. Василий Павлович спускался уже вниз с Асей Пекуровской, женой Довлатова, бывшего тогда в армии… или уже нет? Если он и появился уже в городе, то сильного впечатления это не произвело. А по хладнокровной Асе вообще невозможно было понять - здесь Сергей или нет, и какие у них на этой стадии отношения. Всегда прекрасна, улыбчива, весела - и непроницаема. И вот, спускаясь по знаменитой лестнице, выстроенной гением северного модерна Федором Лидвалем, Ася и Вася заспорили, есть ли в Питере хорошие писатели - или все, подобно Аксенову, уже в Москве?
- Назовите кого-нибудь! - требовал Аксенов.
И тут они увидели распластанного на полу Битова.
- Вот, пожалуйста, один из лучших представителей петербургской прозы! - указала Ася, и они пошли на такси. Об этом я узнал через много лет из уст Аксенова, и снова восхитился: какая же бурная тогда была жизнь! Как густо роились таланты!
Сейчас я иногда бываю в "Европейской", но на тот прежний гонорар там можно выпить только пол-чашечки кофе. Поэтому богема гуляет теперь в других местах, "на много этажей ниже".
Возвращаясь к тем годам, вспоминаю другой эпизод. В тот вечер я забежал в "Европейскую" на минутку - я ждал дома гостей и хотел купить несколько банок знаменитого тогда ярко-оранжевого сока манго, который был тогда только в "Европейской". Но - какие проблемы? Заскочить туда для нас было так же просто, как в магазин.
Я решил даже не заходить в большой ресторан на втором этаже - можно все сделать в небольшой, уютной, более "домашней" "Крыше" на пятом. Поднявшись на лифте в невысокий зал ресторана под стеклянными сводами, я подозвал знакомого официанта, договорился с ним и присел в ожидании за крайний круглый стол, накрытый накрахмаленной скатертью. Рассеянно оглядел зал - знакомых никого поблизости не увидел. И слава богу - загуливать я в тот день не планировал, стремился домой встречать гостей. И вдруг приятный женский голос окликнул меня от дальней стенки: "Валерий!" Кому я понадобился? Сколько благих намерений загубила "Крыша"! Сколько раз заходил сюда скромно поужинать, без вина, а заканчивалось… Я подошел. За столиком в дальнем углу сияла Ася. С ней был Василий Аксенов - пара эта была уже не раз зафиксирована в светских хрониках. Аксенов поздоровался вежливо, но несколько скованно. То ли ему было все же как-то неловко светиться с женой опального писателя, сосланного, подобно Лермонтову и Пушкину, то ли блистательная Ася уже утомила его своим блистанием, и он, казалось, охотно бы сейчас ушел и вздремнул, вместо того чтобы опять демонстрировать себя очередному ее питерскому знакомому.
Я тоже слегка приуныл. Зря подошел. Не то чтобы я не любил Аксенова - я его обожал, как многие тогда. Замечательные его сочинения, мудрые и веселые, да и он сам, небрежно-элегантный, обаятельный! Трудно было смотреть, не щурясь, сердце выпрыгивало из груди, невозможно было вести с ним обыденную беседу - вместо того, чтобы выпалить, как ты любишь его! Помню, даже в Коктебеле, где мы познакомились, я с томительным чувством избегал вечером набережной, где все прогуливались, чтобы лишний раз не встретиться с ним и не разволноваться.
И вот - встреча лицом к лицу! Волновался не только я - волновался, как мне почему-то показалось, и Аксенов. Лишь Ася была невозмутимо-прекрасна. Она уже продемонстрировала свою роль в истории литературы и продолжала в этой роли блистать. Теперь, наверное, что-то должен продемонстрировать я, ее питерский друг и, очевидно, поклонник - и тогда этот эпизод светской хроники будет безукоризненным, хоть завтра в мемуар!
Не могу сказать, что я был в Асю влюблен, - но и не скажу, что меня так уж обрадовало ее кокетничанье с более блистательным партнером, который к тому же и меня сводил с ума, и значительно в большей степени, чем Ася.
- Как там… Сережа? - вдруг брякнул я.
Ася вдруг смутилась, что ей было крайне несвойственно.
- Пишет… Утверждает - "Я ифе фкафу фое фофо в ифкуфе (я еще скажу свое слово в искусстве)!" - дурашливо шепелявя, проговорила она, пряча, как показалось мне, за этой дурашливостью столь нехарактерное для нее смущение то ли неловкостью ситуации, то ли неловкостью за своего мужа-увальня, не достигшего тех высот, на которых она сейчас блистала.
