Однако я чуть не забыл упомянуть самое главное, о чём не знала и не могла знать модно одетая дама в Литфонде и все её сотрудницы: что в самое ближайшее время должна выйти из печати моя первая книга для детей! В ней тринадцать рассказов (в том числе и та самая "Шехерезада", сюжет которой мне подсказала Римма; и рассказ "Как мы собирались на юг", появившийся на свет благодаря хорошо подвешенному языку Саньки Даниэля; и два-три рассказа, которых мои читатели лишились бы, если бы несколько лет назад, когда мы летом жили в батумской гостинице, где я пытался их писать под дикие звуки музыки из соседнего дома, Римме не удалось бы усмирить озверевшего меломана, после чего наступила полная тишина, рассказы были дописаны и украсили мой первый сборник, названный мною "Как я ездил в командировку" и напечатанный теперь в издательстве "Детская литература" немыслимым тиражом в 150000 экземпляров. Украсило эту книжку и предисловие Андрея Сергеича Некрасова, в котором он писал, среди прочего, что "…наверно, у Юрия Хазанова хорошая память, и он до сих пор не забыл о том, как сам был мальчишкой…" А ещё там любезно написано, что "…каждый, кто возьмёт в руки эту книжку, непременно прочтёт до конца и хоть немножко узнает и себя в главном герое…" Андрей Сергеевич сообщил кое-что и об авторе книги: что "…в годы войны он был командиром автороты, прошёл (проехал) от Москвы до Вены… и сейчас немало ездит по всей стране и многое видит своими глазами…"
В конце своего предисловия А. Некрасов поздравляет автора с первой книгой и как бы от лица детских писателей говорит ему: "Нашего полку прибыло". (Чем значительно отличается от другого, куда более знаменитого и активного детского писателя Л. Кассиля, состоявшего, как впоследствии мой друг Семён Сулин, во всех мыслимых и немыслимых комиссиях и комитетах, кто, как мне сообщили мои доброхоты, сказал: "Только передайте этому Хазанову, чтобы не слишком рвался в Союз писателей". Однако, зря он так ограждал это девственное учреждение: и без него нашлись блюстители чистоты его рядов, и, если бы не добрые друзья и просто хорошие люди, не быть мне сейчас уже одним из старейших (и живых) обладателей "заветного" членского билета.)
Но вернёмся в тесное помещение Литфонда, сотрудницы которого и не подозревали о всех моих тогдашних и будущих заслугах, почему мне и пришлось глотать обиду и унижение, пока я, наконец, не стал всё же обладателем путёвки в Дом творчества "Голицыно" сроком на 24 дня, комната 5, этаж 2-й, стоимость 600 рублей. (В наши дни, при всём уважении ко мне как к ветерану по всем мыслимым и немыслимым статьям, за эту сумму тот же Литфонд может предложить путёвку только на один неполный день. А Дома в Голицыне уже давно не существует.)
2
Вагон электрички, набитый до отказа, постепенно пустел. Последние три-четыре остановки я сидел у окна, глядел на заснеженные косогоры, утыканные унылыми домами с непременной телеантенной, подпиравшей небесный свод своей поперечиной, на заборы, напоминавшие о неровных, испорченных зубах, на торчащие из снега трубы печного отопления. В этом ряду мелькали вдруг, подобно ярким карнавальным фигурам в толпе серых бушлатов, нарядные, недавно покрашенные домики с резными наличниками окон, ухоженными палисадниками, аккуратно сбитыми сараями - словом, со всеми доказательствами того, что сохранились ещё кое-где и кое у кого окаянные частнособственнические инстинкты. Недоизжитые бесповоротно…
Под нечленораздельный хрип вагонного микрофона я вышел со своим нехитрым багажом на перрон Голицына, перешёл по деревянному мосту железнодорожные пути и по ступенькам с металлической оторочкой спустился на небольшую площадь, откуда под прямым углом к рельсам уходила улица, носящая гордое название - Коммунистический проспект. На площади было несколько магазинчиков и торговых палаток, а над ними нависал серебристый раструб динамика с засунутым внутрь чем-то вроде кляпа, который нисколько не заглушал рулады последних известий и отрывков из оперетт, к которым никто никогда не прислушивался - ни те, кто стояли в очереди за огурцами или яйцами, когда их продавали, ни те, кто торопился домой или на работу, не говоря уж о тех, кто скидывался по рублю у винной палатки.
