Дальше говорилось о грехах каждого из нас. Обо мне было сказано: "В новом амплуа, поддавшись политическому психозу, выступил Валерий Попов. Обычно он представлялся, как остроумный юмористический рассказчик. А тут на митинге неудобно было, видно, ему покидать ставшую родной политическую ниву сионизма". Далее что-то говорилось о патологической сексуальности героев. На самом деле это был мой рассказ "Наконец-то!" о трагикомических любовных передрягах мужчины и женщины, предшествующих их встрече и настоящей любви. Потом этот рассказ многократно переиздавался в моих сборниках, и было все трудней обнаружить в нем патологию и сионизм…
О Довлатове в доносе было сказано следующее: "Чем художественнее талант идейного противника, тем он опаснее". В пример приводился рассказ "Встретились, поговорили": "То, как рассказал Сергей Довлатов об одной встрече бывалого полковника со своим племянником, не является сатирой. Это - акт обвинения. Полковник - пьяница, племянник - бездельник и рвач. Эти двое русских напиваются, вылезают из окна подышать свежим воздухом и летят. Затем у них возникает по смыслу такой разговор. "Ты к евреям как относишься?" - задает анекдотический и глупый вопрос один. Полковник отвечает: "Тут к нам в МТС прислали новенького. Все думали - еврей, но оказался пьющим человеком!..""
В доносе то и дело звучали намеки на нерусское происхождение некоторых выступавших. То была уже тенденция - дряхлеющая власть примеряла на себя одеяния государственников, поборников истинной культуры, борцов "за чистоту веры". Это "знамение" было вещим: "блистательные шестидесятые" заканчивались отнюдь не блистательно.
Конечно, письмо имело колоссальный резонанс. Копии его мелькали повсюду. Говоря по-нынешнему, это был пиар. Да, советская власть и ее "разящий меч" были тогда главными источниками "навязчивой рекламы", хотя цену за это брали немалую. Порой - жизнь.
Кое-как наметившиеся литературные дела Довлатова сразу оборвались. Может, как раз после этого ему возвратили из "Юности" рукопись, где рукой Бориса Полевого уже было написано "В набор"? Считается, что на этом закончилась для Довлатова возможность проникнуть в официальную советскую печать… Да нет, в официальную-то как раз нет. Уже после этого он печатает два своих конъюнктурнейших и неудачнейших рассказа - один в "Юности", другой - в "Неве". Это - пожалуйста. Главное - не закрылся ли перед ним путь в настоящую литературу? Не отчаялся ли он? Не отчаялся, но последствия были "далеко ведущие" - как мы знаем теперь, на Другой конец света. Донос тот Довлатов аккуратно "подклеил" в свою будущую книгу - он был намного предусмотрительнее любого из нас. Первую официальную (в смысле, исходящую от официоза), хоть и слегка навязчивую рекламу Довлатов использовал, как и всё прочее, в своей работе.
Глава десятая. Проба весла
В декабре 1969 года Люда Штерн получает неожиданное письмо из города Кургана. Впрочем, совсем уж неожиданным был разве что только обратный адрес - все остальное уже знакомо до боли:
"Милая Люда!
Мама, наверное, уже сообщила тебе, что я оказался в Кургане. Намерен здесь жить неопределенное время. Я не буду излагать тебе все нудные мотивы своего поступка - ты ведь все понимаешь. Тут обнаружились какие-то хаотические возможности заработка в газете и на радио. Более того, у меня есть первое конкретное задание…"
Тут имеется в виду очерк о студентке-отличнице из Курганского пединститута, который был опубликован в "Советском Зауралье". Не есть ли это возвращение морального долга брошенной, но не забытой Светлане Меньшиковой из Сыктывкара? Появление Довлатова вместе с Арьевым в Кургане было неожиданно для Веселова, их давнего друга. Возвратившись после Ленинградского университета в родной Курган, он прекрасно там жил и, как говорится, "успешно продвигался по культурной линии", и вдруг:
"Телефонный звонок разбудил меня среди ночи. В трубке я слышал веселые голоса.
- Звоню тебе из главного пункта вакханалии. Чего не едешь? - сурово спросил Сергей.
