* * *
Всё, что я сейчас описываю, происходило больше сорока лет назад; "имама" давно нет на свете, но мне он хорошо запомнился: наверное, ещё и потому, что был очень уж явным и достаточно интересным "продуктом" - так учили нас на уроках литературы называть типичных представителей определённого времени и определённого класса - ну, например, Онегина или Печорина. ("Продуктом", судя по выдержкам из школьных сочинений тех лет, была даже императрица Екатерина II.)
Про "имама" не пишут, что он "продукт", - про него пишут совсем другое. Недавно я прочитал в "Литературной газете", что он "…был настоящим человеком мира, гражданином вселенной… Стал уникальным явлением…" Что "…ни один национальный поэт в России ни до, ни после него не получал такого признания…" Что "…Горская поэзия при нём поднялась на новую, вселенскую , высоту…"
Какой накал чувств у автора газетной статьи! Только зачем в благоговейном азарте забывать или совсем сбрасывать со счетов, к примеру, осетина Коста Хетагурова, татарина Габбуллу Тукая, балкарца Кайсына Кулиева, калмыка Давида Кугультинова, кабардинца Али Шогенцукова, башкира Мустая Карима? Это я к тому, что удержу у нас не было и нет: беспочвенное и безвкусное осуждение, ругань - порою со смертельным исходом для обруганных, и такое же славословие, акафист, последствия которых тоже достаточно зловредны, ибо порою незаслуженно возносят недостойных.
Впрочем, хватит нести наивную чушь - лучше повторю, что, насколько могу судить по переводам (которые - знаю не понаслышке - могут значительно улучшить или ухудшить подлинник), - человек по прозвищу "имам", на мой взгляд, весьма интересный литератор, обладающий незаурядным природным юмором и афористичным мышлением. И, видимо, того же мнения придерживалась и такая строгая ценительница художественного слова, как моя жена Римма, написавшая на него смешную и точную, как мне кажется, пародию. Думаю, прочти её "имам" в своё время, он тоже получил бы удовольствие, потому что чувства смешного ему было не занимать. Но Римма остерегалась публиковать своё сочинение, поскольку - опять же, подобно Томиле, опираясь на слухи, - опасалась, что, если пародия станет ему известна, это может повредить мне на моём пути к писательским "корочкам"…
А пародия - вот она.
БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?
Редактор сказал мне:
- Надо писать книгу!
Что ж, писать так писать, ибо, как говорил мой отец: "Лучше, чтобы гора сама шла к Магомету, а не наоборот".
Я писатель, поэтому я должен писать, а не тачать чарыки, ибо, как говорил не мой отец: "Беда, коль сапоги начнет тачать писатель".
Книга должна быть хорошей. Как говорит горская мудрость: "Лучше хорошая книга, чем плохой шашлык".
Поэзия, без тебя я был бы сиротой! И бедняком!
Из записной книжки. Лучше баранья туша, перекинутая поперёк седла, чем от мёртвого осла уши.
О форме. Форма это не содержание. Содержание - не форма. Горская мудрость гласит: "Форма без содержания - пятая спица в колеснице".
Стиль. Я не должен быть похож на кого-то - даже на ОмАра, на Александра, на Джорджа Гордона. Не говоря уже о Щипачёве. Я это я.
Из воспоминаний. Один горский поэт женился. Когда гости разошлись со свадьбы, а молодые остались одни, она возлегла на брачное ложе, а он сел за письменный стол. Напрасно она ждала супруга, он писал всю ночь и к утру закончил большое стихотворение о любви. Если бы я работал так же, как этот поэт, у меня было бы книг в пятьдесят раз больше. Но, как говорит древняя кавказская мудрость: "лучше баба в руке, чем баран в небе".
Отец говорил: литературное произведение, если в нём не видно автора, всё равно что шашлык из свинины.
О Дагестане. Он населён в основном людьми и орлами.
Откуда появился у нас человек?
Много существует на этот счёт рассказов, слухов, легенд. Но мы считаем, что человек произошёл от обезьяны и впервые появился в Гунибе.
Меня критикуют за то, что я часто упоминаю об орлах. Но что делать, если эта птица нравится мне больше, чем курица? Ведь каждый человек, который родился, ещё не человек, а каждая птица, которая летает, ещё не орёл. Как говорят в Кубачи: баба не человек, курица не птица…
Всего радостнее мне было бы услышать, что я написал книгу.
