- Хочу найти такого рецензента.
- Не ждите. Отдайте любому. Мне все равно.
…Глаза ее наполнились слезами".
Узнаю. Абсолютно точный, хотя и несколько утрированный портрет моей любимой редакторши Фриды Кацас. Все изображено абсолютно точно - так оно и было. Мою первую рукопись она держала также долго, но вовсе не по лени и робости. Выбирала тот единственный момент, ту узкую щель, куда может проскочить книга нового автора с абсолютно несоветским названием "Южнее, чем прежде", в которой вообще нет ни одного советского слова… Потом ей вдруг показалось, что момент пойман. Она решилась отдать мою рукопись на рецензию одному классику - считалось, что он поддерживает все новое и прогрессивное. Классик продержал мою рукопись девять месяцев. Ясно, что для начальства - это уже сигнал! Наконец, после многих напоминаний, он сдал рецензию… Мда! Сильно написано! Для меня все это вроде приятно - "экстравагантность", "отказ от общепринятой морали", но для начальников, ясное дело - красная тряпка. Может, рассказы мои ему просто не понравились? Да нет - я был у него в гостях, и устно, за столом, он очень их хвалил: мол, накануне даже читали вслух гостям. Но одно дело за столом, другое - официальная рецензия. Надо понимать! И главное - этого классика-виртуоза не в чем было попрекнуть: он написал правду… но - куда?!
- Даже не знаю, показывать ли ее начальству? - вздохнула Фрида.
И глаза ее, естественно, "наполнились слезами". Ну, а чем же еще они должны были наполниться? Я был ей благодарен.
- Ну что же, - вздохнула Фрида. - Поработаем… подадим книгу на следующий год.
- Спасибо тебе! - взяв рукопись под мышку, я бодро удалился. В следующий за этим год я написал несколько рассказов - и снова явился в то же издательство.
Для Довлатова, видимо, это было невыносимо. И в его голове уже роились другие планы. Однако в своих воспоминаниях о том времени он напишет:
"Достаточно сказать, что из этого литобъединения вышел самый, может быть, яркий писатель-интеллектуал - Андрей Битов. В этом же ЛИТО, в очень насыщенной культурной атмосфере формировались такие писатели, как Борис Вахтин и Валерий Попов. Сам я успел побывать лишь на двух или трех заседаниях, которые вел Геннадий Самойлович Гор, а затем его сменил Израиль Моисеевич Меттер, которому было суждено сыграть в моей жизни очень существенную роль. Он сказал мне то, чего я не слышал даже от любимой тетки, а именно: что я с некоторым правом взялся за перо, что у меня есть данные, что из меня может выработаться профессиональный литератор, что жизненные неурядицы, связанные с этим занятием, не имеют абсолютно никакого значения и что литература - лучшее дело, которому может и должен посвятить себя всякий нормальный человек. Меттер был личностью весьма независимой даже в не очень подходящие для этого годы. Могу напомнить, что именно он в единственном числе аплодировал Михаилу Зощенко, когда тот был подвергнут очередному публичному поруганию…
…Оглядываясь на свое безрадостное вроде бы прошлое, я понимаю, что мне ужасно повезло: мой литературный, так сказать, дебют был волею обстоятельств отсрочен лет на пятнадцать, а значит, в печать не попали те мои ранние, и не только ранние, сочинения, которых мне сейчас пришлось бы стыдиться. Это во-первых, а во-вторых, мне повезло еще и в том смысле, что на заре моих, теперь уже долгих литературных занятий рядом со мной были официальные писатели "эпохи застоя", которые верили в меня, тратили на меня время, внушали мне веру в свои силы и которые сейчас, во всяком случае те из них, которые живы, читают мои рассказы в советских журналах и пишут мне письма, заканчивающиеся словами: "Все это я говорил тебе, дураку, тридцать лет назад"".
Считается, что Довлатова "довела" невозможность пробиться в официальную советскую литературу. Ну так ее почти уже и не было - век ее кончался. Писать по ее канонам тогда уже считалось "западло". У меня есть моя статья той поры под названием "Советская литература - мать гротеска". Диагноз ее был уже очевиден. Да я уже и не помню тогда таких уж откровенных "певцов режима"; все уже изменилось с пятидесятых, и время было другое, намного сложней.