Со сна я что-то вяло промямлил.
- Тогда мы приедем. С какого вокзала уезжать?
- С Московского.
- До встречи.
Я пошел досыпать и разговор, конечно, выпал из моей памяти. Но, оказывается, мои друзья и не думали шутить. Бросив жен и подружек, они решительно шагнули в ночь и туман. Довлатов и его верный спутник Арьев к женам так и не зашли, заночевали у Аси. Поезд уходил рано утром. Друзья молча сидели в полутемном зале ожидания. Стремительно гаснущий хмель пригасил их порыв. Андрей Арьев (ныне известный критик) предложил вернуться в веселую компанию.
- Ренегат! - презрительно бросил Сергей и открыл бутылку "Лонг Джона", которую они везли мне в подарок.
Через два дня я получил телеграмму из Свердловска: "Готовь зелье".
Жуткой декабрьской ночью - все вокруг дымилось и скрипело, - на курганский перрон вывалились два человека в ленинградских пальтишках и с единственным портфелем. Они сразу согнулись и закашлялись от сухого сорокаградусного мороза".
А вот продолжение довлатовского письма:
"Полдня я провел в Свердловске. Это бессмысленный город, грязный и периферийный до предела… Курган гораздо чище, аккуратнее и благородней. Я уверен, что мои дела тут определятся. С первой весенней партией я уеду в горы. Может быть, мне повезет и я сломаю себе позвоночник…"
Тут, как заметил Веселов, Довлатов нагло присвоил себе кусок его, веселовской жизни: "В ту пору я собирался в горы и только о них и говорил. И Довлатов обещал составить мне компанию".
Ни в какие горы, конечно, Довлатов не поехал и никакого позвоночника, к счастью, не сломал. Однако надежда, что дела его здесь поправятся, не сбылась. Отчасти это связано с переменой Веселовым редакционной работы, когда в "Молодом ленинце" связи были уже разорваны, а в "Советском Зауралье" еще не налажены. Но и по сути - трудно представить довлатовскую музу "шагающей в ногу" как в Ленинграде, так и в Кургане.
Странно, словно с исчезнувшей планеты звучат курганские хроники тех лет. В общем, они напоминают будни любого советского города. Открыт мебельный комбинат. Новое светлое общежитие. Секретарь обкома выбран в Верховный Совет СССР… Это уже напоминает что-то сегодняшнее. Но никто и не говорит, что Довлатов и сегодня пришелся бы ко двору… В театре - премьера. Туристская рубрика - "Мое Зауралье". Мелькают время от времени блистательные театральные обзоры и рецензии Веселова - местного корифея журналистики. Вот в черных рамках некрологи - умерли маршал Ворошилов и космонавт Беляев. Есть и чисто довлатовские строчки: например, среди других пафосных сообщений стоит такое: автоколонна 1442 стал автоколонной 26. Объяснения отсутствуют.
На фотографиях - чистые, широкие улицы, аккуратные дома. Главное, ощущается какая-то легкость дыхания; нет, кажется, тяжкого давления обязательного городского мифа, как в Питере и в Москве, с навешанными на этот миф гирями идеологии.
В одной из статей в "Советском Зауралье" перечисляется список великих, чье творчество так или иначе связано с Курганом: Жуковский, Пушкин, Кюхельбекер (не совсем по своей воле), Лермонтов, Чехов, Горький, Иванов, Мамин-Сибиряк, Маяковский, Есенин, Шолохов, Евтушенко, Вознесенский, Астафьев, Распутин, Каверин, Лихоносов, Василий Белов. Теперь и Довлатов!
Несмотря на ударные дозы алкоголя, он четко соображал - на огромную высоту петербургского, а тем более российского Олимпа того времени так легко не взберешься… может быть, это не удастся никогда. Так, может, завести свой Олимп, как это сделал Веселов, сразу и без труда ставший звездой курганского небосклона, небожителем, кумиром, законодателем моды?