Павильон одежды я миновал, не заглянув в него, и совершенно напрасно, ибо стоявший там за прилавком небольшого роста носатый тип мог бы предложить некоторый ассортимент импортных товаров, которых днём с огнём не найти в городе. (Можете верить или не верить, но чёрно-красную рубашку из мягкого тёплого полотна, купленную там, я с неизбывной ностальгией ношу до сих пор. А также ботинки "совдАтские": верх - советский, низ - датский. Да, были вещи в наше время!..)
Проходя мимо книжного магазинчика, я вспомнил вдруг, что направляюсь не куда-нибудь, а к настоящим писателям, инженерам (и техникам) человеческих душ, и что неплохо было бы узнать, что предлагают для чтения этим "душам" в подмосковном посёлке. Я зашёл в магазин. На прилавке лежали очерки и статьи. А также статьи и очерки. На полках - то же самое.
- А книги? - спросил я. - В другом магазине?
- В овощном, - пошутила продавщица. - Книга жалоб.
Она была хороша собой, и я не стал учить её правилам хорошего тона, а пошёл дальше: мне нужен был дом 26 по Коммунистическому проспекту.
Однако меня посетила горькая мысль: что, если и приходило к нам в прошлом "время-времечко, когда мужик не Блюхера и не Милорда глупого", а кого-то другого нёс с базара, то оно ушло, и вернётся ли - неизвестно. Но ещё одна мысль сменила предыдущую - отрадная: что на прилавке у красотки-продавщицы, и не только у неё, может появиться вскоре скромная такая книжечка одного начинающего автора, где на обложке (я видел в издательстве макет) будет нарисован мужчина в папахе и мальчик верхом на ослике…
Вот и дом 26. Вывеска над воротами: "ДОМ ТВОРЧЕСТВА". Прямо и откровенно, чтобы не было кривотолков, - пусть народ знает, где куются произведения, достойные эпохи, и где скромно живут и ещё скромнее питаются сами кузнецы.
Я толкнул зелёную калитку. С другого конца участка залаял крупный серый пёс на толстой цепи; женщина в белом переднике взбежала по лестнице деревянного коттеджа справа, нараспев прокричала с террасы: "Кушать, пожалуйста!" Слева стоял двухэтажный, тоже деревянный, дом с застеклённой верандой и пристроенной кухней.
В те далёкие годы, когда улица не называлась ещё ни "проспектом", ни "Коммунистическим", этот дом занимала семья напрочь забытого сейчас литератора, и позднее, когда он умер собственной смертью, благодарная и предусмотрительная вдова предложила властям устроить в доме нечто вроде пансиона, которым и взялась руководить. Теперь здесь жила постоянно сменяемая чёртова дюжина писателей, которых обслуживала обыкновенная дюжина сотрудников: поварихи, уборщицы, официантки, директор, бухгалтер, шофёр, сторожа, кладовщик… На примере этой малой ячейки общества наглядно видно, что чего-чего, а безработицы нам опасаться нечего даже в дни самого обвального кризиса: ведь ещё остаются вакантными должности младшей поварихи, старшей уборщицы, среднего сторожа, а также вице-директора, помзама кладовщика, и многие другие…
Было время обеда, и я, поднявшись по невысокой деревянной лестнице в свою комнату номер 5, которая мне сразу понравилась, и оставив чемодан, поторопился в столовую на застеклённой и утеплённой веранде, где за огромным овальным столом уже сидели постояльцы.