Думаю, что Довлатова больше убивала невозможность быстро пробиться в современную несоветскую литературу. Вот тут был уже цветник! Битов, Голявкин, Конецкий уже блистали в нашем городе, в этом самом издательстве "Советский писатель".
И это только "короткий" список! Было множество других ярких личностей, интересных писателей. Часто приходил на объединение и просто в издательство замечательный военный писатель Виктор Курочкин. Он был знаменит благодаря прекрасной книге "На войне, как на войне", впоследствии блестяще экранизированной. Позже у него вышла прежде "зарубленная", таинственная и страшная повесть "Записки районного судьи", напоминающая лучшие страницы Добычина. После инсульта он с трудом ходил и не мог разговаривать, только мычал. Но мычал он страстно и часто, азартно вмешиваясь в любой острый разговор, и уже все, включая его, в разгаре спора забывали, что он инвалид, и уже почти понимали, что именно он мычит. Помню, как его друг, писатель Глеб Горышин, однажды в сердцах сказал ему: "Заткнись, Витя! Дай другим слово сказать!" Кроме весьма заметного тогда Горышина, активно и ярко писали бывшие фронтовики - Вадим Инфантьев, Радий Погодин, при этом также отличаясь весьма бесстрашным и экстравагантным поведением… Ходил в издательство на вид как бы темный и необразованный, но талантливый Владимир Ляленков, знаток и замечательный изобразитель деревенской и поселковой жизни. Да, не на пустом месте мы росли. А в Москве уже печатались Казаков, Трифонов, Искандер! Довлатов понимал, что на эту гору ему не вскарабкаться и первым не стать. Не стоит даже и пытаться - совсем другого рода и диапазона его талант. Вот что, думаю, доводило его до отчаяния. Может, он и завидовал им. Но завидовать таким - не грех, а высокое испытание.
Да, он оказался тогда в тупике. Но то был самый лучший тупик. Он многое ему дал. Сейчас молодому писателю не найти такого тупика ни за какие деньги.
Глава восьмая. Почтовый роман
Помню свои впечатления о Довлатове той поры. Мало кто из литераторов казался таким безнадежным, как он. Помню, он позвонил мне и как-то витиевато стал рассказывать о новом сочинении столь пространно, словно у него полно времени. Господи, до чего же нелепая личность! В жизни столько упоительных занятий, а он зачем-то мучает телефон! Упиваясь своей деловитостью, я четко договорился о встрече. Он вручил мне пухлую папку с надписью - "Отражения в самоваре". Повесть была такая же бестолковая, как телефонный разговор. Никак ему не просчитать, что сейчас нужно, "в жилу" никак не попасть! А сколько сейчас этих золотых жил, но он-то явно не там… хоть и старается, бедный.
"Отражения в самоваре". По названию сразу ясно, что´ там: изображение нелепой, но обаятельной русской экзотики… можно даже не открывать. Но все же откроем. Всё, как я и предполагал. Ёрнический тон… но это сейчас у нас обязательно. Без этого вообще в "в ряды" не попасть! Повесть о загранице. Конечно, где ж еще взять яркий материал? Если уж жизни не знаешь, лучше о ней не писать и сочинять жизнь заграничную - прельстительнее, и легче пройдет. Видимо, он и в армию сходил так же бестолково, как и в университет…
Итак, довольно банально. Наш человек на Западе, где вся его нелепость особенно выпукла. Встреча в парижском аэропорту (Париж - первое, что приходит в голову). Никаких парижских реалий, естественно, нет. Откуда? Встречающий рассказывает: "Эти парижане - жуткие люди. Все время смеются, никаких проблем! Невозможно жить среди них. Недавно - ударил сам себя ногою в мошонку опухла, на службу перестал ходить. Выгнали, жена ушла, запил… хоть немного пожил по-человечески!"
