13 марта 1964 года произошел знаменитый суд над Бродским - гениального поэта судили "за тунеядство". "Какую биографию они делают нашему рыжему!" - воскликнула Ахматова. За Бродского сразу же вступились Шостакович, Чуковский, Маршак, Ахматова. Бродский вел себя на суде замечательно, его ответы судьям вошли в историю. Записи судебного процесса, сделанные Фридой Вигдоровой, были опубликованы на Западе и вызвали большой резонанс. В ссылке, в северном селе Норенском, Бродский тоже вел себя мужественно, даже величаво - принимал гостей, много читал и писал, вел себя так, словно происходящее вовсе не подействовало на него. Уже весь мир знал о его ссылке, и вмешательство самых знаменитых людей того времени привело к его досрочному освобождению. В 1965 году вышел его сборник "Стихотворения" в американском издательстве "Ардис", у знаменитого Карла Проффера.
Авторитет и слава Бродского в результате преследования только увеличились. И главное, вдруг оказалось, что у нас не такое уж плохое общество - огромное множество людей, уже ничего не боясь, поддерживали Бродского, писали ему восторженные письма, перепечатывали и размножали его стихи. У меня тогда было множество друзей и знакомых, и среди технарей, и среди художников, и, конечно, среди литераторов - но я не помню никого, кто бы не поддерживал Бродского и не осуждал бы этот бездарный процесс. Кажется, были такие писатели, за дверью с табличкой "Партком", что осуждали Бродского… но мало кто с ними здоровался: они бесповоротно загубили свою репутацию, многие не со зла, а по бездумной, воспитанной страхом сталинских лет привычке подчиняться командам сверху. У нас этой привычки не были, и многим так и не удалось воспитать ее в себе, несмотря на все усилия власти и жизни.
В 1966 году я, нисколько не сомневаясь в правильности своего решения, ушел из инженеров, решив жить литературой. Помню, как я всю зиму в упоении печатал рассказы на старой раздолбанной машинке, и меня ничуть не смущало, что нет денег. Какая разница? И так все отлично. Помню - на балконе в снегу стоял куб замороженного хека, время от времени я топором отрубал от него кус, жарил, ел - и снова кидался к машинке. Моя первая книга к весне была готова. И я отнес ее к моим любимым редакторам в "Советский писатель", где уже несколько лет занимался в литературном объединении. Я был уверен, что счастье не за горами, а - здесь, рядом.
Точно так же жил в те годы и Довлатов - вставал рано утром и писал. Посылал рассказы во все журналы, преимущественно прогрессивные… а прогрессивными тогда уже считались многие - "Новый мир", "Юность", "Сельская молодежь", - и неизменно получал положительные рецензии и вроде бы нелогичный после таких комплиментов отказ.
На самом деле все было абсолютно логично. Только так тогда и могло быть. Существовали лишь советские структуры, к которым относились и журналы: никаких других еще не было. И в то же время всюду оказались сплошные диссиденты: кристальные коммунисты остались, наверное, только в домкомах и в комиссиях по проверке выезжающих за рубеж. Во всех же остальных учреждениях, тем более на рядовых должностях, уже работали выпускники университетов, и царил дух вольномыслия и безусловного "преклонения перед Западом" - все остальное уже считалось дурным тоном. Что интересно - эти же люди и душили любую крамолу, а потом, на кухнях за водкой рвали на себе рубахи, проклиная проклятое время. И таких было большинство. Нам, наивным, казалось, что "наши" кругом. Толку от этого было мало, но все равно приятно. Что же Довлатов удивлялся и обижался, получая хорошие рецензии - с неизменным отказом? Такая жизнь тогда была! Все редакторы не могли не проникнуться симпатией к рассказам Довлатова, хвалили их в рецензиях (сами, будь у них время, писали бы что-то подобное) - и тут же с некоторым мазохистским наслаждением - дружба дружбой, а служба службой! - писали отказ. Такой образ жизни и поведения как раз тогда преобладал над остальными… да никаких остальных и не было. Помню, как я в те годы шел мимо грозного Большого дома и услышал из открытого окна родной хриплый бас - запись Высоцкого. И там наши люди! Только вот со службой им не повезло… или, наоборот, - повезло?