"А где сейчас ее несчастный муж? - подумал я. - Решил, не достигнув успеха "влет", поразить нас теперь "суровой правдой" об армии? Набирается жизненного опыта? Нет уж, это в прежнее время было модно, а сейчас с таким затхлым багажом только пуще опозорится. Неужто умнейшая Ася это не понимает? Она-то как раз понимает, поэтому и сидит здесь с другим. Отлучаться из литературы нельзя - тем более надолго. Пропусти хотя бы год - и тебя забудут, и на твоем месте заблистает другой. Такое уж время было блистательное - гении появлялись, как грибы… И к чему это она произнесла? Неужто вдруг надеялась, что все сейчас вдруг заткнутся, перестанут блистать и начнут терпеливо ждать, пока какой-то двоечник, вылетевший из университета, отслужит в армии, потом вернется, вытащит из драного рюкзака свой "дембельский альбом" и что-то промямлит! Неужто он в своей глуши не соображает, что здесь, на Олимпе, это неинтересно уже никому? Бедный Серега! И зачем я только про него спросил!"
- Садитесь! - пышноусый и великодушный Аксенов подвинул стул.
- Нет, спасибо! Спешу! У меня гости.
- Кто? - дружелюбно поинтересовалась Ася.
- Москвичи, Арканов и Горин. У них премьера в Театре комедии. Обещали зайти.
- Тогда мы тоже пойдем к вам! - радостно сообщила Ася, правильно сообразив, что перемена декораций уместна и может взбодрить московского гостя: перед знаменитыми коллегами-москвичами и Вася блеснет!
Потом мы ехали в такси по темной улице Белинского, и великолепный Василий Павлович, пытаясь тактично поставить себя на один уровень с нами, грешными, благодушно ворчал, что снова болит нога, как бы отрезать ее не пришлось, и пытался поудобнее расположить ее в тесном и темном салоне машины.
- Вы и без ноги будете великолепны! - произнесла блистательная и безжалостная Ася.
Потом мы поднялись в мою квартиру (вернее, комнату) на Саперном, вскоре пришли веселые Арканов и Горин - с успехом, цветами и очаровательной исполнительницей главной роли в их спектакле "Свадьба на всю Европу" - и вечер заиграл!
- …В Америку меня сопровождал полковник, - своим очаровательным сипловатым тенорком говорил Аксенов. - Главное, все старался мне показать, что эта роскошь для него - дело привычное! "Я этих висок… каких только не пил!"
Все смеялись и были счастливы. Вечер удался. Да еще бы ему не удасться - в такой компании! А где же в это время был Сергей?
…Фактически - нигде. Уже бывает в Ленинграде, но из армии еще не ушел. Положение было неопределенным. Донат Исаакович в это время ставил спектакль в другом городе. К счастью для нас и для истории, потому что Довлатов опять писал письма отцу о ленинградских впечатлениях, и письма эти тоже сохранились. Он сообщает о своих поездках в Комарове, писательскую Мекку под Ленинградом. Правильно выбирает маршруты! Родственник его сводной сестры по отцу Ксаны Мечик, которой он все время передает приветы в письмах, работает директором Дома творчества писателей в Комарове, и Сергей общается с юной Ксаной, приглядывается к писательской жизни, даже играет партию в городки с каким-то неизвестным ему писателем - и, без сомнения, выигрывает!
Глава седьмая. Тайны "ремесла"
Еще не совсем покончив со службой, но уже часто бывая в городе, Сергей соединился с Леной и начал новую жизнь… Работая над этой книгой, я поначалу пытался выяснить все: когда Лена родилась, где училась, кем работала до встречи с Довлатовым… Но вдруг почувствовал - тут грозит никому не нужный, проигрышный "перебор". Пусть лучше останется тайна, которая более свойственна ее облику, и ей идет. И в тайне, может быть, одна из причин ее магии. Глаза ее выражают гораздо больше, чем она произносит вслух, - и эта ее неразгаданность, это ощущение какой-то тайны, которая рядом, но никогда не будет разгадана, думаю, заворожила и Довлатова. Случайно я узнал только ее девичью фамилию - Ритман.
Лена вспоминает: "Сначала мы снимали маленькую комнатку в Автово, потом переехали к Сергею на улицу Рубинштейна…"
Дальше передо мной стоит увлекательная, но трудная задача - осветить тот период жизни Довлатова, о котором он сам превосходно написал в "Ремесле" - от возвращения из армии до появления на берегах Нового света. Казалось бы, в "Ремесле" написано все. Уточним - все, что на тот момент автор хотел раскрыть (или придумать) для создания яркой, убедительной вещи, убеждающей в том, в чем он хотел нас убедить. Убедил! Хотя многое из тех лет Довлатов "вырезал" не хуже какого-нибудь цензора. В частности, там почти отсутствует личная, семейная тема. А если она и есть - то в причудливых вариациях. С присущей ему щедростью таланта Довлатов изобразил свое знакомство с женой в трех разных сочинениях по-разному: то ее забыл у Довлатова после выпивки его друг Гуревич, то она зашла к нему агитатором перед выборами. Третий вариант (и опять другое имя) - они познакомились в мастерской знаменитого художника. Но в действительности, пусть это выглядит и не так интригующе, все произошло так, как говорит Лена: они увидели друг друга мельком, потом во время одной из побывок Довлатова, вдруг встретились в знаменитом кафе "Север" на Невском, потом еще встречались, потом - сошлись. Так что Довлатов уже знал, кто ждет его в Ленинграде после армии. Лена - скромная и надежная, терпеливая и понимающая, была спасением для него - тем более после коварной Аси, которая только терзала ему душу, да и в роли "солдатки", когда Довлатов был в армии, проявила себя не лучшим образом. Любой нормальный дембель, вернувшись "из рядов", так бы этого не оставил. Лена была противоположностью Аси, при этом не уступая ей внешне - по определению Сергея, была "красива какой-то древней красотой".
