Наверное, промеж родителей произошло некое объяснение, но мне лично, разумеется, никто ничего не объяснял. Так или иначе, эти два случайных друг для друга человека мало-мальски подлатали свой семейный корабль да и поплыли дальше…
Мамины подрезанные крылья, с чем она упорно не хотела считаться, после неудачного перелета в райские туринские края, где любви, счастья и бараков хватает в избытке на всех, довольно долго имели крайне потрепанный вид. Однако время лечит все, в том числе и крылья…
А вообще-то жили мы тогда довольно бодро. То и дело по разным поводам в поселке устраивались увеселения, попросту называвшиеся массовками, но мои родители всегда именовали их полным титулом - "массовые гуляния".
Чаще всего они случались, наверное, в дни так называемых "профессиональных праздников", но коллективно выпить и покуролесить считалось незазорным и по большим "красным" числам, а также в обычные воскресенья, лишь бы погода позволяла.
Начальству-то никаких хлопот - только брось клич. Активисты найдут некое живописное место на лоне природы, а на лоне природы, по сути дела, все места живописны, только бы большой помойки поблизости не наблюдалось, а люди уж сами подтянутся, приволокут все необходимое и достаточное, от гармошки до картошки. Тогда ведь, между прочим, самогонка уже возбранялась, но бражка еще не возбранялась. Более того, она свободно продавалась гранеными стаканами в различных забегаловках.
Массовки проходили чрезвычайно шумно, игриво и почти всегда кроваво. Нас, детей, туда тоже брали. После массовок в доме появлялись фотографии, запечатлевшие родителей в состоянии веселости в забавных позах среди множества чужих людей. Фотографии наклеивались, но чаще просто вставлялись в альбом, где имелись такие специальные дырочки. И альбом ложился на полку до следующего раза. Однако я любил его содержимое разглядывать и чаще, если случалось настроение. И с удивлением обнаруживал странные перемены - дядьки, с которыми мама иной раз в обнимку снималась, оказывались безжалостно отрезанными ножницами, а их руки оставались на месте, что давало мне повод для жутковатых, но одновременно и саркастических фантазий.
Не думаю, что эти ампутации производил отец, скорее, ими занималась мама, во-первых, как бы превентивно, а во-вторых, наверное, иной раз ей и самой было неловко - часто протрезвевшему человеку бывает неловко за себя нетрезвого…
С тех самых времен и звучат в моих ушах песни советских композиторов, песни родительской молодости. Конечно, песни моей молодости тоже который раз звучат, но чтоб хоть одна до конца - нет. Зато более старые помнятся от первой до последней строчки, их я всю жизнь и пою, причем не по случаю праздников и возлияний, а просто так. Пою, изумляя моих домашних, а также и самого себя фантастической емкостью и неразборчивостью человеческой памяти.
А мои ставшие взрослыми детишки, когда выпьют, любят предаться "караоке". И я эту "караоку", как только узнал, сразу и безоговорочно одобрил. Могут же, сволочи сытые, и душевные вещи изобретать.
Одобрил, но еще и в наблюдении своем, внушающем оптимизм, дополнительно утвердился; нет, не умирает в человеке потребность идти, ковылять, ползти с песней по жизни, а это что-нибудь да значит в эпоху компьютеризации, с одной стороны, и очевидного одичания - с другой…
Помимо масовок еще и дома собирались. "По несколько пар". Дети, понятно, не в счет. И тоже горланили песни, чтобы слышала вся улица, тоже немало выпивали всевозможных настоек, приготовленных для быстроты созревания и крепости на дрожжах, тоже, случалось, целовались в темных углах с чужими мужьями да женами, а потом дрались на этой почве, ломая мебель и посуду, впопыхах награждая фингалами совершенно неповинных людей.
Благодаря этим гулянкам я года в четыре - не позже - впервые почувствовал, что это такое - алкогольная эйфория. Причем отнюдь не моя собственная пытливость тому виной - строгая мама считала возможным поднести сыночку "рюмочку слатенького". А уж после этой рюмочки, как говорится, сам Бог велит, дождавшись конца мероприятия, сливать из опустевших бутылок последние капли занятной влаги, дающей человеку такое странное и такое приятное ощущение безграничного шалопайства…
Впрочем, я далек от того, чтобы винить мать в моем последующем пагубном пристрастии. Думаю, я всем своим существом, так или иначе, рано или поздно обречен был обязательно к этому прийти. Прийти, убедиться, что плата за "безграничное шалопайство" лично для меня может оказаться совершенно неподъемной, и вернуться назад. Насколько вообще возможно такое возвращение…
Но вообще-то, чтобы не создалось ложного впечатления, болезненным влечением к обильным и шумным застольям мои родители все же не отличались, и гулянки в нашем доме случались реже, чем в некоторых других домах, а до драки дело доходило совсем редко - лишь когда для пробы приглашали малознакомую "пару". Обычно же пристойность соблюдалась достаточно тщательно - интеллигенция все ж, неудобно…
Отца было совсем не слыхать - он песни либо не пел вообще, поскольку имел полное отсутствие музыкального слуха, либо, уж если делалось невмоготу, подпевал чуть слышно, чтобы не портить общую песню.