Довлатов в отчаянии понимал, что отказывают ему уже не рьяные сталинисты, а свои же университетские парни, любящие Высоцкого… а его - нет, не очень, хоть и считающие "своим". Может быть, даже слишком "своим": таким-то особенно легко и отказывают: "Ты же понимаешь!.." И такое может продолжаться очень долго. Но и у них на самом деле есть душа, и даже некоторое чувство ответственности перед вечностью, и если их по-настоящему растрогать - они добьются публикации. Ради совсем хорошего - постараются. Но в каждой прогрессивной редакции была уже очередь таких "вожделенных", которых можно будет напечатать в удобный момент. Твардовский, наверное, ждал отпуска кураторов из ЦК, чтобы "тиснуть" то Солженицына, то Искандера. Полевой в "Юности" тоже, наверное, высчитывал момент, когда можно напечатать Аксенова или Ахмадулину. В каждом хорошем месте была уже очередь "любимцев", и Довлатов в этой очереди топтался в самом хвосте.
Елена Клепикова, написавшая впоследствии в Америке вместе с мужем Володей Соловьевым довольно обидные мемуары о многих ленинградцах этого поколения, занимала место редактора отдела прозы в журнале "Аврора", имевшем тогда очень хорошую репутацию - там печатались, скажем, "острые" вещи Стругацких - например, "Пикник на обочине". Лена была умна, авторитетна и могла, если считала нужным, "пробить" какую-то вещь. Мне удавалось напечатать в этом весьма заметном тогда журнале один рассказ в год, непременно летом (начальство в отпуске) - например, очень важный для меня рассказ "Фаныч". Довлатов, естественно, тоже пропустить этот журнал не мог. Елена Клепикова вспоминает:
"…Довлатов ходил по редакциям. Сразу взял такой, к общению не влекущий тон: мол, его проза, ее достоинства и недостатки не обсуждаются. И все допытывался, отчего не печатают? Трудоемко от низовых, как он называл, журнальных чиновников добирался до начальства - да так и не узнал, кто управляет литературой. Идиотская, на мой взгляд, пытливость. Иногда Сережа малодушничал. Раза два ловил меня на слове: если я соглашусь, где вы сказали, есть гарантия, хотя бы на 50 %, что напечатают?.. Кто тогда из молодых, талантливых, гонимых не пытался поймать за хвост советского гутенберга?
Но его как-то ощутимо подпирало время. Была жгучая потребность реализации. Я была потрясена, когда он, разговорившись, выдал что-то вроде своего писательского манифеста. Приблизительно так: "Я писатель-середняк, упирающий на мастерство. Приличный третий сорт. Массовик-затейник. Неизящный беллетрист. У меня нет тяги в будущее. Я муха-однодневка, заряженная энергией и талантом, но только на один день. А ее заставляют ждать завтра и послезавтра. А вы предлагаете мне писать для себя и в стол. Все равно что живым - и в гроб".
Однажды я, утомившись отказывать, посоветовала ему оставить раз и навсегда надежду и, соответственно, стратегию (в его случае, трудоемкую) напечататься в отечестве во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило. А стоило, говорю, многого. Большего, чем он мог вынести пристойно".
Должен сказать, что "советское" тогда вовсе уже не требовалось. Гораздо большей симпатией пользовалось антисоветское, хотя опубликовать его в журналах и было нельзя. Да Довлатов был и не так глуп, чтобы такое писать да еще носить по редакциям. И Лена, конечно, как все тогда работники культурного фронта, была в душе антисоветчиком и эстетом. Так что не из идейных соображений она отвергала рассказы Довлатова, а из эстетских… Не дотянул! А может, и не туда тянет? Если бы Клепикова полюбила его тогда как писателя и как человека - не сказала бы того, что сказала.
