И так каждый раз. Да это и понятно: коль протянул человеку соломинку, – давай, тащи! Они же все безумно одиноки. На девяносто процентов это несчастные и одинокие люди – те, что пишут в редакции и писателям. Писатель для них вроде исповедника, врача скорой помощи, пожарника и спасателя на водах. И – непременно! – оракул, вещатель истины. И уж коль это сверхсущество ответило на твоё письмо, попалось на крючок, – от него, как от золотой рыбки, начинают требовать всё большего, большего и, наконец, – невозможного: именно того, чего в итоге потребовали от золотой рыбки: "И чтобы ты у нас служила на посылках". Писатель превращается в морального донора и, вместо того, чтобы писать книги, начинает перекачивать энергию в тех, кому помочь, увы, не в силах. Потому что для того, чтобы действительно помочь, надо было бы изменить действительность…
Единственное, что может сделать писатель для своих адресатов, – это написать хорошую книгу. И это будет письмом сразу всем, письмом на все времена.
"А в чём смысл интервью?" – спрашивает Антон.
В чём смысл интервью?…
Для кого – в чём. Для одного – отличный способ рекламы. Саморекламы. Для другого – возможность поучить публику уму-разуму. А для кого-то – потребность подумать о главных вопросах жизни и попытка найти на них ответы. Но для этого вовсе необязательно, чтобы к тебе прибегал репортер с блокнотиком или диктофоном. Это интервью, которое берёт у себя каждый думающий и, тем более, каждый пишущий человек. И я, конечно, тоже. Я этим почти постоянно занимаюсь. Но адресовано оно не публике… А – выше.
* * *
В одном из писем:
"Много работы в саду и в огороде, с детьми заниматься совершенно некогда…" – прочла в одном из писем как бы упрёк мне, мне – которой было когда. Мне, городской.
И не только от неё. И от подруг своих порой слышу: "Конечно, тебе хорошо, ты ведь со своим Антоном была дома".
Я была дома. НЕ ходила на службу (кратковременную попытку можно не брать в счёт, хоть она и дорого обошлась нам). Да, была дома. Не ходила на службу и даже не копала огород, не доила коров, не убирала за свиньями. Мне было хорошо. Ночи напролёт за пишущей машинкой – хорошо. Не одну, не две – а девять лет…
Хожу и думаю, и вспоминаю, как мне было "легко". Растить Антона одной и "не работать". Никто о том не знает. Как было "легко": учиться в институте, сдавать бесконечные экзамены и зачёты, писать по ночам рецензии на горы рукописей (эти рецензии и был наш хлеб), писать, присев на бортик песочницы (пока сынок строит замки), свои собственные книги, при этом – общаться со своим мальчиком, помня ежеминутно, что ничего не повторится, что каждая наша минутка – бесценна. И от этого быть счастливой. И на вопросы друзей и знакомых: "Ну, как дела?" – отвечать искренне: "Прекрасно!"
А то, что голова моя при этом забита мыслями: "Как нам прокормиться? и где достать дополнительную работу? потому что на этой платят жалкие копейки…" – зачем окружающим было об этом знать?
* * *
Это – вопросы из того же интервью:
Где я нахожу время сейчас? Мешает ли кухня творчеству? Устаю ли я от кухни?…
Между прочим, мытьё посуды и стирка – лучшее время для обдумывания: новой книги, очередной главы, разговора с сыном… Ещё хорошо думается: когда катишь коляску, когда кормишь, когда метёшь полы, когда пересаживаешь цветы, когда разгребаешь бумажные завалы на столе, когда пишешь письмо другу, когда пришиваешь пуговицу на рубашку мужа, когда сидишь перед сном на краешке постели сына и гладишь его по тёплым вихрам…
В общем-то, для главной работы – для думанья – у меня 24 часа в сутки. А записать можно как-нибудь ночью, когда бессонница…
* * *
"Некоммерческая литература". А кто-нибудь пробовал? Она бы в мгновение ока разошлась – моя книга.
Вот я какая самоуверенная!
* * *
Наверное, я смешной, наивный человек. Мне почему-то кажется, что литература должна быть не коммерческой – а духовной.
Наверное, я смешно выгляжу со стороны?
