Начал выходить на улицу, но только для кратковременных прогулок, больше сил не хватает. С фильмом откладывали-откладывали, наконец сговорились. Привезли его вместе с Кларой. Он смотрел, как ребенок - то неожиданно хихикал, то фыркал, то одобрительно заметил, что забулдыга Усик пьет квалифицированно… Несколько дам из редактуры его просто не узнали, кое-кто принял его за старуху - такого никогда не было. Он всегда был похож, пусть на тиражированного, но "Гусара!", и уж если на то пошло - на забулдыгу, но не на старую тетку.
… И вот тут, в самый неподходящий момент (а на такое подходящих и не бывает), это непонятное, какоето сверхкосмическое падение из какого-то "общественного транспорта" - выбита и повреждена правая ключица (впоследствии оказался перелом) и черное пятно на всю правую часть груди… Я такого гигантского и аккуратного кровоподтека не видел никогда - вся грудь до пояса, и ровные края - великий геометр был этот случай… Чтоб им всем "таким великим геометрам" передохнуть! Конца этому фантасмагорическому действу нет: События - Люди - Запредельные сюжеты - мне стало казаться, что то ли привидение его убивает, то ли он сам себя приканчивает, то ли… на него идет настоящая обложная охота. Когда я захотел с ним поговорить на эту тему, он ощетинился и сказал:
- Вот, например… Была какая-нибудь причина, когда в канун сорокалетия советской власти вас ножом пырнули на улице?.. Была?!.. В переулке Садовских? Бывший Мамоновский!
- В прямую не было.
- Ну вот, и у меня "в прямую" не было, - и в интонации прозвучала непреклонность, даже приказ, не соваться в детали этого происшествия.
Я больше и не совался. А зря.
В завершение (даже поверить нельзя) - том, книга, фолиант в пятьсот страниц. Большого формата - "ФАКУЛЬТЕТ НЕНУЖНЫХ ВЕЩЕЙ", продолжение моей любимой книги - "Хранитель древностей"… Вроде, быть этого не может, а вот она - есть. Он протянул книгу и сказал:
- Извините, но так уж получилось. Не сдержал обещания, нарушил договоренность, но не виноват… Они без согласия…
А глаза светились таким счастьем, что и не передать.
Не "ХУДЛИТ", не "СовПис", а известная "ИМКА-ПРЕСС", ПАРИЖ, цена 75 франков.
- Вы извините, я сейчас не могу. Но как только пришлют, я сразу вам презентую, как самому первому читателю "Факультета" - так и напишу…
Книга - это хорошо… Это замечательно… А вот фильму теперь снесут башку и мне заодно. Пропало наше "Шествие золотых зверей". И три с половиной года - Тю-тю… Пропали… Ну, да ладно, к потерям и катастрофам в нашем безмятежьи надо приучать себя постоянно, я бы сказал - ежедневно… Ю.О. после первого всплеска уже не столько рад, сколько боится и перебирает, перебирает в голове всевозможные варианты вызовов, разговоров, объяснений и репрессий… А вот мне кажется, что ничего этого не будет. И такое для него окажется самым страшным - вот книга есть, а никакого шума нет и не будет - "НИ СТУКА, НИ ГРЮКА" - и вот этого-то он и не выдержит. Слишком много сил, надежд отдал он своему роману - одиннадцать лет! Даже "с половиной".
Мастер сокрушенно качает лохматой головой, и голова уже совсем клонится к коленям:
- Нет-нет, это было бы для них слишком умно и расчетливо. Там главное - лично никого не затронуть - лично! Вот если лично! Вот тогда они начинают действовать, а когда они действуют, то и насмерть зашибить могут… А вот больше работать не могу. Пробую, а не могу. Или сплю, или читаю… Читаю, правда, много… Это возрастной рубеж - его или перейдешь, или нет… А что, они меня тогда на просмотре правда не узнали?.. Совсем-совсем?.. Ну, это я одет был… Пришлось дурацкую кофту… С застежками. А что делать? - рука не поднимается. Не лезет в рукав… А вы что скажете?
- Или вы одумаетесь, или дадите дуба.
- Это вы как определили? - совершенно серьезно и заинтересованно спросил он.