Да, была у Довлатова такая слабость (или сила?) - пытаться совершенствовать свои рассказы в процессе пробивания, стараясь "пристроиться" к нужному течению, которое он никак не мог уловить, пока не создал свое собственное. Но суетливость эта, я думаю, лучше, чем гордое тупое оцепенение - мол, меня еще найдут и оценят, мое время еще придет! Он знал, что само по себе - не придет. Поэтому писал и писал. И посылал. И ходил в редакции.
И вдруг самая престижная тогда литературная группа "Горожане", видно, почувствовав, что им не только мешают внешние обстоятельства, но и не хватает чего-то своего, приглашает к себе Довлатова, чуя в нем силу. Их жизнь это не изменило и не спасло. Общий сборник, хоть вроде бы и вполне лояльный, так и не вышел, вызвав, видимо, подозрения: "А чего это они сгруппировались?" Но для Довлатова, наверно, то было первое признание в литературной среде.
Тогда же произошла еще одна важная встреча. Лучший друг и "пособник" Довлатова Андрей Арьев, оставшись после университета на некоторое время без работы, устроился секретарем к Вере Пановой. После инсульта она была парализована, лежала в комаровском Доме творчества и нуждалась в помощнике. Поработав там некоторое время, Арьев предложил на свое место Довлатова.
Для Довлатова это оказалось очень важным. Помогая Вере Федоровне во всем - от переписки с Корнеем Чуковским до выноса мусора, - он проникся к ней симпатией и уважением. Ее суждения были строги и абсолютно независимы. Никаких компромиссов, которые считались неизбежными для советского писателя, она не признавала. Писать только правду! При этом, ни разу не покривив душой, она не раз получала Сталинские премии. Не надо кивать на обстоятельства, ныть и лениться.
Надо побеждать! - такой, думаю, моральный урок получил Довлатов у нее.
Кроме того, он читает Пановой вслух - причем лишь литературу самую высокую, Томаса Манна, Джойса, Достоевского. Полезно послушать их! Довлатов находит в них созвучие и поддержку. Он со смехом пересказывал мне то место из "Идиота", где все наперебой уверяют Мышкина, что они настолько благородно относились к его матери, что даже уступали один другому право посвататься. "Это уж как-то даже чересчур!" - восклицал Мышкин, и Панова смеялась вместе с Сергеем. Смех и высокая литература вполне совместны - Довлатов находил поддержку своим усилиям.
В 1967 году он посылает шесть своих рассказов в "Новый мир" - и получает замечательную рецензию Инны Соловьевой:
"Беспощадный дар наблюдательности, личная нота автора… Программным видится демонстративный, чуть заносчивый отказ от морали… Сама демонстративность авторского невмешательства становится системой безжалостного зрения. Хочется сказать о блеске стиля, о некотором щегольстве резкостью, о легкой браваде в обнаружении прямого знакомства автора с уникальным жизненным материалом. Но в то же время рассказы Довлатова - это прежде всего рассказы "школы". То, что автор - ленинградец, узнаешь не по обратному адресу. "Молодая ленинградская школа" так и впечатана в каждую строку… Бесспорные уроки советской прозы двадцатых годов… Этот пристальный авторский взгляд. На рассказах лежит особый, узнаваемый лоск "школы для своих". Это беда развития школы, не имеющей доступа к читателю, лишенной такого выхода, насильственно… загнанной внутрь… ни один из предлагаемых рассказов не может быть отобран для печати".
Знакомая стадия - писатель есть, рассказов, способных "пробить стену" (и не обязательно идеологическую, стен много), - еще нет. Биться, как я, например, пять лет в двери "Нового мира", пока там не напечатали мой первый "тяжелый" рассказ "Боря-боец", Довлатов не хотел, как бы не располагая столь роскошным запасом времени. Не такой был у него характер. Не он для журнала - должен быть журнал для него!
