В общем, выбор пути понятен: всё увидеть, узнать, испытать, не взирая на трудности… Банальные строки автора в не менее банальном моём переложении. Однако в жизни выбор Амала оказался смелым и неожиданным для многих, знавших его, и - вполне возможно - этот выбор укоротил ему жизнь.
Но пока молодой Амал просто рассказывал о себе, об отце, партийном активисте, о матери, кого вполне можно было назвать сказительницей и уж, во всяком случае, собирательницей татского фольклора, о многочисленных, как у всякого уважающего себя кавказца, родственниках…
Когда я уезжал из Махачкалы, Амал попросил меня перевести побольше его стихов - он надумал предложить их для своего сборника в московское издательство "Советский писатель". Я не верил, что из его попытки что-то выйдет, но согласился, если сборник включат в план. Со своей стороны я попытался помочь ему, вспомнив, что в этом издательстве работает приятный мне Митя Голубков, с кем я с удовольствием пивал водку на газете "Правда" и беседовал о жизни. Больше я никого там не знал и ни с кем не говорил, но к моему удивлению - то ли редкая национальность автора сыграла роль, то ли, извините за намёк, дагестанский коньяк был очень хорош (в чём я имел возможность сам убедиться), но, повторю, - к моему вящему удивлению сборник Амала был принят к печати, а Митя, по его просьбе, все переводы поручил мне.
И родилась книжка стихов под названием "Выбор пути", и была она напечатана на хорошей белой бумаге и хорошо, на мой взгляд, оформлена художником Скородумовым, которого я не знаю, а редактором был хороший человек и неплохой поэт Женя Елисеев, с кем мы стали друзьями (хорош он был и тем, что совершенно не приставал ко мне с редакторской правкой); а тираж сборника был по теперешним временам огромный - целых 3000 экземпляров; и объём не так уж мал - почти 2,5 листа, то есть около двух тысяч строк.
В общем, всё хорошо, и только два минуса: небольшой гонорар и то, что стихи - во всяком случае, как выглядели они в моём переводе - нисколько не радовали меня. Хотя не было в них казённого патриотизма, не было славословий по адресу партии, её идей и вождей, а были неплохие рифмы, даже по большей части вполне точные, чему я продолжал учиться у Юлия Даниэля; были совсем недурные восьмистишия, и… (А, собственно, чего я так разошёлся, да и концы с концами не сходятся: то бью себя в грудь, занимаюсь самоуничижением, а то выхваляюсь почем зря?..)
Вот держу сейчас в руках эту белую книжицу, вышедшую из печати больше сорока лет назад, раскрываю, и… Ей-богу, совсем неплохо… Это вот… и это… Ай, молодец, Амал, что думал в ту пору именно так и именно о том! А не о другом…
Ещё я перевёл, помнится, через пару лет после этого, несколько детских стихов Амала - из них получилось две книжечки в московском издательстве "Малыш".
И, казалось бы, всё не так уж плохо складывалось, но из Дагестана пришлось ему всё-таки уехать, и он оказался в Ростове, где поступил на факультет журналистики в университет. Но, как на грех, на него положили глаз в местном управлении КГБ и оказали честь, предложив стать нештатным сотрудником, а когда отказался, помешали защитить диплом. В отчаянии он ринулся в Москву, где продолжал обивать пороги редакций, предлагал свои стихи и, в то же время, не оставлял работы над сборником сказок и легенд дагестанских татов. Издательство "Наука" в конце концов приняло его заявку, и лет через десять книга появилась из печати под названием "Золотой сундук". К этому времени Амал уже обрёл дом и семью, а также верного друга и переводчика, русского поэта А.С., тоже не вполне ладившего с советской властью. Вместе с ним Амал постепенно превратился из недовольного в несогласного, и вторая его ипостась выражалась уже не только в устной, но и в печатной форме: с помощью наборно-пишущей машины они с другом затеяли безумное по тем временам дело: издавать журнал "С русской Голгофы" - под псевдонимами, как и полагается истинным подпольщикам. В почётные члены редакционной коллегии пригласили академика А. Сахарова. (И получили согласие.) Но всё это не слишком помогло: их быстро вычислили, и вскоре после выхода первого номера оба издателя были уже за решёткой. Попутно давление оказали и на родных Амала, живущих в Дагестане, - на мать, сестёр, брата, которые решили эмигрировать, что и сделали в полном составе, и не знаю, пожалели потом о своём шаге или, наоборот, сказали "спасибо" своим гонителям.
