Я вдруг чувствую, что волнуюсь. Ну что такого, успокаиваю я себя, старый приятель, с которым мы пересекались то на Литейном, то на Пестеля, то в гостях… Правда, с ним и раньше-то было разговаривать нелегко: его рваная, небрежная речь, нищая надменность в сочетании с тяжкой стеснительностью заставляли его то дерзить, то краснеть. А теперь, когда он взлетел к недосягаемому, стал "нобелиатом", вообще непонятно, как с ним себя вести. Чуть ли не первый приступ робости за всю жизнь…
Наконец, Голышев, сидящий лицом к окну, вдруг произносит:
- О! Его зеленый "мерседес"! Приехал!
И вот в прихожей, она же кухня, послышались быстрый скрип половиц и абсолютно вроде не изменившаяся картавая его речь. Ну что он там застрял? Кофе с дороги?
Я осознаю, что волнение - не только от предстоящей встречи с гением, который из знакомых твоих перешел вдруг в разряд великих. Еще более страшна встреча со Временем. Проходят десятилетия, когда ты, плывя по течению, не видишь действия времени - и вот теперь тебе предстоит столкнуться со Временем лицом к лицу. И вот он входит:
- П’гивет, Валег’а. Ну - ты изменился только в диамет’ге.
- Ты тоже.
На самом деле - на нем отпечаталось все до грамма, и "зарабатывание" Нобелевки, и недавний инфаркт.
Потом мы выступаем в большой аудитории, крутом амфитеатре. Встреченный овациями, поднимается Иосиф и, картавя, читает:
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
Выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке…
И переждав аплодисменты - этот же стих по-английски…
Потом я летел на машине к Нью-Йорку, и восторг переполнял меня: хорошо мы, питерские парни, гуляем в Америке!
Восторг мой в равной степени обнимал всех наших тут… эх, жаль Серегу не придется увидеть!
Потом я оказался в какой-то квартире, где меня должен был забрать старый петербургский друг Игорь Ефимов… Передача "клиента" с рук на руки в огромном Нью-Йорке, как я понял уже, - операция очень сложная и ответственная. Вид из окна мрачен и неприветлив: серые плоские крыши до горизонта, с какими-то мрачными бочками наверху (как выясняется, пожарными). Я попытался расслабиться под душем - и получил вдруг зверский удар в темя: душ тут не гибкий, а жесткий - как штык из стены.
Выпадаешь в комнату - душно! Хочешь открыть окно - но оно не распахивается как у нас, а сдвигается… Нет! - хозяин задвигает обратно, лучше не надо: негры мгновенно взлетают по пожарной лестнице и тащат все, что успевают схватить. Ржавая лестница-гармошка висит и на противоположной стене, и там окна тоже задвинуты - в такую жару!
- У нас, кстати, довольно благополучный район! - заметив мое уныние, произносит уязвленный хозяин.
- Ну конечно, конечно! - бормочу я.
…Да. Нелегко, я гляжу, покорить Америку! Скорее она покорит тебя! А каково тому, кто приехал сюда навсегда и с ужасом видит, что все здесь другое, ничего из прежней твоей жизни к этому не подходит. Хозяйка квартиры, которая в прежней своей жизни явно постеснялась бы говорить нечто подобное, вдруг сообщила мне шепотом, что даже время в Нью-Йорке идет совершенно иначе… все наши это чувствуют, но боятся об этом говорить.
Наконец, появляется хмурый, озабоченный Игорь Ефимов - мы здороваемся с ним абсолютно спокойно, словно и не разлучались на столько лет… Проезжаем по огромному, головокружительному мосту над Гудзоном и въезжаем в какую-то деревеньку с обшарпанными домиками. И это - Нью-Джерси? Америка?