- По разумению. А Зверев говорит, уже как великий интуит…
- Ну-ну… Поточнее.
- Печать определенную на лице видит и просит вам передать.
- Так ведь он и сам…
- Он не в счет. Просит передать: "Сделать передышку. А то загнетесь", вот так и сказал.
Качает головой. Серьезен. Совсем не шутит… Потом проговорил:
- Конь леченый, вор прощёный, жид крещёный - всё одно добро…
27.05. 1978 г. Суббота. Позвонила Клара и в некоторой растерянности сообщила, что у мастера опять поднялась температура, 38,2, а для него это очень высокая. И кровь была и рвота… Меня как стукнуло - сразу! "Его же били по печени. Вот откуда такой большущий кровоподтек".
- Немедленно неотложку - это желтуха. И не тянуть - сразу!
Всё сделали "Сразу". Но литфондовские врачи… А почему медицина должна быть лучше, чем все остальное?..
29.05. 1978 г. За несколько минут до полудня… Как там было в воскресенье, уж и не помню и не знаю… Всё записал потом и крайне бестолково… Но попробую… Нет, не воскресенье, а понедельник…
В понедельник 29 мая около 12 дня звонок. Клара:
- Только что умер Юра.
- Что?!
- Юра умер только что… - и начала, начала быстро рассказывать, рассказывать, - упала температура до 35,2, я вызвала неотложку, говорят, врача нет, как только появится, пошлем… Ему всё хуже… Говорят: невропатолог к вам поехал, а тот потом придет… Юра встал, хотел пойти в туалет, потом как крикнет: "Клара!" - я туда, а он упал, через весь коридор, головой к комнате… Я его… - вдруг что-то поняла или что-то оборвалось - положила трубку.
Выбежал, взял первую попавшуюся машину и через полчаса был на Просторной. Тут… непоправимое… Ощущение бездны…
Дверь не заперта. Юрий Осипович лежит наискосок - перегораживает прихожую… Босыми ногами к входной двери, головой к Клариной комнате. Тут уже доктор (тот самый невропатолог) из литфонда и молодой человек из угрозыска навстречу. Я сказал - "Здра…" - он сказал - "До свида…" - и улыбнулся, ему показался комичным этот раскосец. Он вышел, прикрыв за собой дверь… Домбровский так и лежал наискосок, перегораживая прихожую, и все вынуждены были перешагивать через него, туда и обратно… На тахту не переносили - "потом вытаскивать будет трудно…" да и не втащить - застыл, не развернуть без того, чтобы не поставить на ноги. А как это делается?.. Лицо у него вздернутое, рот поджат, нос атакующий… Голова уже на подушке. Как всегда в задранной майке и спортивных шароварах, босиком… Я взял плед в спальне и закрыл его с ногами и головой… Рыжий Котошихин словно сходит с ума - то мечется, то прячется…
Клара все время пытается рассказать, как все это произошло, как будто что-то можно отмотать обратно исправить, переделать… Из обрывков произносимого можно сложить: "Утром смерили - температура 35,1. "Ты плохо держишь градусник!.." Смерили снова - 35,1.. Куда годится? Звоню в неотложку - говорят: "не паникуйте, эти перепады бывают. Врач сегодня у вас будет…". А Юра - то здесь лежит, то в ту комнату хочет - перебирается. Я ему говорю: "Что ты всё время туда-сюда? Не экономишь силы…". Он пошел… И вдруг как крикнет!!! Я кинулась… Он головой туда - ногами сюда. Я говорю: "Ты помоги мне, хоть встань на ноги…". Куда там. Я его тащу - вижу… сразу стала массировать сердце - кинулась к соседке - звоню в неотложку - нет, в скорую, а соседка массирует сердце, а старуха, другая соседка, говорит: "Что вы массируете, вы глядите, он уже холодный. Коченеет"…
Он так и лежал, загромоздив всю переднюю. Любимая кошка Кася спряталась, сиамский метался и затихал, метался и затихал, а самый шалавый и бессмысленный Каташихин-Мартын прошелся по всему телу и вмертвую распластался возле самого лица, - уткнулся в то место правой ключицы, которая была переломана… и лапу вытянул… к его уху…