И вместе с тем, повторюсь, - то были лучшие годы для литературы. В доме Зингера на Невском, на пятом этаже находилось замечательное издательство "Советский писатель". Какие люди работали там! Например, круглолицая, спокойная, всегда улыбающаяся Кира Успенская сделала литературную судьбу Андрея Битова, терпела его непростой характер, нападки начальства и партийных властей, и спокойно, словно так и нужно, словно иначе и не может быть, выпускала его книги, одну за другой. И другие редакторы ей не уступали - у каждого были свои подвиги, а начальство по обыкновению пряталось в своем кабинете и без крайней нужны оттуда не появлялось и в споры не вступало. Замечательное издательство! И главное - ясно было, как туда "прирасти". При издательстве было постоянное литобъединение. Поступить, конечно, туда было нелегко, принимали не каждого - но когда ты был уже там, казалось, что и до издательских дел рукой подать.
Когда я пришел в объединение, им руководил Михаил Леонидович Слонимский. Помню, какое потрясающее впечатление он на меня произвел. Громадный, сутулый, с лицом острым и значительным. Серый обвисший твидовый пиджак был явно из другой, таинственной, полузабытой жизни, когда знаменитые "Серапионовы братья", одним из которых он был, начинали свои необыкновенные литературные игры. И теперь он смотрел на нас. Он внимательно выслушал два моих коротких рассказа и, глухо покашляв, сказал: "Пока еще не очень понятно… но какое-то дарование явно бьется!" Я ликовал. Чье еще мнение в те годы могло быть важней и точней, чем мнение одного из "серапионов" - в их компании вырос Зощенко! Но и наша компания была будь здоров! Старостой в ней был Битов, задававший высокий стиль. Читал свои рассказы Рид Грачев. Появлялся Виктор Голявкин; его стиль веселого, непробиваемого идиотизма был весьма заразителен, его короткие рассказы восхищали нас задолго до появления из небытия прозы Хармса. То время было замечательно еще и тем, что на нас внезапно пролился золотой дождь гениальной русской литературы XX века - сразу и Платонов, и Олеша, и Бабель, и Булгаков - было от чего опьянеть. Марамзин, например, был туго начинен атомной энергией Андрея Платонова…
Радовало и то, что мы занимались прямо в комнате редакторов в конце узкого коридора. На столах лежали папки. Днем редакторы работали с ними, готовили в печати - глядишь, и наши папки скоро возьмут. Тем более многие из них ходили на наши занятия и явно ждали чего-то от нас. Моими "крестными" с тех дней и до сегодняшних стали замечательные Фрида Кацас и Игорь Кузьмичев - умные, терпеливые, веселые. В жизни не слышал от них ничего о трудностях, о том, что "все безнадежно". Об этом они, может быть, и говорили между собой, но я слышал от них лишь одно: "Пиши лучше - и не волнуйся!" Обо всем прочем волновались они. И главное - работали над моими текстами, и вдруг, к моему изумлению, оказывалось, что их можно сделать лучше. Чтобы это пройти - требуется, конечно, смирение и терпение. Довлатов, мне кажется, этими качествами не обладал. "Твоя книга вылетела из плана", - говорила вдруг Фрида мне. "Ну и хорошо, - весело отвечай я. - А то я не успел закончить и включить последний рассказ, а теперь, значит, успею!" "Успеешь. Вполне!" - говорила она, и мы с ней смеялись, пусть не очень весело. "Нормальный ход" - так называлась моя вторая книга, и название было правильное. А надо как? Душу рвать из-за какой-нибудь мелкой сволочи?
Однажды только Фрида сказала мне. засмеявшись: "Интересно - у тебя выходит вторая книга, и ни в одной нет слова "Ленинград", уж не говоря о слове "Ленин"". "Даже не представляю, куда бы я мог их вставить", - озадаченно сказал я. И без этого было о чем писать - жизнь была упоительна! Но и обстановку в редакции я не назвал бы хмурой и безнадежной. Мне кажется, даже и тамошние начальники понимали, что здесь, в знаменитом доме Зингера с его замечательной литературной историей, где бегали по лестницам молодые еще Заболоцкий, Введенский. Хармс, и сейчас должна возникать какая-то новая литература. Где же еще?