Выходит почти не изменившаяся Марина, и мы обнимаемся с ней несколько душевней, чем с Игорем. Впрочем, теперь и он подобрел и повеселел. Признался, что каждый раз, выезжая в город на машине, волнуется, как на экзамене… И вот эта зелененькая "дачка", похожая на комаровские халупы советского времени, - их "американский дом"? До отъезда они имели большую квартиру в знаменитом писательском доме на канале Грибоедова, где на стенах не хватает места для памятных досок, - продолжали, так сказать, традиции. Въехали в квартиру аж после самого Юрия Рытхэу! А тут… говорят, бегают еноты - разоряют, жалуются все, мусорные баки, потом мусор снова приходится собирать. Но главное, оказывается - Ефимовы должны за этот дом огромную сумму, которую приходится выплачивать ежемесячно. И попробуй только пропустить платеж!
- Так что, - Игорь кивнул на почтовый ящик у ограды, - вот он, ящик Пандоры! Каждый раз суешь руку с опаской, словно там может быть змея. Но на самом-то деле - хуже: опять какой-нибудь убийственный счет! То опять за дом - чего только не придумывают, или из типографии, или, не приведи господи, какой-нибудь штраф или повестка! За что тут меня только не вызывали! Не так давно безумный Шемякин подал на меня в суд! На миллион долларов! За оскорбление чести его отца!
- Не понимаю… Ты знал, что ли, его отца?
- Да знать его не хочу! В глаза его не видел! Сам же Шемякин его и оскорбил, как старого чекиста! И потом вдруг переменил взгляды, как многие здесь, на ультрасоветские и подал в суд на меня - за то, что я опубликовал его же текст!
- Странные тут у вас развлечения!
- Да… тебя многое тут удивит!
Как-то мне раньше казалось, что все уехавшие сюда, единомышленники, друзья… и мы, оставшиеся дома, тоже им друзья - с этим радостным чувством я и ехал сюда. С любовью, восторгом, с предложением совместного сборника - мы же, в сущности, "ленинградская школа", братья, из одного гнезда!.. А гнездо-то, похоже, осиное!
- Вот так! - вздыхает Игорь. - Пока книжка выходила, Шемякин надел фуражку и сапоги и, так сказать, полностью преобразился… И я уже виноват перед ним. Слава богу, судья, умная негритянка, спустила на тормозах…
Все знаменитое ефимовское издательство с пышным названием "Эрмитаж", страстная и почти недостижимая мечта всех здешних русских, жаждущих напечататься, оказалось заключено в одном обшарпанном компьютере. Все делается в нем, потом диск с макетом книги отдается в типографию, среди массы других заказов от других таких же "издателей". День на третий моего пребывания друг Игорь мужественно отложил все дела и выкроил день отдыха. Мы заехали в типографию по дороге на рыбалку - вот уж не думал, что в Америке рыбалкой займусь! Одеты были, соответственно, в затрапезу, и в помещение нас долго не пускали… Вот она, здешняя литературная жизнь! Еще мы зашли там на почту, и я с некоторым удивлением понял, что Игорь отправляет и получает бандероли довольно-таки далеко от дома! Это зачем? Ефимов, человек стойкий, несгибаемый, неунывающий, преподнес мне это, как интересную американскую диковинку: "Тут от адреса зависит все - и прежде всего, твоя репутация. И этот адрес чуть-чуть престижнее, чем то место, где мы живем. Представляешь?" Да-а, непросто тут все…
Нью-Йорк, как и вся Америка, вскоре понял я, жестко делится на "зоны престижа". Чуть не тот адрес - и на работу определенного уровня тебя не возьмут. И глядишь, бандероль с таким обратным адресом даже не распечатают! Напряженка во всем!
Мы сели в его машину и стали углубляться в глухие леса. Вот уж не думал, что так близко от Нью-Йорка лежит настоящая тайга! В тайгу ли я стремился, с таким подъемом собираясь сюда?
- Сегодня ночью я думал, - произнес Игорь, - и решил - нет! Твое предложение - совместный сборник "Два берега" издавать не буду. Интерес ко всему русскому тут стремительно сжимается, как шагреневая кожа.