Санитары из морга сразу обнаружили, каких справок не хватает, чтобы не брать его в морг, а получив свои двадцать пять, сами подсказали, что надо сделать. Потом замотали, завязали, решительно и бесцеремонно сложили, как раскладушку, подняли (у них особая сноровка на малую габаритность квартир). Вынесли на лестничную клетку и умудрились разместить в тесном лифте… Пропасть и обычная работа - рядом. Соседствуют… Со смертью Человека я никогда еще не ощущал такой невозместимое. Такого провала в мироздании…
Куда может деться все то, что не написано, не высказано, не сделано, не завершено. До этого часа я еще не представлял себе всей бесконечности и необъяснимости мира, где Свет только частный случай, а мрак и холод всеобъемлющи…
Он так просил достать ему Ходасевича, я достал, а он небрежно пролистал и сказал:
- Не то…
То, что он просил, я добыл позднее, и там было написано:
"… Грубость и низость могут быть сюжетами поэзии, но не её внутренними двигателями, не её истинным содержанием. Поэт может изображать пошлость, грубость, глупость, но не может становиться их глашатаем…"
ДОМБРОВСКИЙ как-то сказал:
"Обратите внимание, начиная от Первой мировой войны, с семнадцатого года, ну, там с 20–21-го, все настоящие войны были уже не империалистические, а социалистические. И все последующие будут такими. Фашисты - они тоже социалистами себя величают - да так оно и есть".
Когда становится совсем плохо… и невмоготу… ЗА ПИСАТЕЛЯ БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ ЮРИЯ…
Господи! Властитель, создавший небо и землю, Миры и Вселяющие Вселенные… А также Запредельные Пространства.
Великий Единый, Бесконечный и Живой, прими его таким, какой он есть - он замечательный. Твой и Тобою придуманный и созданный. В нем столько намешано (видно Ты не скупился и пребывал в отличном расположении Духа). Но ему очень трудно было с Твоей щедростью управиться: не в меру талантливый, великолепный и грешный, такой верный Тебе, и такой… всегда непредсказуемый. Неимоверно богатый и постоянно такой безденежный… (тут он должен подходить Тебе сполна, Взыскующий).
Боже - Ягве - Элохим! Прости его, если есть такая возможность, и взыщи (накажи), только если другого выхода нет…
Но почему с него все семь шкур надо?.. Почему?! Сдери лишнюю с кого-нибудь другого - ведь шкура на шкуре…
И меня прости, Господи! Если возможно. За это обращение. Ты ведь и без меня всё знаешь… Аминь.
2.06. 1978 г. МОРГ при 33-й Остроумовской городской больнице у метро Сокольники.
1). Врачебное свидетельство о смерти - с этим документом в морг к 9–00 утра - паспорт.
2). Если справка: причина смерти не ясна, то с двумя паспортами к 13–00.
… А причина и ясна, и не ясна… Не ясна, потому что, как только зашевелились дела с романом "Факультет ненужных вещей" за границей, а он и не старался скрыть этой возни, так сразу началось: темные личности, склоки, избиение, переломы, таинственные угрозы ночами по телефону, и… игры в молчанку - повторные переломы - кровоизлияние на всю правую часть груди…
Из морга в 13–00 ровно повезут на Кузьминское кладбище - Рязанский проспект. Там и хоронили…
Первое слово сказал Феликс Светов… Неожиданно, совсем близко к гробу подошел седой человек и, обращаясь прямо к лежащему в гробу, тихо, с жёстким укором сказал: "Юра, тебе не нужно было так поступать. Ты не имел права умереть раньше нас… - Это был Чабуа Амираджиби. - Мы все, твои друзья-колымчане, надеялись: когда придет мой час, сам Юрий Домбровский произнесет у моего гроба самое нужное слово. Сознание этого делало остаток жизни осмысленным. Какая несправедливость - я, косноязычный грузин, прилетел сюда (сейчас улетаю) и должен сказать тебе здесь то, что лучше других умел сказать ты… Юра…"
Москва, 8 декабря 1996 г.