Мама, наоборот, при полном отсутствии голоса старалась выводить как можно громче и проникновенней, взяв одну тональность, так ее и вела - то доходя до пронзительного крика, то, наоборот, опускаясь до шепота.
В разговоре она тоже усердствовала за двоих. И очень часто, если у нее в тот день не было намерения с кем бы то ни было целоваться в темном углу, мама хвасталась мужем, объясняя всем присутствующим, а в первую очередь самой себе, почему она, такая умница и красавица, выбрала однажды именно его - случайного по всем приметам человека. Мама так и говорила - "выбрала", совершенно в такие моменты забывая, что никакого выбора она в свое время не делала, ибо не было для этого ни малейшей возможности.
Она так и говорила - "умница и красавица", хотя ни умницей, ни красавицей, как мне представляется, даже в самые лучшие свои годы не была, о чем и фотографии неумолимо свидетельствуют, однако много ли вы видели женщин, которые, глядя в зеркало, не испытывают безграничного очарования?..
Мама объясняла свой выбор присутствующим скрупулезно и пунктуально. Во-первых, - не алкоголик. Во-вторых, - умный, культурный, интеллигентный, - а каким еще может быть человек, имеющий два диплома о высшем образовании? В-третьих, жену любит и никогда не дерется (попробовал бы он). В-четвертых, умеет прощать, если что. В-пятых, нормально относится к детям и теще. И в-шестых, наконец, замечательный любовник - "пять палок бросит и еще просит". А если кто сомневается, пусть попробует. Не жалко.
И всем после этих выкладок делалось еще веселее. Отец краснел, хлопал смущенно - но как бы и горделиво - своими маленькими хмельными глазками, рядом сидящие дамы на глазах у мужей начинали проявлять игривое внимание к разрекламированному гиганту поселкового секса, мужья как бы сердились, охотно принимая предложенную забаву, изображали непреклонную ревность, сводя брови к переносице и крича через стол: "Ну-ка, Палыч, пошли выйдем, разберемся, что ты там у моей жены нащупал под столом!"
Потом начинались танцы - уже не под балалайку и не под патефон, а под баян или радиолу, отец снисходительно, великодушно и словно бы покровительственно глядел, как мама танцует с чьим-нибудь мужем что-то навроде фокстрота и тот шепчет ей на ухо какие-то пошлости, отчего мать заливисто хохочет и тоже шепчет что-то в ответ…
Абсолютно уверен - отец не изменял матери ни разу. И он бы никогда не узнал никакой другой женщины, если бы мать не предоставила ему такую возможность, не заставила бы его расширить кругозор.
К счастью, мы с сестрой были к тому времени уже вполне взрослыми. А отец, как видно, нуждался не только в женщине, но и в семье. И двух самых красивых своих детей сделал после пятидесяти. Каков орел, а!
А еще во время застолий на маму мою нередко накатывал приступ чадолюбия, и тогда незамедлительно отлавливался я, вечно вертящийся под ногами и вечно всем мешающий, притискивался к маминым округло-уютным коленям, и сверху на меня вдруг накатывала такая мощная волна материнского первобытного чувства, что мне делалось маленько дурно.
Мать обцеловывала меня, шептала на ухо какие-то грубоватые нежности, а сама между тем глядела не на меня, а поверх моей головы, ища одобрение в глазах гостей и легко его находя, потому что только с одобрением и можно было глядеть на столь безусловное проявление первородного чувства, и не важно, кто перед вами - корова с теленком, лошадь с жеребенком или женщина с ребенком…
И в такие моменты я с легкостью и полной готовностью забывал все-все обидное. И моя ответная любовь была беспредельной. Впрочем, в том возрасте я и так, несмотря ни на что, любил мою мамочку существенно больше, чем все остальное человечество. И мои душевные раны рубцевались моментально, так что, казалось, не оставалось ни малейших следов. Однако пришло время, и старые раны дали о себе знать. Так, говорят, всегда бывает со старыми ранами, если они, конечно, были достаточно глубоки.
Но в детстве я любил мать, не умея заглянуть в будущее, обиды копить вовсе не помышлял, однако они почему-то сами собой копились. К тому же, наверное, я был более раним, чем иные, если угодно, нормальные дети. Потому что порой ранили меня до самой моей сердцевины такие вещи, которые мало кого вообще трогают.