Сначала, от некоторого стеснения - всё-таки первый раз в жизни в Доме Творчества, - я почти ничего не мог разобрать: где тут писатели сильного пола, где - слабого, кто какого возраста - все были примерно на одно лицо. Но постепенно, как в театре к середине первого действия, начал различать лица, слова и даже понимать почти всё, что происходит на сцене. Правда, пьеса была, судя по всему, бессюжетная, но уж никак не бесконфликтная. И не одно лишь хорошее с ещё более хорошим конфликтовало в ней, как в пьесах Софронова или Сурова.
С первыми ложками супа, который каждый сам себе наливал из суповой миски на подоконнике, я уже приметил, что, к примеру, пожилой усатый мужчина с моей стороны стола ужас как не любит пребывать с закрытым ртом в свободное от приёма пищи время, и ему совершенно не важно при этом, слушают его или нет. А завершая первое блюдо, я начал понимать, что не очень красивая старая женщина, сидящая напротив, весьма остра на язык и совершенно не терпит противоречий; женщина же рядом с ней не то глуха, не то мало что соображает, а возможно, просто не хочет ни с кем общаться.
Когда же принесли второе, я разбирался уже и в том, что вон тот, средних лет, рядом с благообразным стариком, всё время пытается что-то сказать, но его никто не слушает, а молодой человек с густой тёмной шевелюрой и в цветастом одеянии - не то халате, не то пижаме - говорит мало, но всё вроде к месту, и его слова вызывают одобрение, даже смех. Обратил я также внимание на широкоплечего, с крупной головой и тяжёлым взглядом субъекта в левом торце стола - тот сидел с мрачным видом и участия в разговоре не принимал. И, разумеется, не оставил я без внимания тоже не произнёсшую ещё ни слова молодую привлекательную и, по всей видимости, стройную женщину с красивыми волосами и чуть вздёрнутым носом. (Можно ли вообще такого не заметить?)
Беседа шла разрозненная: отдельные реплики перелетали с одного конца овальной столешницы на другой, понять и осмыслить что-то было нелегко: словно говорили на почти незнакомом языке с вкраплением отдельных русских слов. (Как, зачастую, сейчас я слабо понимаю многих молодых, шпарящих с совершенно незнакомыми мне интонациями на своём "новоязе" с примесью искорёженных английских слов и русского полумата. А то и полного мата. Впрочем, мат я понимаю отменно.) Но вот, как у пловца, вынырнувшего наконец на поверхность, в ушах у меня что-то лопнуло, слух прояснился, и стал хорошо слышен очередной монолог пожилого, усатого, произносимый куда-то в межзвёздное пространство.
- …и эта певица, я лично знал её, превосходная, скажу вам, женщина, народная артистка… помните, песня у неё знаменитая была, "Конопляночка" называлась? По радио часто передавали… "А у конопляночки ножка болит…" Ну, и повадился кто-то названивать ей по телефону… Артистке этой… Только она трубку поднимет, а он: "Как там насчёт конопляночки? Ножка всё ещё болит?.." И - отбой. Днём звонил, вечером, ночью, представляете? Что делать?
На сей раз говорившего услышали, потому что молодой, с густой шевелюрой, ответил:
- Что делать? Сменить репертуар.
Но рассказчик обиделся.
- Легко говорить! Вам бы так звонили. Она лично… чуть не плакала, когда мне жаловалась… Ну, сообщила, конечно, куда следует - его засекли и…
- Высекли, - опять высказался молодой.
- Таких стрелять надо, - проговорил мрачный большеголовый.
- Или руку правую рубить, - весело предложил ещё кто-то из мужчин, прожёвывая котлету.
- Не поможет, - сказал молодой. - Он левой набирать номер будет.
- Как вам не совестно, - взволнованно проговорила женщина, которую я посчитал глухой. - Где ваша гуманность? Воспитанность, наконец?
- Гуманность и воспитанность сейчас, - произнесла не очень красивая, старая женщина, - это когда порицают людоеда за то, что он ест гуляш из человечины руками, а не вилкой. И салфеткой не пользуется.