Слава Богу, мои дети надо мной не смеются. Но как я им объясню: почему? почему, почему, то, что я делаю, никому не нужно?
Вернее: почему оно никак не пробьётся к тем – кому нужно?
НОЧНОЕ ЗАСТУЛЬЕ
"Они! Они в нашей жизни неистребимы!"
"Это фантомы", – успокаиваешь меня ты.
"Нет, они – это страшная реальность нашей жизни".
* * *
Они уже печатают правду жизни.
Но – не правду вечности.
(До этого ещё далеко! Целая вечность?…)
* * *
Мне скажут: не самонадеянность ли претендовать на знание этой правды?
Так ведь не я её добывала. Не придумывала. Ведь было же сказано два тысячелетия назад: "Я ЕСМЬ ИСТИНА…"
И – чуть позже – уже другим: "БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ".
* * *
Дольше всего лежат в ящиках, труднее всего пробиваются к читателю самые тихие книги.
* * *
Всех скандалистов уже напечатали. Эмигрантов напечатали.
А нас – тихих – по-прежнему нет.
Значит, мы – то есть, наши книги – представляем собой самую большую опасность для этой системы.
Нас боятся больше, нежели боялись диссидентов.
* * *
Кому я со своими книгами о любви представляю опасность?
Но, наверное, представляю. Если повсюду слышу: "Мы такого не печатаем".
Это даже как-то возвышает в собственных глазах: то, что я никаким боком не вписываюсь в эту систему. Было бы скорее грустно, если бы я ей "подходила". Этого ещё не хватало!
* * *
Настоящие вещи – не громкие. Тихие.
Что может быть тише, чем "я тебя люблю"? Но на нём держится мир. Мир настоящий.
"Я тебя люблю!" – и декорации театра абсурда рушатся, рассыпаются прахом…
Театр абсурда не приемлет настоящих слов.
* * *
"Нет, это не государство! Это – сумасшедший дом! Сюр какой-то!"
– восклицаем мы, разворачивая утренние газеты.
– Может, Ксюша поэтому и плачет, что родилась в сумасшедшем доме?
– Может, поэтому и смеётся?…
НОЧНОЕ ЗАСТУЛЬЕ
"Уехать, что ли?…"
* * *
"Уехать, что ли?…"
Какого русского интеллигента не посещала эта мысль?
А за ней следует другая: "А кому мы там нужны? И – что мы там будем делать?…"
ЕСЛИ СОСЧИТАТЬ
– Мамася, если сосчитать, в какие только страны ты не собиралась уехать, получится, наверное, стран двадцать пять. Не меньше! Ты каждый день собираешься куда-нибудь уехать. А не можешь переехать в соседний дом…
Это действительно так. Не могу.
Меня держит наш намоленный дом. Дом, который пятнадцать лет назад освещали четыре прекрасных священника – одновременно! Где крестили моего сына. Где крестили, совсем недавно, мою дочь. Где бывали: отец Александр Мень и отец Димитрий Дудко, и отец Сергий Хохлов, и мой замечательный крёстный – Кирилл Георгиевич Кнорре, и художник Валерий Каптерев здесь бывал, и поэт Людмила Фёдоровна Окназова, наша с Гавром волшебная крёстная. И невероятный Александр Яковлевич Шнеер на своём девяносто девятом году жизни посетил нас, и астрофизик Александр Самуилович Пресман здесь бывал, и зоолог-путешественник Владимир Сергеевич Залетакев… И ещё столько прекрасных и любимых людей осветили собой это небольшое, но такое ёмкое жизненное пространство!
Как я могу оставить наш дом, наш храм? Как я могу променять его на большую благоустроенную квартиру?
Можно ли променять храм на квартиру?
И где, в каких краях, будет у нас такой Дом?…
ГРЕМИТ ПОГРЕМУШКА, ГРЕМИТ ЭЛЕКТРИЧКА…
Глава шестая
СИНЯЯ РЫБА, РЫЖЕВОЛОСЫЙ ГИВИ И ДРУГИЕ
Синяя рыба. Она висела четырнадцать лет тому назад над Антошиной кроваткой… Теперь – над Ксюшиной.