Не представляю, откуда это взялось - возможно, лет двести назад какой-нибудь аристократ какую-нибудь свою холопку испортил, - но требовательность моя к предмету обожания, то есть к матери, по стандартам нашей местности была совершенно непомерной. Хотя, конечно, никаких моих требований никто никогда не слышал. Но я периодически закатывал истерики, причина которых так и осталась не ведомой никому, - не мог же я сказать, что превнесенное мамой матерное слово для меня во сто крат больнее ремня, поскольку от ремня мое видавшее виды тело болит самое большее два дня, а от матерного слова моя уязвимая душа страдает, самое малое, две недели.
Забавно, однако примерно так же я однажды отреагировал на мамину жалкую попытку испробовать косметики - ну, не вписывалась косметика в мое тогдашнее понимание прекрасного, ибо представлялась атрибутом падшей женщины, как, скажем, и папироска…
Однако хватало же ума держать язык за зубами, понимал небось - стоит проговориться, и враз за психа сочтут. Тем более что и без этого психом не раз обзывали. Кто? Конечно же, мать.
А отец ничем таким явно не страдал. Хотя поначалу, возможно, было и в нем что-то такое, да мать это самое "что-то" быстренько выполола, как вредный сорняк, у меня же он уцелел, видимо, по недосмотру…
Инициатором всех наших перемещений в пространстве был, повторяю, отец. Он подыскивал географический пункт, гонял туда на рекогносцировку, готовил место для грядущей высадки на неведомый, хотя и вполне обитаемый, остров. А нам лишь оставалось следовать его зову.
И я до времени терялся в догадках, как оно так получается, что отец, имеющий столь низкий рейтинг в семье, такое важное дело решает практически единолично, а маме с бабушкой остается только, ропща и стеная, вязать узлы, распродавать или бесплатно раздавать иной скарб, который нет смысла перемещать на большое расстояние - транспортные расходы явно перекрывали остаточную стоимость вещей.
Терялся я в догадках, но потихоньку стал догадываться. И когда стал взрослым, догадки переросли в уверенность - это мы в основном от общественного мнения убегали, ибо общественное мнение в малых человеческих поселениях да по отношению к отдельным категориям граждан - страшная вещь. В силу чего гражданину, имеющему право ношения рогов, настоятельно не рекомендуется подвизаться на ниве народного образования. Равно как и супруге его. Вот если бы они развелись, как гордые и принципиальные люди, тогда бы - другое дело.
После Заводопетровского посреди лютой зимы очутились мы на малой железнодорожной станции уральского севера, которая, вопреки мрачным, как всегда, пророчествам бабушки, встретила нас куда гостеприимней, нежели предыдущее местожительство, с которым лично я расстался без всякого сожаления, из-за малого возраста не умевший еще привязываться к неродным людям и тем более какой бы то ни было местности.
Станция, которая звалась Карпунино, встретила нас невероятным изобилием электричества, такого количества бесплатного электричества мы не видели нигде, кроме областных центров, поэтому глухой таежный поселок при станции мама сразу сравнила с Москвой, в которой пока еще не была, но знала, что там, вне всякого сомнения, свет экономить не могут.
В оставленном же Заводопетровском с электричеством было туго - его давали на несколько часов в сутки, а розетки запрещались вовсе, вместо них ушлые аборигены делали некую штуку, которая вворачивалась в патрон вместо "лампочки Ильича" и называлась "жуликом" в отличие от самодельного предохранителя, который именовался "жучком".
На новом месте мы были тотчас поселены в новую двухкомнатную квартиру свежесрубленной из бруса двухэтажки, в ней даже стены еще не были оштукатурены по причине спешки и дефицита песка, однако обещание когда-нибудь устранить недоделку, разумеется, имелось. Кроме того, туалет с выгребной ямой был заколочен большими гвоздями, поскольку грунтовые воды стояли вровень с кромкой дощатого "урыльника" - предмета, отдаленно напоминающего унитаз и снабженного для убедительности длинной жестяной воронкой вроде рупора, посредством которого таежный ветер иной раз воспроизводил замысловатые авангардные мелодии, до дрожи пугая счастливых новоселов, пока те наконец не сообразили, в чем дело, и не начали состязаться в придумывании шуток на сей счет.
Разумеется, туалетная проблема тоже считалась временной, но если учесть, что во дворе имелся просторный, добротно сработанный и окрашенный известкой дощатый нужник, то было абсолютно очевидно - если даже стены когда-нибудь оштукатурят, грунтовые воды все равно не победить никому.
Впрочем, очевидно это было лишь взрослым людям, а мы с сестрой пока еще верили любым обещаниям, тем более исходящим, в конечном счете, от партии и правительства, правдивость которых сестра уже проходила в школе и кой-когда делилась наиболее ошеломляющими знаниями со мной.