Острова
Каспийские рассказы
Мы, это совсем молодой драматург и я, автор рассказов, прожили дикарями на острове Чечень, прилегающих островах и на Черных берегах Северо-Западного Каспия более месяца… А потом я еще наезжал в родные и не безразличные мне места… В результате сначала появился наш совместный сценарий, а там и фильм "УЛИЦА НЬЮТОНА, ДОМ 1". Последовал скандал на партийно-правительственном уровне: газетная перепалка, постановление ЦК и заседание "идеологической комиссии" во главе со всеми забытым монстром… Нас пожурили, осудили, но чудом не засудили. Нашелся влиятельный защитник, он, как мог, отстаивал нас. А репрессии финансовые и иные не замедлили свалиться на наши головы. Но это уже другая история. Я остался без работы на довольно длительный период, что и позволило мне написать рассказы и сегодня озаглавить их "Острова".
Называется наш остров - Чечень. Не удивляйтесь: чеченцев здесь в обозримом пространстве-времени не было и нет. Испокон веку живут сплошь русские. По преданию, из беглых. Вроде, селились здесь со времен Степана Разина. Может, и раньше - да на большее памяти не хватило.
Говор здесь на редкость чистый, правильный, ну и морских, рыбацких, сугубо каспийских словечек, оборотов по самую завязку. Про всякое соленое, матерное и говорить не будем - недопустимо солоно и чрезмерно матерно… Живут прилежно. Отдельно. Родами-фамилиями: Солнцевы, Бутылкины, Фунтовы, Мочаловы, Ксенофонтовы… В море рыбу берут чинно, не обращая внимания на частые запреты, само собой не без нарушений, но и не лютуют, как материковые, хоть и браконьерствуют - на вдов, на сирот, на общий котел, на уху… А пьют много. На плаву ни капли, а на суше - до упору. Много. Чересчур!.. Потому как - рыбаки. По другому не умеют…. Не обучены. Жены-вдовы этого себе не позволяют: "Лиригия!.. - говорят. - И делов невпроворот… Ну, разве что в праздник"… А вот этих праздников здесь - до безобразия: все советские плюс все антисоветские-дореволюционные, включая церковные, плюс какие-то совсем непонятные - скажем, языческие, даже первобытные.
Солнцевский расчет
Везде на морях и водных бассейнах новые методы ловли рыбы: то на свет, то на шум и все такое прочее. Наш остров стоит на Северо-Западном Каспии. Он не хуже других, и выдумщиков у нас хватает. Влетела кому-то в голову идея - взять да и обособить самых опытнейших стариков-рыбаков в отдельную бригаду. Выделили. Старшим над ними поставили Солнцева Ивана Тимофеевича - личность вполне известная. Бригада стала работать ставными неводами в районе Петровского камня. Рыба шла вдоль берегов. Бодро шла. Сеть брали центнерами. В прилове, как водится, оказалось пять рыб: два осетра и три севрюги - не выпускать же обратно (хоть по закону положено выпускать). Все пять были справные, гладкие, мерные, но не вполне равноценные. Их судьба должна была быть решена обычным для этих мест способом - "на котел". Делить должен был старшина.
Старик Солнцев, всегда сдержанный, рассудительный, примечал, как тихо гуляют мутные страсти в душах его бывалых соратников. Но поначалу никто себя особо не проявлял. Больше других стал разгуливаться старик Петрович.
"Нет таких лиц. Перевелись!" - можно было бы сказать, если бы я сам их не видел на Каспии. Потускневшая бронза, изрезанная, измятая, искореженная.
Седина в торчащем ежике и еще больше седины в густой щетине лица.
Мясистый нос. Распухшие веки, грубая кора негнущихся пальцев и подушки раскрытых ладоней.
- Сиротина ты моя, неприкаянная, - выражал он свое сочувствие крупному осетру. - И никто-то на тебя не взглянет, никто не приголубит.
Петрович потешал окружающих спокойно, сам даже не улыбался и нет-нет, а разглядывал свои руки, словно вел разговор только с ними. Эта показуха продолжались недолго. Петрович между делом зацепил горемычного осетра и оттащил его в сторонку. Край своего мешка он стыдливо накинул на буйну осетрову голову и смирился.
Солнцев долго сопел, не прерывая разбор сетей и, наконец, строго заметил:
- Работу кончим - делить будем.