- Всё потому, - вздохнула первая, - что не стало ни совести, ни веры. Все грубят, хамят…
- Как писал Фёдор Сологуб, - продолжила её соседка, - помните?
Из наследственного замка
Дульцинея изгнанА,
И теперь там правит Хамка,
СанчопАнсова жена…
Это он о временах Дон-Кихота, не волнуйтесь, - добавила она, адресуясь к левому торцу стола. - О мрачном испанском средневековье… Мережковский в начале двадцатого века в статье "Грядущий хам" тоже не оставил без внимания…
- А ещё случай был… - вдруг поспешно заговорил благообразный старик. (Впоследствии я узнал, что это Николай Николаевич Гусев, последний литературный секретарь Льва Толстого.) - Очень забавный случай… Некий украинский дворянин, ярый собиратель старинных предметов, разыскал где-то на Полтавщине одну штанину Мазепы. С превеликим трудом удалось найти и вторую. Представляете радость коллекционера? Но вскоре ему и третью штанину предложили! А? Смешно, верно? Его звали… минуточку… да… Тарновский. Василий Васильевич. Сестра его, между прочим, Людмила Васильевна, была прототипом глинковской Людмилы, из оперы…
Все вежливо посмеялись. Или почти все.
- …Прозаик писал про заек, а прохвост - про хвост, - внезапно сказал усатый: просто так - чтобы что-то сказать.
- А прораб про рыб, - добавил молодой, но усатый вызова не принял и начал о другом.
- Читали, - спросил он, - в последней книжке журнала "Новый кумир" Заболтаев опять воспоминания свои печатает? С блеском написано, как всегда, но… нельзя же так об известных людях… Я знал многих лично. Хотя бы возьмите, как он о Корицком, о Котлове. Все они, что ни говорите, внесли свой вклад…
- Корицкий и Котлов плохие местечковые поэты, - изрёк большеголовый и шумно выпил компот.
Женщина с заметными следами былой красоты, справа от меня, вздохнула и отчетливо произнесла:
- Не убили в своё время, теперь придётся мириться с их посмертной славой.
- Вот-вот, - резко сказал большеголовый, - пойте с чужих голосов. Посмотрим, как вскоре запоёте.
Женщина снова вздохнула.
- Я уже стара, чтобы бояться. А вы… про таких говорят: писатель в штатском.
Мужчина не обиделся, даже вроде бы согласно кивнул.
- Не только в штатском, я и в военном был. И не на ташкентском фронте, как некоторые.
- Страшно с вами, - сказала женщина при всеобщем молчании. - Как повезло Пушкину и другим: не дождались вас. Вы бы им многого написать не дали.
- Особенно, басни, - сказал молодой. - Про то, как моськи лают на слонов.
Не очень красивая старуха вновь заговорила стихами:
Однажды кое-кто пришёл к Эзопу
И хвать - извините - за попу!
А вывод ясен:
Не надо басен!
Все вздрогнули, потому что большеголовый стукнул кулаком по столу.
- Надо всем смеётесь! - закричал он. - Смотрите, не просмейтесь! Ваши кумиры… мы знаем, кто они…
- Правда, нельзя так, - сказал усатый непонятно про что.
Благообразный старик проворно поднялся из-за стола.
- Благодарю, товарищи. Пойду передохну после принятия пищи.
- И я поплетусь нетленку дописывать, - сказал молодой. - Спасибо, извините за компанию.
Все начали расходиться из столовой. Не очень красивая старая женщина подошла ко мне и сказала:
- По-моему, мы встречались с вами. Ваше имя Юра?