В тюремном заключении оба издателя пробыли недолго: время было уже не совсем то, что в пору суда над Синявским и Даниэлем или преследования Солженицына, да и эффект от простодушных действий Амала и его друга, видимо, не шёл ни в какое сравнение с другими подобными актами. Их выпустили, однако заниматься литературой было навсегда заказано. Амал стал работать истопником и в этой должности умер.
4
В середине нашего пребывания в Махачкале, когда волна авторов уже схлынула, ко мне в гостиницу как-то под вечер заявился молодой парень в клетчатой ковбойке, сказал, что зовут его Алексей, что вообще он ветеринар, но пишет прозу, а переводить не требуется: он русский и пишет по-русски. Но как пишет, вопрос другой - он на него сам ответить не может, и, чтобы разрешить его, нагрянул к самым настоящим писателям. Как видно, парень был не без внутреннего чувства юмора, и мне понравилось это, но и не без гонора, чем, в общем, тоже, наверное, не должен быть совсем уж обделён человек - особенно если Музы почтили его своим вниманием; но только чтобы слово "гонор" было тождественно не высокомерию или мании величия, а чувству собственного достоинства.
Мелькнувшее в мозгу словечко "гонор" тут же напомнило о гонораре, который не был предусмотрен нам за консультации начинающих "письменников", тем более что и сам я находился ещё в этом ранге, и подумалось, что надо бы переправить визитёра к Андрею Сергеичу - "настоящему" писателю. Я позвонил ему, получил согласие, и мы с Алексеем поднялись на один этаж в его номер.
Без лишних предисловий Алексей вытащил из сумки не слишком объёмистую рукопись, положил на стол и, что мне понравилось значительно больше, водрузил на тот же стол бутылку коньяка. У Андрея Сергеича были припасены дежурные солёные огурцы, хлеб, конфеты и ещё что-то, не скоропортящееся, и мы начали пиршество.
Конечно, я не мог удержаться, чтобы не заговорить с Алексеем-ветеринаром о моём спаниеле и рассказать, какой Капочка умный и "предельно симпатичный", но временами сильно трясет головой, и, значит, у него что-то с ушами, да?
Алексей не стал сразу ставить диагноз, что мне понравилось, а сказал, что нужно посмотреть, однако уши вообще не мешает чистить время от времени. Но ещё может быть… он в каком возрасте? Пять лет. Вы его вяжете?.. Возможно, вокруг него кто-то пришёл в охоту.
- Я не охотник, - признался я.
- Так говорят про собак женского рода, - пояснил Алексей, - когда у них наступает эструс… Ну, течка, по-простому. У них наступает, а ваш пёс переживает. Вы же не пускаете его в свободное плавание?
Я вспомнил, как прошлой зимой, когда мы были на даче в Шереметьево, Кап пустился в то, что Алексей назвал свободным плаванием, и как я насмерть перепугался, застав его в непонятной для меня, весьма неприличной позе, оказавшейся вполне естественной для собак. Но я не стал развивать эту тему, а чокнулся с Алексеем и провозгласил:
- За твоих пациентов!