В поисках "своего" небосклона по маршруту Таллин - Пушгоры - Вена - Нью-Йорк первой, пробной ступенью был Курган. Вдруг здесь сразу повезет, все сладится? Слава богу, не повезло. Теперь только самые дотошные исследователи творчества Довлатова обнаруживают "курганские страницы" в сочинениях "В тихом городе" и "Дорога к славе". Имелась в виду, видимо, дорога к Славе Веселову.
А вот еще письмецо:
"Милая Люда. Я до сих пор не получил от тебя никакого известия. Хотя написал неделю назад. (Вот почта работала - за неделю туда и назад! - В. П.) Дела мои идут нормально, трезво и обстоятельно. Сдал два очерка в "Советское Зауралье" и "Молодой ленинец", в понедельник улечу на местном самолете в Частоозерье на рыбокомбинат. Они набирают людей на последний "неводной и сетевой лов". Я там пробуду три месяца среди законченных подонков общества, то есть в самой благоприятной для меня обстановке. Предоставляется барак и кое-что из спецодежды. Оплата сдельно-премиальная. Интуиция мне подсказывает, что это хорошо. В общем, я становлюсь на некоторое время "сезонником из бывшего ворья".
Я довольно много написал за это время. Страниц 8 романа, половину маленькой детской повести о цирке и 30 страниц драмы про В. Панову. Мы читали первый акт местному режиссеру, пока все нормально. Пиши мне по адресу Славы Веселова, он мне переправит всю корреспонденцию".
В своих воспоминаниях Веселов пишет:
"О нормальности дел вряд ли можно было говорить. На читку пьесы, которую мы писали втроем, я пригласил режиссера Николая Воложанина. Наш опус ему понравился, но он заметил, что текст слишком плотен для сцены, мало воздуха, мол, эта вещь для чтения, а не для постановки.
Дело обычное. Многие прозаики считали делом престижа написать пьесу. И что же? Все они создали вещи для чтения. Драматургические опыты Томаса Манна (Фьоренца) и Хемингуэя (Пятая колонна) сценического успеха не имели. Короткий монолог Воложанина дал мне больше для понимания законов сцены, чем специальные труды по теории драмы.
Но о работе Довлатова - чистая правда. Меня всегда восхищала работоспособность Довлатова. Живой, мгновенно откликающийся на предложение выпить, он ранним утром, даже с большого бодуна, уже сидел за машинкой.
- Ну что ты там ковыряешь! - говорил я. - Выпей рассолу.
- Да, - отвечал он, - пока лабуда… Но на третьем часу обязательно будет страница прозы… Хорошей прозы, уверяю тебя!
…Из затеи с неводным ловом ничего не вышло. Сергей отошел в Кургане, в нем проснулся вкус к работе, и он улетел в Ленинград".
Между тем все это делалось не впустую. "Штурм" курганской прессы - репетиция к штурму прессы таллинской, и потом и нью-йоркской. Тут - не сложилось. Место кумира, законодателя литературной моды, талантливого молодого писателя, которым положено восхищаться, было занято уже его близким другом Веселовым. Не подсиживать же друга? Довлатов, впрочем, мог бы. Но вовремя почувствовал: Олимп мелковат.
Но поездка эта очень важна. Довлатов, как говорится, "развязал", развернул карту мира, и я бы даже сказал, "раскрутил глобус" и стал искать: где же тот город, в котором ему удастся стать первым?
Название этой главы я придумал не сразу… Сначала маячило что-то вроде "Пробы пера". Но нет - перо свое он давно распробовал. В этой главе речь идет о другом - о "репетиции полета", о поиске города, где он может осуществиться полно и беспрепятственно, где нет такой толпы гениев, как в столицах, и где удастся ему сравнительно быстро стать первым… "Проба крыла"?.. Но уж на этом названии, можно сказать, пробу ставить негде. Лучше скромненько: "Проба весла".
Глава одиннадцатая. Грустные семидесятые
В семидесятых Ленинград вдруг как-то опустел. Праздничное оживление предыдущего десятилетия сникло. Боролись, боролись за светлое будущее - а ничего так и не изменилось. Бороться с советской властью, что с сыростью: все равно как-то наползает из темных углов и становится еще хуже, чем до "попыток обновления". Может, и не рыпаться? Зачем-то закрыли знаменитый "Восточный", штаб пьющей интеллигенции. Помню, даже солидные люди, народные артисты, писали письма в защиту этого "очага культуры". Не помогло. Да и когда эти письма помогали? Только зря рискуешь, подписывая их! Такие вот настроения.