Книгу? А где книга? Какая она?.. Как гласит горская пословица: "Был ли мальчик?"
Сомнения одолевают меня. Не рассказываю ли я то, что все уже слышали много раз? Я задаю себе вопрос, который задал мне один старый горец: "А знаешь ли ты, за что Каин убил Авеля?.."
Так нужно ли мне писать книгу?
Я вспоминаю слова другого старого горца: "Не могу молчать".
* * *
Нагружу-ка вас ещё некоторым количеством печатных строк - про "имама" и его собственными.
Тот же любвеобильный автор пишет в той же газете, что "…ещё при жизни он стал высочайшей литературной вершиной…" Что "…делал всё по-настоящему… как не смог бы сделать никто другой…" И дальше: "Его нежная любовь к супруге и дочерям… стали притчей во языцех…" И, наконец: "Его творчество будет необходимо Дагестану, России и миру во все времена…"
Ну, что сказать? Мило, трогательно, однако несколько - как бы это поаккуратней выразиться? - гиперболично.
Так же гиперболичен частенько бывал сам имам, когда выражал - устно или письменно - свои сокровенные чувства по отношению к властям предержащим.
"…Я прочитал от буквы до буквы долгожданную программу КПСС… Это Программа построения самого счастливого коммунистического общества. Это Программа нерушимого братства людей. Будущее народа - коммунизм. Почётная задача писателей - высокохудожественно отобразить строительство коммунизма, запечатлеть образы строителей коммунизма, новых людей…"
Хотите ещё немного "измов"? Пожалуйста. "…Центральный комитет нашей партии и товарищ Хрущёв неоднократно указывали нам направление… В его словах заключён смысл всей нашей работы… Наш лозунг - вперёд к коммунизму… В наших руках испытанное оружие марксизма-ленинизма. Наша цель ясна, наша дорога начертана нашей партией, мы пройдём по этой дороге и создадим произведения, достойные нашей великой коммунистической эпохи…" "Высшее назначение литературы и искусства, - цитирует он Хрущёва в назидание, видимо, себе самому и прочим сочинителям, - поднимать народ на борьбу за новые успехи в строительстве коммунизма…"
Не знаю, как у вас, кто сейчас читает всё это, а у меня гелиевая паста стынет в ручке, которой переписываю тоскливые, аморфные словеса!..
Так что ещё сказать? Да, он лирик; да, незаурядный поэт; да, сделал, наверное, немало хорошего некоторым людям; да, преданный супруг… Но что мне основательно мешает, помимо наследственного скепсиса, согласиться со всем этим и встать чуть ли не в один ряд с его "фанатами", так это чрезмерная сцепка "имама" с властью, превосходившая все мыслимые для творческой личности пределы и включившая его в правящий элитный круг.
Мне скажут, быть может, что и Гёте был тем, кого следует назвать "царедворцем", и Моцарт ублаготворял своей музыкой царственных особ, и Ломоносов с Державиным были вполне благомыслящими персонами, но… Но, во-первых, когда это всё было, а во-вторых - живи я в те времена (даже за чертой оседлости), возможно, и к ним у меня нашлись бы свои претензии…
Но вам, наверное, не терпится узнать, чем закончился визит "имама" к Томиле? А ничем. Пришёл, посидел, поговорили. На меня он почти не глядел, а когда встречались взглядом, ни раздражения, ни, тем более, злости я не обнаруживал. Потом он пригласил нас в ресторан, мы дружно отказались - что вызвало лёгкое недовольство. Вскоре после этого он ушёл. Вот, собственно, и всё… Да, чуть не забыл! Помните мою неудачную шутку насчёт того, не придётся ли мне пробыть в номере Томилы до утра? Так вот, ушёл я под утро…
* * *
Доказательством того, что "имам" нисколько не обиделся, явилось и то, что по его "наводке" меня вскоре пригласили на встречу с одним из трёх братьев-композиторов Покрассов для обсуждения, не смогу ли я предложить какие-либо свои тексты для его песен. Сразу скажу: творческого содружества у нас не получилось - мой заряд патриотизма был, видимо, намного ниже покрассовского; однако музыку братьев (Даниила и Дмитрия) я знал с детства и даже временами не без удовольствия напевал самому себе: сперва написанную ими ещё в 1920-м году песню со словами "Мы красная кавалерия, и про нас…", а позднее более мелодичную "Утро красит нежным светом…", а также "Если завтра война…" (Совсем недавно я даже положил на мотив этой песни слова, прославляющие моего близкого друга, писателя Льва Дугина, и получилось:
Если Дугин зовёт -
Значит, снова в поход:
Ожидает нас водка с закуской;
Будем смачно острить
И правительство крыть
По привычке заведомо русской.