Я вспомнил: недавно Юлий Даниэль повёл меня в гости к своим знакомым - пожилой переводчице и её дочери (кажется, влюблённой в него). Там я и видел женщину, подошедшую сейчас ко мне (её зовут, по-моему, Раиса Абелевна), а также другую, по имени Майя. Я упоминал уже о ней - она молода, похожа на Элизабет Тейлор, которую я видел в каком-то трофейном кинофильме, и у неё муж с двойной фамилией. Майе, кажется, понравился Юлька. Впрочем, если быть точнее, то сначала он, используя своё излюбленное выражение, "прикипел к ней душой", а уж потом и она ответила ему взаимностью. (Всё это я узнал намного позднее, когда их отношения вылились для Майи в семейную драму. Для Юлия - нет: в это время он находился уже довольно далеко от всех нас, так называемых вольных людей.)
Раиса Абелевна предложила пройтись немного после обеда, и мы, выйдя из калитки, двинулись дальше по заснеженному проспекту, а потом свернули вправо на другой проспект (этот посёлок страдал манией величия: в нём были только проспекты). Я расспрашивал спутницу о людях в Доме творчества, и она охотно отвечала. У неё был острый ум и такой же язык, и она явно относилась к той значительной части человечества, кто видят в других либо исключительно дурное, либо почти только хорошее (вернее, приемлемое).
- …Женщина, что сидела напротив меня за столом, - говорила она, - прекрасный переводчик. Совершенно одинока, пригрела какую-то сироту, опекает её, обижает и сама обижается, а больше всего любит кошек. Сейчас очень расстроена: её кошка в городской квартире упала с шестого этажа, из форточки. Вызвали скорую ветеринарную, а та не едет: говорят, обслуживаем только крупных животных. Слонов, по-видимому. Потом всё же уговорили их - приехали, но лечить не стали, сделали смертельный укол. Она теперь корит себя, что мало им денег дала: если больше, может, взяли бы кошку в ветбольницу…
Женщина, которая рядом со мной ела суп, - продолжала Раиса Абелевна, - это вдова известного в прошлые годы писателя, он прожил всего около сорока лет, был арестован и погиб там. Состоял в Лефе. Знаете, что это? Нет, не террористическая организация, а всего-навсего "левый фронт искусств". В нём были Маяковский, Асеев, Шкловский. Они тогда искренне считали, чудаки… говорю так, потому что близко знала некоторых из этих "чудаков"… так вот, считали, что революционное искусство требует новых форм, что для литературы просто необходим социальный заказ и что литература факта должна первенствовать над вымыслом… За что их разгромили, понять трудно… И не только их…
Она замолчала, показала на небольшой деревянный дом слева и сказала:
- Здесь живёт прекрасная женщина. Хозяйка "звердома". У вас есть собака, Юра?
Я ответил утвердительно, но не стал, хотя жутко хотелось, повествовать о красоте и достоинствах нашего Капочки.
- Мы непременно зайдём туда, - пообещала она. - Сегодня или в другой день. Но сначала хотела бы познакомить вас с Марьей Ивановной. Её дом на правой стороне улицы. Тоже - спасительница животных. И людей, в каком-то смысле.
- В каком? - поинтересовался я.
И узнал, что Марья Ивановна опекает не слишком здоровую девушку, дочь умершей подруги, совсем не обижая её при этом, как делают иные опекуны, - потому что не умеет, это не в её характере. Помогла ей устроиться на работу, поселила в своей комнате в Москве, а сама большей частью живёт здесь, на скромной полудаче. (В том смысле, что у неё половина небольшого дома.) А ещё помогает давним друзьям, чей сын-школьник болен редкой и страшной болезнью - миастения, кажется, название. Болезнь прогрессирует, и у красивого умного мальчика постепенно отмирают - или как это сказать? - все мышцы. Отец пока ещё в силах носить его - по лестнице, по дому, до автомашины. А Марья Ивановна часто берёт мальчика к себе, даёт отдых родителям.
Ещё я узнал, что Марья Ивановна долго работала редактором книг для детей и сама пишет неплохие книги научно-познавательного толка; что её покойный муж, писатель Злобин, - автор известной книги о Степане Разине, за которую получил сталинскую премию.