И чего я тогда приехал? Мы некоторое время ехали молча. Да. Суровая страна! За "зеленым морем тайги" вдруг показалась макушка какого-то небоскреба и снова спряталась. Машина, скрежеща, лезла по склонам.
- А какая у тебя машина? - решил я перевести разговор на более приятную Игорю тему.
- А такая, - усмехнулся он, - что дочка просит к самой школе ее не подвозить - выходит за квартал!
Да-а! Жизнь! Дочку его мы уже однажды везли в Нью-Йорк из ихнего Нью-Джерси, и она всю дорогу не сказала ни слова и презрительно отворачивалась, когда к ней обращались. Ничего не поделаешь, переходный возраст (потом, кстати, она стала веселой и толковой, и очень родителям помогала). Такую же стадию "перелома", как я узнал, проходила тогда и дочь Довлатова Катя… Потом мы ехали молча - Игорь окончательно и безнадежно погрузился в тяжкие мысли.
- Кстати, эту книгу о Шемякине мне твой друг Довлатов подбросил! - скрипя рычагами, вдруг произнес Игорек.
А я-то думал, что все тут друзья… как прежде! А тут явно враждебное - "твой друг!" Ведь Игорь книги Довлатова тоже выпускал, но мне почему-то не показал… подробности я узнал позже.
Когда мы вернулись с суровой, но безрезультатной рыбалки, Марина (заменившая Довлатова на "Свободе"), торопливо печатала, поглядывая на часы… У нас такой озабоченной я ее не видал.
Довлатов умер летом, а я оказался в Америке (как мы с ним и договаривались) в знойном октябре. Конечно, смерть его, столь драматическая (хотя вроде бы любая смерть драматична, но его - особенно), взбудоражила всех. Кто-то сказал мне, что на похоронах его не было ни одного американца, даже его литагент где-то задержался и не приехал. Что ж… чужбина! Потом издалека, из вагона сабвея показали мне его дом - "точечный", как у нас называли такие. Недалеко от дома еврейское кладбище "Маунт-Хеброн", где он и похоронен. Идти туда не было желания. Что ему сказать? Тогда еще его судьба казалась мне проигранной… Я позвонил Лене. Выразил соболезнование, спросил - как она теперь будет жить?
- Спасибо, - проговорила она. - Жить буду как всегда. Печатать. Одна буквочка - один цент.
Мы простились, и я повесил трубку. Что я мог ей сказать в утешение? Оглушительная довлатовская слава грянула чуть позже - и тогда я даже не представлял, насколько тщательно она подготовлена всей его жизнью.
Позже я оказался в Квинсе - в том самом районе, где жил, и чуть было не сказал "умер", Довлатов. Но нет, умер он не здесь… речь об этом еще впереди. В Квинсе я прожил день у Беломлинских, моих ленинградских друзей, которым меня сдал озабоченный, загруженный делами Ефимов. Район этот тогда был еще вполне приличный, немецко-еврейский. Чистая широкая лестница с цветами на площадке… для тогдашней российской жизни, где все стремительно разваливалось и нищало, это казалось чудом. Но выглядели Беломлинские посуровевшими, встревоженными. В Ленинграде Миша и Вика были вполне шикарными светскими людьми, преуспевающими и в то же время легкими, красивыми и беззаботными, завсегдатаями лучших питерских мест. Вместе с другой парой друзей - Ковенчуками - они любую вечеринку превращали в праздник. Когда Беломлинский и Ковенчук начинали дружески издеваться друг над другом, народ ликовал. Каждая фраза - алмаз! Здесь они как-то не веселились… Да и то! В те годы я без испуга не мог понять - как вот за эту квартирку, гораздо более скромную, чем их квартира на Петроградской, можно платить девятьсот долларов в месяц! Для нас это - год разгульной жизни (квартплата тогда нас еще не тревожила). Рано утром - я еще спал - Миша отбыл на работу. Работал он - знаменитый у нас художник! - всего лишь метранпажем в газете "Новое русское слово"… крепко связанной, как выяснилось, и с жизнью Довлатова, но об этом речь тоже впереди. Пока мы не знали толком ни довлатовских книг, ни его нью-йоркской одиссеи. "После смерти, - как изрек Довлатов, - начинается история"… Но тогда она еще только начиналась.