Припев:
В целом мире,
В квартире, в сортире
Нас мочили и будут мочить,
Но, пока есть вино
И у стопок есть дно,
Не желаем мы в Бозе почить!..)
Покрасса, с которым я встретился в Махачкале на железнодорожных путях, звали Дмитрий. Второй брат, Даниил, к тому времени умер (своей смертью), а третий, самый старший, давно жил в Америке, где тоже писал музыку (и тоже неплохую) к кинофильмам. В частности, к картине "Три мушкетёра", в которой прославились три другие брата - американские актёры-эксцентрики Марксы.
Не могу не вспомнить байку, бытовавшую в давние времена, по поводу братьев Покрассов. Как-то Даниил и Дмитрий были приглашены с другими деятелями искусств в Кремль, где присутствовал сам Сталин. И он, почти как Бог Саваоф, спросил у них, говоря: "А где третий брат ваш, Самуил?" На что один из Покрассов пролепетал: "Он в Америке, товарищ Сталин". "Знаю, - сказал великий вождь. - Он тоже пишет музыку. Например, к кинофильму "Три мушкетёра"". И довольно точно генералиссимус напел припев песенки: "ВАрэ, варэ, варэ… Помните?" "Но, товарищ Сталин! - воскликнул побледневший второй Покрасс. - Самуила увезли туда ребёнком ещё до революции!" На что верховный главнокомандующий критически заметил: "Лучше бы вас туда увезли". И ласково, как только умел он один, улыбнулся…
Покрасс, к которому я заявился по рекомендации "имама", приехал тогда в Махачкалу по каким-то музыкальным делам и жил не в гостинице, а в вагоне, стоявшем на запасных путях, - наверное, потому, что в то время работал для ансамбля министерства путей сообщения. Вагон был не обычный, а специально приспособленный под жильё: внутри отделан деревом, перегородки убраны, и украшали его стильная мебель и такая же молодая блондинка. Контрастом к этому царству красоты и благолепия был, пожалуй, только сам главный постоялец - маленький, невзрачный, с каким-то остроугольным животиком. Впрочем, я великодушно простил ему непривлекательность за несколько действительно отличных мелодий, которые он сочинил. Но блондинка, судя по всему, не прощала: так вызывающе грубо позволяла себе разговаривать с ним даже при посторонних. Он же ни разу не оборвал её и не выгнал из купе…
Глядя на него, я вспомнил ещё одну байку о Покрассах - вернее, просто хохму: будто бы их друг, записной остряк и автор хороших песенных текстов Болотин, сказал: "Человек, как известно, произошёл от обезьяны, а Покрассы ещё не произошли…" Стоит заметить, что они на него даже не обиделись, что говорит об их разуме и настоящих дружеских чувствах…
Ещё один визит до возвращения в Москву из Дагестана мы нанесли уже втроём - Андрей Сергеич, Томила и я. Только не к известным или к сильным мира сего - не в трёхэтажный "дворец", красующийся посреди городского двора, и не в обустроенный ж.-д. вагон, а в самое настоящее горное селение под названием Верхние Казанищи, к старому школьному учителю, пишущему стихи и пожелавшему увидеть московских гостей. Однако, ни задушевной беседы, ни даже простого застольного разговора у нас, к сожалению, не получилось: старик почти не говорил по-русски, а толмача при нас не было. Зато запомнилась его ласковая улыбка (не такая, как у Сталина), и как сердечно он потчевал нас скромными домашними блюдами. Не знаю, как мои спутники, я там отдыхал (хотя в те годы особой усталости не чувствовал).