Время показало, что скептицизм взрослых был более оправданным, чем наш оптимизм.
И тем не менее это было наше первое автономное жилище, впервые мы были почти настоящими его хозяевами, и хотя обитатели дома согревались в стуже так же автономно, то есть имея для этого обыкновенные дровяные печи, зато электричества в квартирах было - залейся…
И вот, едва дождавшись первого утра на новом месте, едва очутившись на улице, я рванул в маячившую совсем неподалеку тайгу. Собственно, интересовала меня не тайга, потому что я еще не знал, чем она принципиально отличается от уже известного мне леса, а настоящая живая елочка, которая росла несколько ближе ко мне, чем прочие деревья, сливавшиеся в сплошную темную стену. И казалось, что до елочки совсем рукой подать.
Прежде-то я имел дело из вечнозеленых растений только с соснами, но знал, что самое новогоднее дерево - ель. А как раз либо свежи были воспоминания о новогоднем празднике, либо, наоборот, он только приближался. Первое - более вероятно, потому что вряд ли отца отпустили бы посреди учебной четверти.
В общем, елка влекла меня безумно, и, скорей всего, я даже не успел придумать, что стану с ней делать, когда достигну. Может, всего лишь потрогал бы…
Я по шею утонул в снегу, когда до заветной цели оставалось совсем чуть-чуть. Испытав ужас попавшего в снежную лавину, я стал дурным голосом орать. Чем моментально запомнился новым соседям, которые, конечно, слышали, как мы ночью шарашились со своими узлами да баулами, но познакомиться и подружиться с нами еще только собирались, деликатно дожидаясь, пока мы отдохнем с дороги.
Вызволила меня из снежного плена бабушка, извечная спасительница моя. Но вопреки моему предчувствию, никакого наказания за неразумную выходку не последовало - мама была настроена благодушно и даже допытываться не стало, какого рожна мне понадобилось в тех непроходимых снегах уральского урмана. И я было подумал, что теперь, на новом месте, всегда будет так хорошо. Опять он - оптимизм детский, основанный на слабом знании жизни, но главным образом - на медленно изживаемым страстном желании, чтобы все плохое когда-нибудь заканчивалось.
Отец стал работать в железнодорожной семилетней школе, мама получила место заведующей в детском саду, сестра пошла продолжать учебу, мы с бабушкой, по обыкновению, остались домовничать.
Что примечательно, несмотря на мамину профессию, сам я в детсаду воспитывался лишь эпизодически и не подолгу. Конечно, главной причиной моей вольницы была бабушка, которая вдали от всяких колхозов работать нигде не могла, поэтому остаток жизни постоянно нянчила кого-нибудь из внуков, благо внуки появлялись на свет примерно через равные промежутки времени. Кроме того, разумеется, на бабушке была и основная тяжесть прочей домашней работы…
А какую все же странную жизнь прожила она, бабушка моя милая, самый светлый человек во всей моей жизни!
Тридцати шести лет от роду осталась она без мужа с двумя детьми на руках, неграмотная и запуганная всенародным режимом до почти полной немоты - в том смысле, что любое сказанное, а также и услышанное слово представлялось ей смертельно опасным, - она к тому же изъяснялась на диковинной смеси малороссийского и урало-сибирского наречий.
Оставшись без мужа, она, это совершенно точно, ни о каком другом мужчине никогда, ни мгновенья не помышляла. А когда ее, словно неодушевленный предмет, бесцеремонно оторвали от крестьянствования, она долгие годы совершенно безропотно несла ярлык иждивенки, была членом семьи, с мнением которого взрослые считались едва ли чаще, чем с моим…
О безвинно убиенном дедушке я не знаю почти ничего. Даже ни одной его фотокарточки не сохранилось - либо их вовсе не было, либо бабушка их от страха уничтожила, когда основания для такого страха были отнюдь не иллюзорны. Мать, вопреки "показаниям" бабушки, как-то проронила, что мой дед иной раз бывал крут. Но тут же, не заметив явного противоречия, добавила, что он ее без памяти любил за раннюю, не по годам, сообразительность, часто брал на колени и ни разу не наказывал. А дядя Леня - над ним всю жизнь добродушно посмеивались из-за этого - будучи младшим школьником, писал уже изъятому из жизни отцу: "Приезжай скорей домой, а то мне без тебя ничего не покуют!" Имелось в виду - "не покупают"…
Итак, в детсаду я воспитывался лишь эпизодически и не подолгу потому, что, во-первых, - бабушка; во-вторых, - хоть мизерная, но плата; в-третьих, - я всеми фибрами души ненавидел почему-то казенный воспитательный дом, что никого, как я уже не раз замечал, не интересовало…