Ясно. Точно. Смешно. Дальше, одержимый своими бесами, я читал не очень внимательно. Остроумных фраз много - но они стоят как бы отдельно, красуются. Жизни в произведении нет. Если бы что-то мелькнуло ценное, не пропустил бы. Больше тратить на это время не стоит - дозвонился, назначил встречу.
Еще одна нелепость. Отдавал он рукопись, придя с женой Леной, молчаливой красавицей. Помню их темные силуэты - стояли, держась за руки, в просвете между круглым павильоном метро "Площадь Восстания" и последним домом Невского. Помню, я удивился: вроде договаривались о деловой встрече, зачем он с женой-то пришел? Похоже - никакой задушевной беседы и не хочет… А я было настроился, а он с женой. Не может расстаться с нею ни на миг? По слухам, которые тогда были очень существенны и во многом формировали мнение, - расставаться может, и даже на очень длительный срок! Держит ее руку небрежно, почти за спиной. Считает, что "вывел ее в свет"? Но мне даже не представил. Нет, неспроста говорят о нем, как о мрачном мистификаторе, зачинщике понятых лишь ему "заморочек"!
Когда я ему рукопись возвращал - он стоял в том же светлом проеме и, кажется, в тот же самый час. И так же держал даму за руку - но дама была другая. На том же месте. В тот же час. Но другая. Зачем он ее демонстрирует мне - и при этом не дает ей слова сказать? Что за странная симметрия событий? Или, наоборот, асимметрия? "Прикидка" сюжета? Явно он что-то выстраивает, что-то кроит. Отзывом моим особо не интересовался, поэтому я сказал всего два слова, одно из которых было: "Старик!" Второго не помню. Он вежливо поблагодарил. Все? А не статист ли я какой-то его пьесы? Непонятный тип. Явно непростой. Неловкость создавалась еще и тем, что даму ту я прекрасно знал и знал ее мужа, бывая у них дома, неоднократно ее видел, но совсем с другим… Довлатов, казалось, ничего особенного в появлении с этой дамой под ручку не видел.
Его буйная натура не вмещалась в рамки размеренной семейной жизни - душа требовала большего. В частности, ни с ироничной Асей, ни со сдержанной Леной нельзя было отвести душу в разговорах о литературе, а точней - о его рассказах. А ничто другое на свете не волновало его так сильно, как это. И вот - он нашел, что искал. Послушаем ее:
"Итак, Разъезжая, 13, большая коммуналка. Коридор украшен корытом и настенными велосипедами. На кухне соседи круглосуточно жарили котлеты. В этой квартире на дне рождения Марины, жены Игоря Ефимова, я впервые увидела Сергея Довлатова. Обычно в день Марининого рождения у них собиралось около тридцати человек - поэты, писатели, в большинстве не печатаемые и не выставляемые, а также школьные или соседские приятели вроде меня.
Накануне дня рождения я позвонила Марине с обычными вопросами:
1. Что подарить?
2. Что надеть?
3. Кто приглашен?
На третий вопрос Марина ответила, что будут "все, как всегда, плюс новые вкрапления жемчужных зерен".
- Например?
- Сергей Довлатов, знакома с ним?
- Первый раз слышу… чем занимается?
- Начинающий прозаик.
- Способный человек?
- По-моему, очень.
- Как выглядит?
- Придешь - увидишь! - засмеялась Марина и повесила трубку.
…Он был невероятно хорош собой. Брюнет, пострижен под бобрик, с крупными правильными чертами лица, мужественно очерченным ртом и трагическими восточными глазами".
И Люда Штерн попалась! При всей своей воле и уме - теперь она служила Довлатову. С этого момента и до самого конца он делал с ней все, что хотел. Правда, он не хотел ничего плохого - лишь откровенного, страстного, душераздирающего разговора о его творчестве. Он так жаждал этого и ни в ком не мог этого найти. И наконец-то нашел! Наверное, к их отношениям примешивалась и другая страсть - но то уже было дело второе. Тут же он сообщил Люде, что у него две жены, и обе красавицы, но первая жена от него ушла, а скоро, видимо, уйдет и вторая, поскольку ничего в жизни его не интересует, кроме литературы. "Как муж я ничтожен - не выходите за меня. Меня ни интересует ни искусство, ни природа - только литература"… Настраивал, так сказать, Люду на рабочий лад.