После чего он, к моему удовольствию, заговорил о породе спаниелей и рассказал, что она считается одной из самых древних пород: спаниели были завезены в Европу, по-видимому, из Древнего Египта и Греции. Сначала в Испанию, а оттуда во Францию, Англию, Германию. В Россию попали только в XIX веке, и у наших спаниелей, в основном, кровь английских собак - спрингеров, коккеров, фильдов, а также французских эспаньёлей. По окрасу у нас больше чёрно-пегих, то есть пятнистых, и кофейно-пегих. А характер у них очень доброжелательный, сообразительность тоже что надо, они доверчивы, привязаны к хозяину, заступаются за него и не терпят грубого обращения…
Я слушал чуть ли не с раскрытым ртом и не без стыда вспоминал, что допускал порою это самое обращение, шлёпая Капа по заду, за что, правда, всякий раз просил прощения и получал его с помощью выразительно помахивающего хвостика с завитком на конце.
Алексей мог бы ещё и ещё говорить о собаках, но, когда начал распространяться об экстерьере - об индексе растянутости, о брылястости, рыхлости и прИкусе, мы постарались сбить его с темы, и Андрей Сергеич (кто был крупным специалистом по переводу наскучившего разговора в другое русло) вдруг сказал:
- А может кто-нибудь из вас сделать из мухи слона? Меняя только одну букву.
Я был уже немного приучен к его "шалостям", но Алексей с некоторым недоумением, даже испугом, взглянул на маститого писателя и неуверенно произнёс:
- Нет. Я не пробовал.
- Ну, это же совсем просто, - ободрил нас Андрей Сергеич и наизусть, без всякой шпаргалки, быстро произнёс: - Муха, мура, фура, фара, кара, кафе, кафр, каюр, каюк, крюк, урюк, урок, утСк, сток, стон, слон.
Я увидел, как написанные на лице Алексея некоторые сомнения в умственной полноценности пожилого писателя исчезли, сменившись нескрываемым восхищением, и, выпив за превращение мухи в слона, мы сразу заговорили о другом, но опять не о литературе.
- Не знаю, как у вас в Москве, - доверительно сообщил Алексей, - а здесь мы, навроде как пауки в банке.
- Ну, уж прямо так? - благодушно пробасил Андрей Сергеич.
Ему по его природе не было свойственно то, что можно изящно назвать трагическим восприятием действительности, и он не любил погружаться в эти ощущения. Хотя отнюдь не витал в облаках. Просто, вероятно, раз и навсегда - ещё подростком, в первые годы революции - понял сам или, быть может, с помощью родителей, что "такова селявИ", её не изменить, а потому не стоит тратить силы и время на бесплодные сетования; и если уж не умеешь, не хочешь или не решаешься действовать, то куда лучше и умнее использовать предоставленную тебе жизнь на другое: на более полное знакомство с нею - с её изломами и траекториями, вызовами и возможностями; а также с морями и сушей, с животными и растениями, и с людьми (причём, не только с мужчинами). И со многим ещё…
Таким, во всяком случае, казался мне в ту пору Андрей Сергеич, и он нравился мне. Но я таким, как он, быть не мог, а потому подхватил слова Алексея и сказал:
- И как оно там, в этой банке?
Алексей не принял шутливой интонации, он остался серьёзен, отодвинул от себя гранёный стакан с коньяком и проговорил:
- Верьте, нет, а русским здесь никакого житья!
- Ну, ты хватил! - сказал Андрей Сергеич, а я прибавил, что так называемые коренные жители жалуются на то же самое.
- И правильно, - согласился Алексей.
- Выходит, никому нет житья? - попытался уточнить я, а оптимист Андрей Сергеич постарался утешить нас обоих, заметив, что "пауки в банке" не пьют столько вина и не съедают столько шашлыков зараз, уснащая их многометровыми тостами.
Алексей, по-прежнему не улыбнувшись, глотнул из стакана, закусил конфетой, сморщился, как от кислого, и произнёс:
- Мы тут о собаках заговорили. - Он взглянул на меня. - А у них намного лучше, чем у людей. Нет, скажете? Они, если враждуют, дерутся, лаются, то из-за понятных вещей - жрать нечего, потомство заделать надо, ну, и характер дурной тоже у них может быть: не все, как ангелы… Только никогда не бьются насмерть из-за того, что разной породы: что у одних шкура мягкая, а у других жёсткая; что уши торчком или висячие; хвост или нос длинней или короче, коричневый или чёрный…
Мне пришлась по вкусу эта сравнительная "антропо-фауно-логия". Да, общение с животными заметно обогащает, всё-таки, "хомо сапиенса"!