Перестали почему-то пускать в "Европейскую" и "Асторию". Всплыло вдруг напыщенно-гордое слово "Интурист". Освободите номер - это броня "Интуриста"! Никогда прежде такой гадости не было. Что гибнет при этом очередная городская легенда о существовании успешной и веселой городской интеллигенции, умеющей пожить… кого это "колыхало"? Это была уже, я думаю, "заря маркетинга", способного загубить все живое за копейку. Вместо гениального "Восточного", где все общались, открыли нелепый "Садко" с кокошниками и гуслями для зарубежных любителей "русской клюквы". Власть, оказывается, больше любит торговцев, чем интеллигенцию. А ты не знал, разве? Тоска, тоска!
В Москве, правда, не все было так печально. Там еще гулял и шумел ЦДЛ - Центральный дом литераторов, да и Дом журналистов, да и Дом кино. Московских гуляк так просто не разгонишь! К тому же у них было на что гулять - "кормушек" еще полно, не задушишь, не убьешь. Пожалуйста - политиздатовская серия "Пламенные революционеры"! Садись и пиши! Говоришь, кого-то они там мимоходом казнили?.. Ты в договор смотри! Какой гонорар! То-то и оно.
…Кстати, непреходящая абсурдность нашей жизни показалась еще раз: почему-то именно серия о "пламенных революционерах" оказывалась для многих трамплином для прыжка на Запад. Казалось бы - какая связь? Но… Гладилин выпустил книгу о Робеспьере - и подал документы. Аксенов написал книгу о Красине - и тоже убыл. Ефимов тоже воспел кого-то пламенного - и оказался в Америке. Ну просто не книжная серия, а какой-то "ковер-самолет"! Наверно, пламенные чекисты поломали тут головы: "Почему так?" Да нипочему! Просто так! Должны же "пламенные революционеры" хоть на что-то годиться в наши дни?
"Лучшие представители интеллигенции" (Довлатов эти слова не раз обыгрывал), не уехавшие за границу, подались в Москву. Женился на москвичке и переехал в столицу Битов. Тоже рвануть туда? Да не стоит. Там, где Битов, - второму ленинградцу делать нечего. Переехали, однако, Найман и Рейн - и не пропали. Так же как и Битов, они зацепились за весьма уютные и доходные Высшие сценарные курсы… хотя, кажется, кто-то из них уже закончил и Высшие литературные… Хорошо в Москве! Вопрос: не слишком ли хорошо?
В Питере такой жизни нет. Обстановку в Ленинграде хорошо рисовали строки, приписываемые известному сатирику Хазину, проходившему в свое время по "делу" Зощенко и Ахматовой: "Он был не понят и не признан, бродил по Невскому, как тень!"
Так с нами и было. Действительно - сколько можно бродить по Невскому как тень? Никому ты уже не нужен!
Следующие строки этой поэмы не имеют уже столь большой исторической глубины, но все же приведу их - поскольку ожидание рифмы томит: "…и занимался онанизмом в международный женский день!"
Возможно, это не профессиональное, а народное творчество… но общее настроение охарактеризовано точно. Действительно, чем тут еще заниматься?
Помню внезапный, как всегда невпопад, довлатовский звонок. Довлатов, особенно когда выпивал, переходил на суперинтеллигентный, изысканный язык:
- Нахожусь на Невском проспекте… фланирую как раз по той стороне, куда прежде не допускались нижние чины… Хотелось бы поговорить.
Приближаясь, вижу его не одного, а в обычной для него, уже пыльной и измученной компании высокоэрудированных пьяниц. Потом эти люди станут в его рассказах очаровательно-абсурдны. Но пока что веселье явно не бьет ключом.