Ещё запомнил я изумительный горный ландшафт - высокие горы, глубокие каньоны, дрожащие, словно рвущиеся из-под ног висячие мосты над ними… И страшноватое, в своей контрастной определённости, учреждение на одном из горных склонов под названием "Дом для инвалидов войны". Когда мы проходили мимо, от стоящей у ворот группы людей отделился один и не совсем уверенно направился к нам. Он был сравнительно молод, с пустыми глазницами, но безошибочно определил наше местонахождение и, приблизившись, произнёс три слова, которые, некоторое время следуя за нами, беспрерывно повторял:
- Возьмите меня отсюда… Возьмите меня отсюда… Возьмите…
ГЛАВА 11. "Дом созидания". Литературный фонд и литературный фон. "Звердом" в Голицыне. Действующие лица (в основном, почтенного возраста) и действующие морды (потому что собаки и кошки). День пожилых женщин. Вторжение Генитальева. Немного о женщине отнюдь не пожилой. Моя первая книга. Переезд на новую квартиру по адресу - улица Черняховского, 4-А. Поездка в город Омск. Петька и его родители. "Провокейшн" и "Цепная реакция". Приглашение на донос…
1
ЧтО можно подумать, если прочитать на дверях или воротах вывеску "Дом творчества"? ЧтО там делают, в этом Доме? Творят, то есть созидают? И, значит, люди, находящиеся там, - творцы? Созидатели? Но чего? Если, скажем, мебели, посуды, одежды, игрушек - то они мастера: столяры, краснодеревцы, гончары, портные. Или - слесари, электрики, инженеры, техники - в общем, тоже мастера. А если они рисуют, пишут, высекают, лепят - то, наверное, художники, писатели, скульпторы… Однако, назовите вот так, прямо, кого-либо из них творцом, созидателем - чего доброго, по физиономии схлопочете: решат, что в насмешку. Или что русский язык плохо знаете - понаехали тут всякие…
А, между тем, с этой вывеской всё предельно просто: под ней самый обычный дом отдыха со всеми его характерными признаками, как-то: неисправное водоснабжение и канализация, плохое отопление, туалет в самом конце длинного коридора, далеко не лучшее питание… Но зато: недорого и, что самое главное, - в комнате, пускай совсем маленькой или той, что побольше, выходящей на шумный фасад или на сравнительно тихий хозяйственный двор, ты совершенно один. Никаких соседей по комнате - молчаливых, болтливых, сопящих, храпящих. Один, как перст!
Вот в этот самый "Дом Созидания", а иначе - "Творчества" (название до сих пор поражает меня своей безвкусицей) мне предстояло впервые поехать той зимой по путёвке, купленной в Литературном фонде Союза писателей. Хотя я пока ещё никакой не писатель, а всего лишь член профсоюза при каком-то группкоме - это чтобы не числиться тунеядцем и чтобы меня не отправили за сто первый километр от Москвы.
Приобретая путёвку в тесной, заполненной людьми комнате Литфонда, я не без грусти лишний раз убедился, что мы, увы, так и не приблизились к осуществлению на практике трёхсловного лозунга Великой французской революции: свобода, равенство и братство, и, особенно, средней его части - потому как равенством там и не пахло. Ощущение этого исходило для меня, в первую очередь, от манеры и образа действий главного человека по путёвкам и некоторым другим благам - полной светловолосой дамы средних лет, которая весьма точно отмеряла свои слова и улыбки, обращаясь с клиентами. По отношению ко мне она была безулыбчива, немногословна и категорична. Что, в общем, вовсе неплохо, но очень уж отличало меня в собственных глазах от остальных, и было немного обидно: зачем так подчёркивать, что я никакой не писатель? И, разумеется, такое отношение не обещало ровно никакой благоприятной перспективы в выборе этажа и размера комнаты, удалённости её от мест общего пользования и других немаловажных мелочей.
А между прочим, к вопросу о писательстве - к тому времени я был уже не совсем салАга: напереводил целый короб стихов из республик Северного Кавказа - вместе с Юлием Даниэлем и без него, которые выходили из печати вкупе с переводами других мастеров и подмастерьев этого дела или даже отдельными книжками. И мне уже подкидывали работу даже в таких, как бы сейчас выразились, элитных издательствах, как Гослит, "Иностранная литература", "Сов. писатель"… Не говоря об издательстве "Музыка", для которого я делал множество эквиритмичных переводов самых различных песен - главным образом, детских: английских, финских, мексиканских, индонезийских, югославских, австралийских, американских… (Почти весь глобус!) Даже кельтских! И даже (иногда) хоровых! А это, чтоб вы знали, очень трудно, потому что эквиритмика у меня не на высоте. Но в тяжёлых случаях мне помогала моя мама: не напрасно она, оказывается, окончила московскую консерваторию.