Алексей продолжал со знанием дела развивать свою мысль - видимо, ему самому понравилось то, что он говорил:
- Чтобы фоксы и пудели, например, подрались из-за своей национальности, из-за того, что породы разные, - да ни за что на свете! Или там колли с эрделями… А у нас…
Андрей Сергеич разговора поддерживать не стал, хотя, я видел, ему тоже нравились рассуждения гостя, и если и был он чем-то недоволен, то совсем другим - поскольку сам любил поговорить и порассказать, только не об изъянах и ущербности человеческого общежития, а о куда более определённых и милых его сердцу вещах: о плавании по морям и океанам и связанных с этим событиях - подлинных или блестяще придуманных. Совсем как в его знаменитой тогда книжке "Приключения капитана Врунгеля".
Завладев, наконец, трибуной, он поведал нам немало любопытного о современной детской литературе и о тех, кто к ней, так или иначе, причастен. При этом, как всегда, был далёк от умысла хвастаться собственными успехами, а также обширными знакомствами с широко известными (и мало известными) писателями, не говоря уж о том, чтобы сообщить слушателям какие-нибудь жареные факты из их личной жизни или осуждать за что-либо. Подобной страсти в нём не наблюдалось. Упоминание об этих людях бывало ему нужно лишь для развития сюжета или для иллюстрации события и выглядело в таком роде: "…Когда мы ездили на Дальний Восток с Носовым и Яшей Акимом…", "А Маршак говорил по этому поводу…", "Но Корней Иванович ответил так…", "Лагин тогда как раз своего "Старика Хоттабыча" издал…", "…Алексей Николаевич Гарри… он читателям мало известен… мой друг… адъютантом у Котовского в его кавалерийской бригаде побывал. Во время Гражданской… Потом журналист… А в тридцатых сослан был, в низовья Енисея…" Это была, пожалуй, чуть ли не самая "серьёзная" подробность, какую Андрей Сергеич счёл возможным сообщить из личной жизни своих друзей и знакомых. Уточнять и комментировать он не стал, а перешёл к рассказу о плавании с Алексеем Гарри по Енисею…
Окончив очередную порцию рассказов о событиях своей полнокровной жизни, Андрей Сергеич спросил, наконец, у пригорюнившегося Алексея, что же тот пишет в свободное от лечения чумки время и что принёс нам.
Это оказался рассказ - "с участием собаки", как выразился автор, и попросил честно высказать наше мнение и дать совет, куда с этим можно обратиться, чтобы напечатали. Если вообще можно… Он показывал уже здесь кое-где, а ему говорят: не о том пишешь…
В тот же вечер Андрей Сергеич сообщил мне по телефону, что рассказ ему понравился - в этом парне определённо что-то есть… от будущего детского писателя… Помимо врождённого недовольства почти всем, что его окружает. (Мне захотелось думать, что эти слова могли бы относиться и ко мне.)
Я тоже прочитал рассказ (его название "Свои, Джулька!"), и сейчас хочется привести его здесь целиком: быть может, он понравится и вам или, во всяком случае, хотя бы немного развеет тягостное подозрение о якобы существующей в нашей стране национальной вражде или, мягче говоря, нерасположении между народами - подозрение, которое могло, не дай Бог, возникнуть от тех страниц, какие вы только что прочитали.
А теперь прочитайте вот это.
СВОИ, ДЖУЛЬКА!
С дядей Лёней они не виделись, наверное, лет сто, хотя живут в одном городе. Почему так получается, Димка толком не знал. Может, из-за его матери: она всегда говорит, словно врач какой-нибудь, хотя совсем не врач, а бухгалтер, что дядя Лёня димкиному отцу "противопоказан".