Отделившись, мы идем с ним от Невского вдвоем и - видимо, "для серьезного разговора" - оказываемся на улице Жуковского, в квартире Аси на первом, кажется, этаже. Это уже точно семидесятые годы, потому как помню в манежике посреди комнаты ребенка, который уже стоит, глазеет, держась руками за бортик. Маша, дочь Довлатова и Аси, родилась в 1970 году - значит, это уже, наверно, 1971-й? Для исследователя, отчаянно пытающегося выстроить стройную биографию Довлатова, появление у него дочери-от Аси в это время как-то озадачивает. Вроде бы все давно уже позади? Но для писателя ничего "не позади", он никогда не отказывается ни от какой жизни (любая важна!), у него все "здесь и сейчас", все одновременно. Вот и здесь - тоже он. Судьба у этой девочки будет потрясающая - но тогда, в той бедной комнате, почти что в полуподвале, могло ли такое пригрезиться?
Довлатов был неприветлив и хмур. Мне помнится, что мы даже не снимали пальто - Довлатов демонстративно, я за компанию. К тому времени он давно уже не появлялся у Аси, отвык от ее насмешек, но вот - пришел и сидит. А девочка стоит в манежике и смотрит. Известно, что отцовство свое Довлатов вяло отрицал, ссылаясь на "отсутствие должного энтузиазма", необходимого в этом деле. Но в то же время и не "рвал глотку", отпираясь и отказываясь. Это уже совсем некрасиво. Бог с ним, пусть будет считаться, что дочь его. Пригодится! И вот мы теперь смотрим на фото голливудской красавицы между портретами ее родителей. Все сработало! Таковы уж, говоря нынешним языком, жестокие законы шоу-бизнеса. Кто у нас тут поблизости красавец и знаменитость? Значит - он и отец. И Довлатов, вполне это понимая, смирился. "Тем более, - как поется в песне, - что так оно и было". Но "энтузиазма" по-прежнему не проявлял. Известно, что Довлатов даже не встретил Асю с Машей из роддома - да Ася, говорят, на него и не рассчитывала. Однако - вот пришел и сидит! И я с ним зачем-то.
Ася куксится, болеет, кашляет, горло замотано, но мы почему-то долго, тяжело сидим на кухне - при этом молча. Надо им выяснить их запутанные дела, так пусть выясняют! Я-то при чем? Раздается звонок. Приходит врач, раздевается в прихожей, вскользь глянув на нас, сидящих на кухне, проходит в комнату, о чем-то разговаривает с Асей. Уходит. Возвращается Ася, и в болезни сохраняющая главное свое качество - иронию. Прикрывая ладонью простуженное горло, смеется: "Знаете, что врач сказал? Сочувствую вам - у меня соседи такие же скобари!" Сергей мрачно усмехается. Как всегда, идет тяжелое собирание фраз, которые потом, может быть, пригодятся в работе.
Ася провожает нас без малейшего сожаления. Потом мы еще бродим по Невскому. Похоже, что Довлатову просто некуда больше пойти. Или не хочется - везде тяжело.
Только верная Люда Штерн еще читает его письма… во всяком случае - пока еще не отказывается их получать.
"3 апреля 72 года.
Милая Люда, я решился написать тебе письмо, хотя знаю, что у меня уже нет на тебя никакого влияния, что я не внушаю тебе ни малейшей симпатии… Последние месяцы я ужасно много пил… Неделями не приходил в себя и вдруг осознал с диким страхом, омерзением и безнадежностью, что из-за меня несчастливо и бедно живут уже три хороших человека. Я вдруг окончательно понял, что из-за здоровенного, наглого, способного мужчины происходит неизменная Ленина тоска, Катино примитивное воспитание и мамина болезнь. Завтра, в воскресенье, она уезжает в туберкулезную больницу гор. Пушкина с очаговым туберкулезом, на три месяца. В ее болезни я тоже виноват. Потому что туберкулез - болезнь голодных… В общем, я дошел до последней грани отчаяния, муки и стыда".
В 1973 году Ася Пекуровская с трехлетней Машей улетает в Америку, не связывая с Довлатовым никаких надежд. В Риме у Аси украли кошелек с деньгами и документами, и она, с дочерью на руках, сама в эти дни не очень здоровая, бродила по римской жаре, не зная, куда податься… Дочь узнает о том, кто ее отец, только после смерти Довлатова.