Рыжеволосый Гиви – клоун-неваляшка, которого мы с тобой высмотрели в горном балкарском селении под Нальчиком: клоун красовался в тамошнем магазинчике, и мы, конечно, тут же его ухватили. Цирк – наша давняя, застарелая любовь. И хотя мы уже сто лет туда не ходим, но стоит мелькнуть где-нибудь клоунской философичной улыбке – на календарике ли, на значке, в журнале – и тут же внутренние вибрации. И – словно солёные, горькие, пьянящие брызги в лицо – из того времени, имя которому – Наша Юность…
…Рыжеволосый клоун несколько лет пылился в шкафу. И вдруг – его оттуда извлекли, его умыли, начистили его шляпу, выстирали посеревшее от пыли жабо, надраили пуговицы на круглом животе. И – отправили работать в манеж!
В манеже обитает глазастое певучее существо, которое ко всеобщему изумлению распевает песни следующего содержания: "Ги-и-ви-и", "Гдля-а-ан", "Ва-а-ап", "Ги-и-иви"… После многократно исполненного "Ги-и-ви-и" родители глазастого существа радостно всплеснули руками и воскликнули: "Ну, наконец-то у нашего клоуна появилось имя! Гиви! Как мы раньше не могли догадаться, что это – Гиви!"
Рыжеволосый Гиви радуется такому удивительному повороту судьбы и мелодично звучит, неутомимо и кругло раскачиваясь, как толстый маятник, повинуясь малейшему движению крошечной руки Главного Запевалы.
Вскоре у Гиви появилась очаровательная, такая же кругленькая, как он сам, партнёрша. Она меньшей комплекции и, облачённая в оранжевое, прекрасно смотрится рядом с рыжеволосым клоуном, облачённым в синее. Она прибыла в манеж из Старого Чемодана и зовут её – Ещё-Антошина-Катя.
Гиви и Ещё-Антошина-Катя теперь распевают дуэтом… Дирижирует ими всё то же глазастое существо, предпочитающее при этом валяться в манеже на спине или на животе. Сценическое имя существа – Иксик, в миру – Ксюнечка. Дирижёр Иксик обладает своим, неповторимым, почерком: в отличие от всех других дирижёров мира, он управляет музыкантами не только руками, но и ногами, и даже головой! Дрыгая ногами, он колотит пяткой по Круглой Погремушке; дрыгая руками – по длинным звенящим цепям, свешивающимся в манеж откуда-то из-под купола; вращая то влево, то вправо головой – заставляет резво раскачиваться стоящих вблизи его, дирижерских, щёк, Гиви и гивину партнёршу!
И всё это – непрестанно звенит и гремит, гремит и звенит – как орган, как семья музыкальных эксцентриков!…
И лишь короткие паузы случаются в этой симфонии – когда Иксик, в миру – Ксюнечка, восполняет утраченную энергию, припадая к маме. Или – предаётся сну. Но сон его – короче, намного короче, чем у всех других дирижёров мира!…
"ТАК ЗНАЧИТ, ВСЕ-ТАКИ ЦИРК?"
"Девочка-оркестр!" – скажет всякий, кто подойдёт к наполненному звоном манежу… "Так значит, всё-таки цирк?" – говорит папа.
ВЕСЁЛЫЕ ВТОРНИКИ
– Антончик, можешь позвать ребят. Если хочешь.
– Как? А Ксюша?
– Мы поживём на кухне. Или погуляем.
И опять, как прежде, раз в неделю, во вторник, к нашему Роботрончику стали слетаться твои школьные приятели: поиграть в игры.
Кстати, ты и сам, научившись программировать, их сочиняешь. И твои игры пользуются не меньшим успехом, чем американские.
Знакомые поражаются: однокомнатная теснота, грудной младенец, а тут ещё и мальчишки приходят! Как это возможно? – Очень просто. На самом деле всё очень просто, если любишь. Если понимаешь: сыну это необходимо – чувствовать себя радушным хозяином, расставлять перед компьютером стулья: "Серёжа, садись. Садись, Коля. Сейчас ещё Олег придёт. Смотрите: я тут одну штуку новую придумал…"
Сушки, сухарики, азартный мальчишеский хохот… гора курток и башмаков в прихожей… Гавр, как всегда, не сможет открыть двери, вечером, когда вернётся с работы: "Полна коробушка? Ну, у вас тут весело!…" – "Папочка, мы ещё немножко поиграем?" – нежный, ломкий басок сына. Нет, не вижу никаких причин, из-за которых твои приятели перестали бы приходить в наш дом.