Ни Ася, ни Лена уже терпеть не могли его бурных эскапад - а тут он, как говорится, отвел душу. Требовал прочесть его рассказы за один вечер - и тут же обстоятельно обсудить. Клялся в безумной любви - и тут же необъяснимо надолго исчезал. И вдруг - внезапно появлялся в квартире Люды с требованием немедленно выйти за него, и происходила драка с добрейшим Витей Штерном, мужем Люды. То есть, как нынче говорит молодежь - "оттягивался по полной". Люда стала с этих пор главным "душеприказчиком" Довлатова - именно благодаря ее воспоминаниям и особенно их переписке жизнь Довлатова раскрывается перед нами с того далекого шестьдесят какого-то до самого конца:
"Довлатов позвонил через месяц и пригласил нас с мужем в Дом писателей на свое публичное чтение… Открыл папку и перевернул несколько страниц. Сидя в первом ряду, я заметила, как сильно дрожат его руки… Не помню всего, что он читал. Осталось общее впечатление строгой, точной прозы, без базарного шика, без жульнических метафор, без модных в те годы деревенских оборотов. Один рассказ - "Чирков и Берендеев" - до сих пор помню почти наизусть. Он был такой смешной, что Сережин голос тонул в шквале смеха. Некоторые фразы из этого рассказа стали крылатыми в нашей среде. Например: "Разрешите мне у вас мимоходом питаться…", "Не причиняйте мне упадок слез!", "Прошлую зиму, будучи холодно, я не обладал вигоньевых кальсон и шапки…", "Я отморозил пальцы ног и уши головы".
После чтения Довлатова окружили в коридоре тесным кольцом, и я не сразу добралась с поздравлениями. А добравшись, попросила, если можно, почитать другие его рассказы.
- Да, да, конечно, я ужасно рад, сейчас принесу.
Он развернулся, огромный, как Петр I, и ринулся в зал, опрокинув на ходу стоящий в проходе стул. От его надменности и высокомерия не осталось и следа. "Боже, какой чувствительный!" - подумала я. В этот момент Сережа появился со своей папкой".
Наутро Люда сообщила своему мужу, прочитав рассказы: "Новый гений явился!" "А если бы был не таким красавцем - ты все равно бы считала его гением?" - язвительно спросил Виктор… Красота, как мы видим, Довлатову ничуть не мешала, даже наоборот. Но главное - он бешено писал рассказы и так же бешено волновался за них. И не только за столом, но и на людях, неутомимо создавая, как говорят сейчас, "пиар", "паблик рилейшенс". Писатель волей-неволей должен создавать не только произведения, а еще и "положение в обществе", что не всегда достигается одним лишь литературным трудом. Один из таких "этапов" мы только что наблюдали. Люда Штерн, с ее умом, обаянием, широкими связями в нужных (нужных нам) сферах, была замечательным "агентом влияния", сыграв в жизни и литературной судьбе Сергея огромную роль. И главное, их переписка, их "почтовый роман" - возможно, главный источник сведений о жизни Довлатова.
Глава девятая. Навязчивая реклама
Пожалуй, пиковым событием шестидесятых в городе на Неве был знаменитый вечер 30 января 1968 года в Доме писателей, бывшем Шереметевском дворце, в Белом зале с ангелочками на карнизе… когда-то они видели, как тут травили Зощенко… теперь здесь торжествовали мы.
Мне это вечер запомнился, как один из лучших в моей жизни. На сцене были мы - Довлатов, Бродский, Городницкий, Гордин, я, Уфлянд - и зал был полон до отказа. И полон кем! Сколько в Ленинграде красивых, интеллигентных, элегантных мужчин и женщин - и все они. казалось, были здесь. Я смотрел в зал - и видел только красивые, умные, насмешливые, тонкие лица. Ленинградские инженеры, врачи, ученые… Когда глядел в этот зал, появлялась уверенность, что мы уже победили. Внизу была выставка картин Виньковецкого - видного ленинградского абстракциониста.