Конечно, начальники подписывали мою книгу, зажмурясь: "Авось, пронесет! Вроде явной антисоветчины нет!" Господи, откуда антисоветчина? Я и советчину-то слабо себе представлял. Сказать, что мы только о ней и думали, - значит, сильно ей польстить. На юбилее Фриды Кацас я сказал: "Спасибо, Фрида! Благодаря тебе я не узнал, что такое советская власть!" "Зато они как волновались за тебя… с трудом удавалось успокоить!" - усмехнулась Фрида.
Бывший редактор "Советского писателя" Александр Рубашкин сказал мне: "Как же, Довлатов! Помню его в "Советском писателе". "Как? В объединении? - изумился я. - Почему же я не помню его там? Такого не забудешь!" "Нет, не в объединении! - сказал Рубашкин. - Его жена Лена работала у нас корректором - он за ней заходил в конце дня".
У Довлатова той поры были своя траектория и своя верная компания, которая знала и ценила его. Чем занимался Довлатов тогда, помимо упорного, с утра до вечера, писания рассказов? Главный довлатовский спутник, "редактор его жизни и строк", Андрей Арьев рассказывал мне: ""Советский писатель"? Помню, зашли как-то раз. Мраморная лестница, бронзовые листья в перилах. На двух этажах продавали книги, выше - нет. Выше были только издательства, и перед лестницей на третий этаж сидел вахтер. Увидев столь подозрительных личностей, к тому же уже опохмелившихся, он грозно сказал: "Куда?! Выше - продажи книг нет!" "Что, простите?" - вежливо откликнулся на его хамский окрик Довлатов. "Сказал уже! Выше продажи книг нет!" "Большое спасибо!" - поблагодарил Довлатов, и мы поднялись наверх. Зашли в издательство. И когда спускались обратно, вахтер уже ждал нас посреди лестницы, готовясь к схватке. Но Довлатов пресек его вспышку ярости - приблизившись вплотную, вежливо пожурил: "Ну почему же вы не сказали, что выше продажи книг нет?" И мимо окаменевшего вахтера мы спустились вниз".
Ну ясно, чем занимался Довлатов тогда, в свободное от работы время. Тем же, чем всегда, чем и всю жизнь, - собиранием, а также придумыванием ситуаций, сюжетов, диалогов - чаше всего сюжетов и диалогов, связанных с нарушением заведенного порядка и некоторым риском.
- А что вы делали-то в "Советском писателе"? - спросил я.
- Да я уж и не помню, - ответил Арьев, который вообще-то помнит все мало-мальски важное. - Кажется, договорились о какой-то грошовой рецензии. Видимо, посредством Лены…
На самом деле, Довлатов издательство это различал очень ясно. Почему же не сложились их отношения? Лучше того издательства не было тогда в Ленинграде, да и в Москве - а сейчас тем более нет. Довлатов не раз вспоминал свое появление там - притом в разных своих сочинениях разного времени, оценивая те обстоятельства очень по-разному.
В статье "Мы начинали в эпоху застоя" он пишет:
"В заседаниях ЛИТО при Союзе писателей я, будучи хоть и развитым, но все-таки младенцем, не участвовал, но иногда присутствовал на них просто потому, что заканчивались они нередко в квартире у моей тетки Мары, у которой я был частым гостем… Из этого ЛИТО вышло несколько таких заметных писателей, как Виктор Голявкин, Эдуард Шим или Глеб Горышин… и два моих любимых автора - прозаик Виктор Конецкий и драматург Александр Володин".
Потом, когда это объединение стало называться "Литобъединением при издательстве "Советский писатель"" и когда им поочередно руководили Леонид Рахманов, Михаил Слонимский, Геннадий Гор и Израиль Меттер, мы с Довлатовым по возрасту, а также и по другим критериям, уже могли ходить в объединение, а потом и в издательство - но ходил больше я. Довлатов был слишком нетерпелив. Хотя, может, кому-то, особенно в наши дни, покажется, что такое невозможно терпеть:
"Я ждал три месяца. Потом зашел в издательство.
- Это так своеобычно, - начала было редактор.
Я вежливо прервал ее:
- Когда будет готова рецензия?
- Я еще не отдавала…
- Почему?