"А как тут Ксюня?" – "Ксюня замечательно. По-моему, ей очень нравится обитать на Антошином диванчике. Все картинки на стене рассмотрела, все книги на полке. А уж как она эту ветку традисканции изучала!… Минут двадцать смотрела, не отрываясь, и всё думала, думала…"
Между прочим, мальчишки полгода, наверное, не догадывались о Ксюне. Так тихо и сосредоточенно мы с ней жили в дни мальчишеских набегов…
* * *
"А это пришёл наш братик, он принёс нам из лесу мать-и-мачеху… Милый, спасибо!"
Жёлтые пахучие солнышки из твоего леса… Из нашего леса.
Первый раз ты вдохнул его смоляные запахи в четыре месяца. В полтора года – ты спал среди сосен в гамаке, под шорох игл и беличьих хвостов…
Лес на окраине Москвы у кольцевой дороги. Кусок живого мира, с ручейками и овражками, с шершавостью сосновых стволов и красными кустами бузины… Много лет мы бродили в этом лесу вместе, вдвоём. В конце зимы мы ходили сюда смотреть на леденчиков. (Есть такие насекомые). Ранней весной ты обожал строить на ручье запруды. А всё лето до глубокой осени нашими кумирами были хвощи, мхи и папоротники. Под твоим нежным и пристальным вниманием находились все крупные и все малые плантации.
И муравейники! И осиные гнёзда!… Ах, Боже мой, сколько радости подарил нам лес! И сколько нашей любви впитал он в себя, в свои корни и кроны…
А потом ты его открыл как бы заново. Началась новая эпоха в твоей жизни – древолазанья. Все деревья в лесу распределились по категориям – по сложности залезания. У деревьев появились имена.
А главным делом твоей жизни стало: покорять деревья, оборудовать на них места обитания – "строить дома", сооружать переходные мосты, качели и канатки…
А потом ты открыл в лесу железнодорожную платформу – Левобережную. И стал ездить на электричках. Пока всего лишь на один перегон – в ту или в другую сторону – "Посмотреть жизнь", как говоришь ты. Это случается не каждый день, всё-таки ты пока ещё живёшь в лесу, в своей экологической нише. Но я чувствую, что в нашей жизни в очередной раз наступает новая эпоха…
Я ХОЧУ НАПИСАТЬ ТЕБЕ ПИСЬМО
– Ты очень огорчён?
– Да.
Разрушен твой новый дом на сосне. "Враги разрушили", – говоришь ты. И никак не хочешь, не можешь согласиться с тем, что это был ветер. Или… твои приятели заходили в твой дом в твоё отсутствие. И не рушили его, а просто весело пожили в нём.
Я хочу написать тебе письмо. Чтобы этот разговор не забылся. Об испытаниях, посылаемых каждому. Чем сильнее человек – тем больше испытаний. Как говорит наш друг Феликс: "Нам посылаются испытания, значит, Бог помнит о нас". Испытания сегодняшние – лишь подготовка к завтрашним. Это смысл нашей жизни: строить, восстанавливать то, что ломает толпа. Вспомнили Сахарова. Швейцера. Христа…
Был как раз Великий Пост.
"ВСЕГДА, ВСЕГДА, ВСЕГДА Я С ТОБОЙ!"
– Как это возможно: быть одновременно со мной, с Ксюшей и с папой? Тем более – всегда, – говоришь ты.
Оказывается, сынок, – возможно. Оказывается – по-другому никак и нельзя. Если любишь…
ГДЕ Я НАЙДУ НАШ РАЙ?
Мой мальчик. Когда я вспоминаю время твоего раннего детства, мне кажется – я вспоминаю жизнь в раю… Аллея цветущей жимолости, белой и розовой, по которой мы ездили с тобой на молочную кухню… Лопающиеся тополиные почки. Сияющий белыми звёздами жасмин… Вселенная запахов, пришедших, как мне казалось, из сказок Андерсена. Цветущая бузина… Всё цвело тогда на земле. Забыть это невозможно.