Но Петрович будто не слышал старшины. А через некоторое время кряжистый бородач старик Фунтов не выдержал и без всяких там прибауток уволок к своему мешку самую ладную севрюгу. Фунтов не церемонился - севрюга сильно отличалась от своих подруг и размером, и весом.
Солнцев распрямил спину, вытянул шею, и нос его заострился. Все побросали привычное дело и насторожились.
- Ташшите оба, где лежало. Работу кончим, делить будем, - как мог спокойнее проговорил старшина.
Петрович, как взял легко, так и положил обратно, а с севрюгой дело вышло посложнее. Ее новый хозяин наотрез отказался расстаться с рыбиной - видать, сроднился.
А чтобы закрепить это внезапное родство, начал материться, да так круто и неуемно, что действо требовало продолжения и незамедлительного.
Солнцев подошел ближе к владельцу и проговорил:
- В последний раз прошу. Положь!
Фунтов наращивал ругательства, таращил глаза и дал понять окружающим, что скорее расстанется со всей своей родней, чем севрюгой.
Работа застопорилась. Все ждали, чем кончится поединок. Никто потом не мог толком сказать, кто кому что говорил и говорил ли, но старик Фунтов схватил смачную затрещину. Хорохорясь, все еще не понимая, что происходит, бородач полез на Солнцева, и тот ему уже врезал не шутя, хотя и первой затрещиной шутить не собирался. Драки как таковой не было, но произошло что-то невиданное. Отродясь старики не дрались на острове, и никто наперед не мог сказать, что из всего этого может получиться. Остров гудел, как улей под дымом. Суждений было больше, чем людей в поселке. Точно знали только то, что Фунтов схватил две оплеухи, сидит в правлении, составлен акт и назначена комиссия. Дело принимало серьезный оборот.
Рассудительный Солнцев понял, что взял через край, позвал к себе стариков Бутылкина и Петровича, созвал многочисленных родственников постарше и сообщил им, что хотел бы повиниться перед Фунтовым и кончить дело миром. Сватами-делегатами попросил быть не безвинного шутника и краснобая Петровича и самого справедливого на острове рыбака и бывшего гренадера деда Бутылкина.
Вслед за ними к дому обиженного в черном выходном пиджаке направился сам Солнцев. Все жители улицы повылезли из домов и образовали торжественную, хоть и редкую шеренгу.
А комиссия тем временем сидела в правлении и ждала.
Так трое и пришли в дом Фунтова. В раме - метровая Сикстинская мадонна, по краям виды Иерусалима, а в центре открытка: "ПОЗДРАВЛЯЕМ С ВЕЛИКИМ ПРАЗДНИКОМ ОКТЯБРЯ!"
- Рыба ищет, где глубже, а человек - где рыба, - проговорил дед Фунтов, чтобы только что-нибудь проговорить.
- Это правильно, - поспешно согласился с ним Петрович.
А Солнцев Иван Тимофеевич твердо заявил:
- Рыба - она глупая. Если бы понимала, не брала бы клеенку. Осетр, например…
- Не скажи, Иван Тимофеевич, - поддержал разговор справедливый старик Бутылкин. - Кефаль, к примеру, умная рыба. Она прыгает через сети. У нее даже разрывы сердца получаются. Истинный Бог! Сам видел. Может, от особой живости, может, от переживания. Не скажи - умная рыба. Вот третьего году один кефаль выпрыгнул из воды и прямо в скулу мне. А тьма - ни зги, кругом вода. Так я не удержался, за борт упал. Спасибо Кузину Виктору - вытащил.
- Так кефаль - разведенная. Она из Черноморья завезена. Не коренная, не каспийская, - легко объяснил это странное явление Фунтов.
- Это тоже правильно, - снова согласился с ним Петрович.
Разговор явно шел по фальшивому курсу, и Солнцев прямо заявил, что просит у старика Фунтова прощения: "севрюга севрюгой, а драться, мол, да еще в такие годы, не след". Винился, как умел. А хозяин упорствовал и сказал, что извинить не может. Упорствовал не столько сам Фунтов, сколько его старуха. Она яро отстаивала непрощение и говорила об этом вслух, обращаясь не к гостям, не к мужу, а к своей печке.