Мы попили с Викой чайку… Хорошо бы чего-нибудь покрепче - прибыл я к ним накануне, честно сказать, "на бровях". В Питере я бы все быстро организовал!.. Но тут, честно сказать, даже излома выйти страшно - все совсем непривычно и непонятно. Нечто подобное, как мне показалось, испытывала и Вика.
Вздохнув, я достал свои американские "планы действий", пододвинул телефон. Чего же так страшно? Вроде бы старым знакомым собираюсь звонить?
Но такой непонятный страх испытывали, оказывается, многие - честно признавались. Вика и в Питере была несколько напряженной, резковатой - я вспомнил ее раздражение, когда Довлатов вылез на обсуждение вместо нее. Но там ее резкость как-то оправдывалось ее высоким положением - Беломлинские стояли в общественном мнении очень высоко!.. А здесь больше веяло отчаянием и неуютом.
- Хорошая у тебя записнуха, Валера! - проговорила Вика. - Но у Довлатова она была больше раз в шесть! Амбарная книга! И там буквально по минутам было расписано - куда поехать, кому позвонить, даже как разговаривать! "Застенчиво", "туповато", "высокомерно"!
- Да? - удивился я. - А я и не знал Серегу таким!
- Стало быть, ты вообще его не знал! - отрубила Вика. - Хотя, надо заметить, во всей своей красе он только здесь себя показал. Была у меня уже четкая договоренность, - продолжила Вика, - работать на "Свободе"… и вдруг на моем месте Довлатов. При этом изображает, как всегда, недотепу… мол, ряд нелепых случайностей - и вот результат! Плечами пожимает! Сказала ему - "ах ты, хитрый армяшка", - резко выпаливает Вика, сама наполовину армянка.
Да, у нас до такого - во всяком случае, в нашем кругу, не доходило. Все мы были союзники, единомышленники, друзья!..
Поздно вечером возвращается Михаил, устало садится, вынимает из портфеля две баночки пива, протягивает мне.
- На. Мучаешься небось?
Я благодарно киваю. Даже слезы вдруг катятся из глаз. Да, сильно я устал в этом суровом городе! Слезы текут и текут. Добрей человека, чем Миша, я в жизни не знал. Но таким, как здесь, я его не видел: буквально серый от усталости! У нас он делал одновременно с десяток модных книг, выпивал с друзьями, заходил в редакции, где все обожали его, радостно приветствовали. Тут, похоже, не обожают… Одно слово - "метранпаж"!
- Хотел с утра тебя похмелить. Забежал в магазин, взял две баночки пива. Вдруг кассирша, ни слова не говоря, вынимает их из моей корзины - и убирает. До одиннадцати, оказывается, нельзя!
Да, у нас такое было лишь в тоталитарные времена, и мы добились (хотя бы в этом пункте) свободы. А тут - гляди-ка! Пока мы обсуждаем это, румянец постепенно возвращается на Мишино лицо. Глаза веселеют…
Утром, после долгих подробных разговоров с Мишей по телефону, за мной заехал Игорь Ефимов, чтобы отвезти к Пете Вайлю. "Экспедиция" эта готовилась и обсуждалась по телефону долго и тщательно, с присущей Игорю основательностью. Тут с коммуникациями, как еще раз почувствовал я, сложнее в тысячу раз; попасть из района в район, да еще в нужное время - задача алгебраическая. И как они только живут!