Вспоминает Лена:
"Когда Сережа вернулся из армии, сразу стало понятно, что он будет заниматься литературой, к тому времени у него уже были написаны рассказы на армейском материале. Помню, еще до того как я переехала в коммунальную квартиру на Рубинштейна, мы снимали крохотную пятиметровую комнату в Автово. Сережа тогда рассчитывал, что по состоянию здоровья ему удастся уйти из армии пораньше, и ему дали длительный отпуск. В той комнатке он и написал первое "серьезное" произведение: маленькую повесть "Капитаны на суше". В переработанном виде ее эпизоды позже вошли в "Зону". Повесть нигде не публиковалась. Рукописный ее вариант в толстой "общей" тетради был прочитан небольшим количеством знакомых. Потом эта тетрадь исчезла. По возвращении из армии были написаны новые рассказы, с них и началась биография писателя. После армии Сережа писал очень много и довольно быстро. Он старался использовать для этого любую возможность и писал даже в рабочие часы, если это удавалось. Постепенно, когда он уже становился профессиональным писателем, Сережа стал предпочитать работать утром".
"В рабочие часы" - здесь подразумевается, очевидно, его работа в многотиражке кораблестроительного института "За кадры верфям". Довлатов работал там до 1969 года, а потом уступил это место Лене.
"Я демобилизовался и, находясь под впечатлением увиденного в лагерях особого режима, стал писать рассказы и рассылать их по редакциям. Нормой для меня в те годы было писать по одному рассказу вдень и, соответственно, я рассылал по газетам и журналам семь пакетов в неделю. Получал я почти одинаковые ответы: "Ваш рассказ нас заинтересовал, но, по понятным вам причинам, опубликован он быть не может. С уважением…" Помню, как раздражало меня это "с уважением"… Какое уж тут может быть уважение к человеку, посылающему в редакцию свой рассказ, который по понятным самому автору причинам не может быть опубликован!"
Еще одна блистательная довлатовская фраза - но как всякая блистательная фраза, она не отражает всей реальной, рыхлой и корявой жизни, отбрасывает все лишнее. А "лишнее" здесь то, что на самом-то деле Довлатов догадывался, если не знал твердо, что рассказы его не могут быть опубликованы в СССР. И, увы, не только из-за политики. "Политики"-то у него как раз было намного меньше, чем у Солженицына и Шаламова, а их вещи уже были напечатаны и имели шумный успех. Но в добавление к политике нужно что-то еще, что перевешивало бы естественные страхи редакторов той поры. И Довлатов, я думаю, это понимал, отчего отчаяние его становилось вовсе не меньше, а больше. Дело было как раз в рассказах, а не в "чудовищном окружении", признавшем ведь все-таки Шаламова и Солженицына! Вспоминает близкий друг Сергея Михаил Рогинский:
"Сережа начинал робко, я могу даже сказать - непрофессионально. Однажды он обратился ко мне с вопросом, сможет ли он зарабатывать на жизнь литературой. Я ему достаточно определенно сказал: нет. Он писал какие-то рассказы о спортсменах, все это казалось ходульным и надуманным. Я не верил в него как писателя - и ошибся, как известно…"
"Ремесло" посвящено лишь внешним препятствиям, несправедливостям и гонениям со стороны окружающей жизни - качество рассказов, с которыми происходят злоключения, как бы не рассматривается, они как бы априори совершенны - несовершенен лишь мир вокруг них. Разумеется, такая "условность" впечатляет сильней, вызывает большее сочувствие к автору. Но если говорить о реальности… Рассказы свои тогда он довольно широко раздавал, считая возможным (в отличие, скажем, от меня) постепенное их "обкатывание" в чужих руках на пути к совершенству.
Как сейчас вижу тоненькую пачку его рассказов у себя на столе - уже слегка мятую, с загнутыми краями. Тусклый текст второго или даже третьего экземпляра машинописного текста. Помню, именно как машинописный текст их я и воспринимал. К машинописи были другие, свойские, заниженные требования. Тогда многие писали "машинописные тексты", явно не предназначенные для официальной печати, а как бы даже вопреки ей. Вот вам! Скомкано и небрежно! А чего стараться-то - все равно ведь не напечатаете! Эта демонстративная "скомканность и небрежность" читалась не только во внешнем облике тех листков, но и в их содержании. Демонстративное пренебрежение сюжетом, логикой, психологией… Все равно ведь не! Главное - чтобы было видно, что гений, и что не любит советскую власть… а отделывать сюжет, то-се… этим пусть коммуняки занимаются, их кормят за это, а мы - люди свободные! Эта демонстрация свободы в ущерб форме и содержанию была для "наших" почти обязательной. Такое "безграмотное упоение" некоторое время владело и Довлатовым.