Бродский, к тому времени уже вернувшийся из ссылки, был встречен общим восторгом и потряс всех, прочитав свое, ставшее вскоре знаменитым: "Так мало стало греков в Ленинграде"… Овации долго не умолкали. У нас в России съездить в ссылку - значит, заслужить самый высший авторитет! А Довлатов читал рассказ о том, как полковник с племянником, напившись, полетели по воздуху, пересекая границы. Не скажу, что эта вещь меня потрясла. Тогда все летали. Летать - это первое, что приходило в голову вольнодумцам.
Вечер прошел с феноменальным успехом. Слушатели окружили нас и долго не отпускали. Но после "пика" часто приходит спад.
На следующий день телефон у меня разрывался - как, думаю, и у других участников встречи. Все радовались, поздравляли: "Наконец-то!" Радовался и я. Вот раздался еще звонок. "Алло!" - весело проговорил я. "С вами говорят из Комитета государственной безопасности!" "Да-да!" - бодро произнес я. Не портить же из-за одного звонка настроение? "Вы хорошо поняли, кто говорит?" - "Конечно, конечно!" Долгое недоуменное молчание. Видимо, привыкли к другой реакции. Но что делать? Не менять же ради них реакцию - потом не восстановишь… "Не могли бы мы с вами встретиться?" - "Конечно, конечно! Когда?" Снова пауза. Как-то все неадекватно. "Завтра", - мрачно произнес голос. "Ой, а сегодня нельзя? Собираюсь в Дом писателя - как раз по пути!" Пауза. Да, видимо, никак не "по пути".
"Ну, заодно", - нашел я более гибкую, как мне показалось, формулировку. "Что значит - заодно?" "Ну, не заодно!" - нетерпение душило меня. Сколько еще времени он будет занимать телефон? Друзьям не прорваться! "Завтра в шесть вас устроит?" - наконец, выговорил он. "Конечно, конечно! Как я узнаю вас?" Снова молчание - кажется, обиженное: мол, как это таких людей можно не узнать?.. Время убиваем! "Ладно! - предложил я - Держите в руках цветок!" - "Нет. Я буду держать газету!" - "Хорошо. хорошо. Где?!" Еще одна обида прозвучала в паузе. Что значит - где? Не знаю их зловещего адреса? "На углу Литейного и Чайковского", - произнес он.
…Да нет, конечно, я бы сразу его узнал - такого мрачнюгу в веселой уличной толпе! К тому же небритого: видимо, не спал ночь, готовился к беседе. Молча провел меня через Литейный, завел в гостиницу. Взял у коридорной ключ. Разговор был вполне ожидаемый: сейчас, когда в стране и за рубежом реакция поднимает голову… события в Чехословакии… я просто обязан им помогать, как сознательный гражданин… "Так скажите ваш телефон!" - произнес я нетерпеливо. С сомнением глянув на меня, он продиктовал. Я тщательно записал цифры в блокнот. Потом он продолжал говорить о том же - а мысли мои улетели. "Что вы делаете?" - вдруг рявкнул он… А что я делаю? Да. Оказалось, что я в задумчивости до неузнаваемости перерисовал все цифры телефона в цветочки, человечков и зверушек! "Я уже понял, как вы собираетесь нам помогать. Идите!" Так я в ту пору веселился. И оказалось, не зря - мои зверушки тоже сыграли роль!
Дальше события развивались так. Через несколько дней после того знаменитого вечера Бродский позвонил Довлатову, вызвал его на улицу и показал копию доноса, который передали ему верные люди из Большого дома. Донос, подписанный "членами литсекции при обкоме ВЛКСМ Щербаковым, Утехиным и Смирновым, был отправлен одновременно в ЦК, в обком партии и в обком комсомола. А копия - вот она, в руках у Бродского: лишнее доказательство того, что "наши" люди были и среди них… так же, как и их люди среди нас.
"Дорогие товарищи!
Мы уже не раз обращали внимание Ленинградского ОК ВЛКСМ на нездоровое в идейном смысле положение среди молодых литераторов…"