Твоё первое лето…
Вышла в булочную. Иду знакомой дорогой, по которой когда-то ходила, катя впереди себя голубую коляску с моим мальчиком, по которой столько раз ходила, держа его, подрастающего, за руку. Иду знакомыми двориками: здесь мы гуляли когда-то с тобой… В этих песочницах ты лепил свои куличи, а потом замки… На этих качелях, самозабвенно раскачиваясь, напевал свои песенки…
Мерзость запустения в нашем раю. Рай остался только в моей памяти. Скелет песочницы. Скрученные винтом железки качелей. И ничто не цветёт, не пахнет… На месте нашей любимой клумбы, где всегда порхало столько бабочек, – груда мусора. А полянка, где ты, бывало, бегал босиком, падая со смехом в траву, – плотный, ощетинившийся слой битого бутылочного стекла…
Куда я пойду с моей девочкой? Где я найду наш рай?…
* * *
И всё-таки эта весна – весна надежд, повторяю я, как заклинание.
* * *
"11 апреля 1990, Страстная среда, около полуночи…
Здравствуй, Володя!
Сегодня весь день мысленно писала тебе письмо. И вот приходит Гавр с работы – а в руках у него письмо от тебя!…
Я тысячу раз уже писала тебе письмо в мыслях своих, но вот руки до бумаги не доходят… Прости! И знай: неприход писем не означает их ненаписания. И уж тем более, что мы будто бы забыли тебя! Мы тебя любим. И держим близко-близко – в поле своей любви. Ведь ты это чувствуешь, правда?
А теперь – коротко про нашу жизнь (пока Ксюнчик спит, а то мне скоро её кормить).
Живём радостно, но очень напряжённо. Зима была тяжёлой: все без исключения переболели, включая Ксюшу – увы!… Анюта лежала месяц с пневмонией, мама Гавра в это же время с инфарктом, Гавр метался между двумя больницами на разных концах Москвы и домом, где тоже все были хворые.
Сейчас постепенно приходим в себя. Но – сильная усталость, от которой никак пока не удаётся освободиться.
И всё же РАДОСТЬ огромнее усталости! Наша Ксюша – такое солнышко, такое милое, улыбчивое, светящееся нам навстречу своими серыми глазками!… Умная и любопытная. Смешливая и часто плачущая. Очень тонкое, очень реагирующее на всё на свете существо. Ей в этом мире пока трудно. Гиперметеочувствительна. Головные боли и слёзы по поводу каждого атмосферного сдвига. А зима и весна нынче сам видишь, какие… Трудно. Но мы её ужасно любим, и она это чувствует. И отвечает нам тем же.
Очень общительна. Общаться с ней – наслаждение! Всё-таки младенцы – скорее ангелы, чем люди.
А ещё Ксюша похожа на воробушка! Уже чирикает вовсю – на своём птичьем языке. 14 апреля – нам 4 месяца!
Антон к сестрице относится с нежностью и любопытством, с интересом великим. Мои детки хоть и очень разнятся возрастом и ростом своим, но души их – одного, ангельского, возраста. С приходом Ксении я стала любить Антона ещё сильнее, хотя, казалось, что сильнее уже некуда…
Боюсь, что Ксюше в этом мире будет так же трудно, как её брату. Очень уж тонкокожи и ранимы… На все твои вопросы, Володя, по поводу Антона (как он вживается в нашу суровую действительность) постараюсь ответить своей следующей книгой. Которую не знаю, когда напишу… Но думаю, что напишу.
Публикация в "Семье и школе" не радует: слишком велики сокращения и утраты смысла. Хотя уже есть письма от читателей: благодарят и жаждут прочесть всю книгу целиком. Спрашивают, где можно её достать.
Ха-ха! В моём столе. Публикация пока не светит, кругом – глухие крепостные стены; да и нет сейчас возможности бегать по издательствам. "Агу-агу!" – Ксюнчик не отпускает от себя; и правильно делает!
Когда ты получишь письмо – будет уже Светлая Седьмица.
Христос Воскресе!"