И ещё мать говорит, что терпежу на дядю Лёню у неё нет: как заведёт свою бодягу насчёт зверья всякого - какой у кого хвост да какие повадки, - и кончает обязательно песней про коробушку, в которой "и ситец, и парча"… И сидит, и сидит, и поёт. А димкиному отцу много нельзя: у него на следующее утро изжога, если не хуже.
Но в этот раз дядя Лёня позвонил по телефону, трезвый, и сказал, что взрослые как хотят, а с Димкой они в воскресенье должны увидеться, кровь из носа! Тётя Тоня уехала, его совсем одного оставила, а он один не может: у него аллегория… или как это?.. аллергия начинается. Он уже и билеты в зоопарк взял. Если пропадут, то больше он им не дядя и не Лёня - пускай другого ищут!
И Димку отпустили к нему.
Они и правда пошли в зоопарк, только никаких билетов заранее не было - дядя Лёня их перед входом купил.
Нельзя сказать, чтобы Димка страшно любил по зоопарку бродить - особенно когда погода не очень: дождик моросит или ветер жуткий с моря. Он больше радиоделами увлекался. Но иногда почему не посмотреть на разных слонов и тапиров? И мороженого не поесть? Впрочем, он толком не знал, что это за штука - тапир, только видел объявление по дороге в школу: нарисовано что-то, похожее на кабана, и написано: "К нам поступил тапир!" Вроде как на дверях магазина, когда привозят живую рыбу…
Димка просто не мог понять, откуда дядя Лёня так много знает про животных и про птиц разных? Ведь не был ни охотником, ни лесником, и дома у них один лишь кот жирный, да вот недавно собаку завели.
Чего только не порассказал дядя Лёня, пока ходили от клетки к клетке!
- Это всё наговоры, что птицы глупые, - говорил он. - Так про них люди придумали. А взять, к примеру, даже курицу…
Он поднял руки, взял в них невидимую пеструшку, а может, и белого плимутрока, и продолжал:
- Ты вот будешь смеяться, а она арифметику знает. До трёх считать умеет. Да, да… Можешь сам проверить. Только курица живая должна быть, а не в супе. Ха-ха!.. Насыпь на картонку зерно в один ряд и каждые два приклей, а одно так оставляй. Понял? И что думаешь? Я проверял. Курица попробует, попробует, а потом через два третье клевать начинает. Неприклеенное… Понял?..
Они уже миновали птиц, лис, хорьков, зайцев, барсуков и подходили к слоновьей горке, где за решёткой, на бугре, возвышались два больших сооружения серого цвета. Вот одно из них пришло в движение, выставило огромные тарелки ушей, приподняло хобот - и стало похоже на помесь радиолокатора с башенным краном.
Димка примерно так и сказал дяде Лёне, а тот ответил, что "помесь" эта весит не меньше пяти тонн и поднять может тонны полторы…
- Но это ладно, - добавил он. - А ты возьми муравья. В нём весу-то миллиграммов пятьдесят, если не меньше, а жука тащит - раз в десять тяжелее. Понял? Вот какой тяжеловес!
Они шли дальше.
- Ого, смотри… - говорил дядя Лёня. - Птица-секретарь! Ноги в коленках чуть подогнул, голова набок. И правда, сунь ему папку с бумагами под мышку и - секретарь! Чего изволите?..
Про всех ему было что сказать - не только про бегемота или носорога: тут уж действительно никто не смолчит, - но и про обыкновенных зайцев.
- Вот зайчиху ругают кому не лень - зачем детишек своих бросает? Покормит несколько раз после их рождения - и привет, пишите письма! А зайчат потом чужие матери подкармливают… Так ведь невдомёк людям, что не со зла она так делает, а потому, что добра своим деткам желает. Шутка в том, что лисица…
Дядя Лёня понизил голос, словно боялся, как бы эта самая лисица их не подслушала.