Суровый, озабоченный Игорь, наконец, появляется - на этот раз почему-то без машины: таков расчет. Я благодарю Беломлинских, и мы едем невероятно сложным маршрутом (один я бы точно тут пропал!) к Вайлю в Верхний Манхэттен. Проехав через Гарлем, где мне вдруг стало страшно от облика пассажиров в вагоне метро, мы вышли в Верхнем (Северном) Манхэттене и вскоре поднялись по шикарной мраморной лестнице, позвонили - и в прихожей нас встретил Петя Вайль. Фотографии его я уже видел, но в жизни он оказался еще прекраснее - бородатый, огромный, добродушный. Мы обнялись с Петей, и Ефимов тут же ушел. Как я уже понял, в сверхплотной нью-йоркской жизни это постоянная практика - передавать гостя с рук на руки, чтобы он не мешал твоей жизни и делам. Мы с Петей тоже сразу спустились, сели в метро. Вышли в центре, пошли по знаменитой Пятой авеню, которая вблизи оказалась вовсе не такой уж шикарной, как представлялось.
Мои отношения с Вайлем были давние и радостные, хотя до того дня - лишь заочные. Вайль и его блистательный соавтор и друг Саша Генис в тот приезд интересовали меня сугубо эгоистически. Тем более что в моей жизни они появились гораздо раньше, чем в довлатовской. Проживая в Риге и еще не дебютировав в литературе (хотя уже, наверное, что-то замышляя), они оба независимо друг от друга полюбили мои книги. Сойдясь на этой почве, написали совместную статью "Гротески Валерия Попова" и напечатали ее в рижской молодежной газете, которая, как все прибалтийское тогда, имела некоторый флёр западного свободомыслия. То была одна из первых статей про меня, за что я им бесконечно благодарен, - но и они, как я думал, должны быть благодарны мне, поскольку из-за меня познакомились и стали постоянными, а потом и знаменитыми соавторами… Куда ж им теперь-то? Но, как оказалось к моей досаде, - было куда!
Первые полчаса в Нью-Йорке мы почему-то (и это после такой заочной близости!) общаемся с Петей слегка скованно, напряженно, чуть ли не неприязненно… Как мы разобрались чуть позже, уже в пьяном счастливом откровении, каждый из нас ждал от другого большей задушевности и не находил. К счастью, мы быстро сообразили зайти в бар, и чуть было не погибшая от жажды наша дружба ожила! И тут, в баре, наконец-то расчувствовавшись, мы все это душевно с ним подтвердили.
- Когда мы с Генисом тут болтались, голодные и безработные, - сказал Петя, - то лишь цитатами из Попова и кормились! "Поймали бабочку, убили, сделали суп, второе - три дня ели!"… А когда летели в Америку - страшно было, смотрели с ужасом вниз, на ледники Гренландии, и тоже вспоминали тебя: "Подумаешь - десять километров всего! На такси - трешка!"
Вот оно, счастье! Не зря я мучился, летел сюда! Вот оно, признание! Мы, ясное дело, выпили еще - и стало совсем чудесно! Потом мы как-то мгновенно (не то что раньше мучались-добирались) оказались с Петей в довольно скромном офисе "Свободы" на Бродвее, где вскоре, таинственно усмехаясь, появился и Генис. В отличие от благодушного Деда Мороза Вайля, Саша Генис внешность имеет несколько злодейскую, пиратскую… взгляд его дерзок, насмешлив, реплики язвительны. Но как же я люблю его за это! Мы обнялись и с ним.
Пока готовилась передача, я осматривал редакцию. На дальней стене была приколочена "Доска информации", вся заполненная вырезками из газет. В большинстве это были довлатовские некрологи - на русском и на английском. Надо же, как их много! Но той огромной довлатовской славы, что вскоре обрушилась на нас, я все еще не предвидел. Петя пока что рассказал мне, как мучился Довлатов на "Свободе", горевал: "Уродую рассказы, превращаю их в передачи. Кошмар!" Рядом на стене был приколот один из прелестных, отнюдь не безобидных довлатовских шаржей: Рой Медведев, один из весьма заметных тогда "прогрессивных политиков". На рисунке был изображен рой маленьких медведей, вьющихся возле Спасской башни Кремля…
Скоро там передача начнется? Скорей бы сказать все, что хочется - и продолжить! Жажда замучила!
- Ну, пошли! - сказали Саша и Петя.