Там переговоры разные идут. Много нас набралось… Я баранку кручу день-ночь. Мнениев на это счет тоже много было. Армия-то чужая, а я служу! Наши одно шумят, те другое. А война идет. Как-никак союзники… А нас одели, поотьелись мы малость, поздоровели изрядно. Собрали в кучу и говорят: не гарантируем. Война- есть война. Но отправляем вас по настоянию Кремля домой в Россию. Ну, тут кто плакать от радости, кто смеяться, кто в затылке, кто в заду почесывать… Денег дали прилично и гуртом в Марсель. А в Марселе до погрузки на корабль три дня полного отпуску, без контролю, без надзору, без всякой привычности… - Мочалов сделал игривую паузу, понимая, что собеседник сейчас будет ждать рассказа о публичных домах этого знаменитого портового города. - Вышел я на площадь и тут в первый раз за всю жизнь почуял, что могу сейчас идти, куда мне хочется, и никто меня неволить не станет. Все кто куда разбрелись, как сонные, а я тут вот, где стоял, там и сел на край плитуара… Сижу. И даже морду по сторонам не ворочую… Дышу.
Глаза его засветилась озорным, не то запойным, не то мальчишеским блеском, будто он разом хлебнул чего-то родного, без чего вся его жизнь была бы лишена главного хмелящего аромата, без чего ему и жизнь не в жизнь, и пропади всё пропадом. Он дал мне возможность ощутить то, что некогда ощутил сам, подождал, проверил, понимаю ли я, о чем он мне только сейчас говорил, и лишь тогда продолжил, - а там уж и я пошел. Как и все… Три дня, три ночи!.. Только дым коромыслом завивался… Принял муку Марсель! Все, что знали - все отдали. Эти три дня… - он искал слов и не находил,
- … в ширину и раздолье! Вот и теперь иной раз вот-вот, вот-вот - скоро! - дам залп из всех главных калибров! А что дальше - и думать не хочу. Не желаю! Во, что такое Марсель! - Мочалов чуть передохнул и проговорил совсем буднично.
- Если, конечно, публичными домами интересуетесь, то могу рассказать, только все врать буду, оттого, что хоть и был, а ничего там не упомнил… В назначенный срок, кто мог, дошел до причалу, и пароходами в Россию. Через Среднеморье. Кого потопили, кто цел добрался. Русский - он, как рыба на нерест - мрет, а все к дому двигает. Не видал? Вот ты поставь на ее пути любой заслон-преграду, она в кровь разобьется, а проскочит, или к верху пузом, и по течению… Это тоже возможно. Я про рыбу, конечно… Причалили - Россия - Советский Союз! Ура-а! На что крепкие мужики, а и то плакали. Раз! И в лагерь фильтрационный!. Помяли, помяли и… Два! Кто рядовой, как я, - опять в пехтуру. Вперед! А кто званием побольше, тех в намордник и лагеря… Мне так - снова война. Вторым заходом Германию обтопывал. Бац! - госпиталь. Бац - убежал. Бац - фрицам крышку сделали… А тут подвезло с японцами. Кинули на Дальний Восток. Навострились. С ходу как дали им - один желтый пух летел по всей Маньчжурии! Войне конец - чего делать? Жену там взял из Хабаровского края. Дальневосточница. Давай покажу?..
Он завелся, не хотел отпускать. Затащил в свой дом и мигом послал за водкой…
На столе уже стояли два пол-литра и минеральная "Махачкала", а он всё приговаривал:
- Ты не смотри - это только начало. Дальше еще раздобудем. Это начало. Вот она, моя краля. Сидит Елизавета, не улыбается Яковлена. Рыбу не любит, икры не ест. Дальневосточница. Обычаев своих на меняет шестнадцатый год.
Жена Мочалова Елизавета к военным рассказам мужа относится со сдержанным юмором. Он говорит, а у нее глаза чуть посмеиваются, и как только Александр после первой стопки стал закусывать, напевно проговорила:
- Ой, мужики-мужики, как дитё малое. Смех-горе!
Она тихо смеется, щепоткой ладони прикрывая рот.
- Понапиваются, глаза вытаращат! Красные. Орут все разом, руками размахивают, все одно, все доказывают: "Я да я! Я да я!.." - Смех… Ты, Ляксандр, чем похваляться, лучше про валасипеду-то расскажи.
- А чо рассказывать-то? - Охотно включился Мочалов. - Купил сыну велосипед с моторчиком. Это еще до мотоцикла было. (Я знал, что у него теперь мотоцикл и видел эту машину под навесом в разобранном состоянии). Обмыл до такой степении, что чуть стоял на ногах. Но сноровка взяла верх - заправил, завел… Сел на нее и, не глядя на ночь, помчался по поселку.
- Словно бес, - добавила Лизавета.
И он рассказал, как дважды облетел весь поселок, чудом минуя столбы, скамейки, изгороди и уже возле самого дома, на голом песчаном пустыре с одиноким столбом "от электры", на полной скорости дался сначала об этот столб, а уж потом об землю… Полежал… Встал… Нашел изогнутый велосипед… Отыскал моторчик и понес их в дом.
Жена обмерла:
- Шура! Это кто ж тебя так больно бил?
Мочалов подошел к зеркалу, увидел, что вся его вывеска залита кровью, улыбнулся и сознался:
- Да это я все сам. От характера.
Все время, пока Мочалов рассказывал историю с велосипедом, Лизавета сидела у стола, скрестив руки на груди, не пила, не ела, поглядывала на него снисходительно.
Дом у Мочаловых не богатый. Икон нет. Здесь это редкость, а вообще-то остров славится старинными иконами. Хозяева хлебосольные, выставили на стол все, что было в запасе. Детей только двое - это по местному обычаю совсем мало.
- Больше хозяйка не схотела, - оправдывается Александр, намекая, что он, мол, не виноват.
Забежал в избу сынишка-четвероклассник. Сплошная конопушка. Голова длинная, забавная, глаза ласковые, грустные - мамкины.
- Сообразиловка - первый сорт! - Уже хвастает Мочалов. - Один недостаток - учиться не хочет. Удивляюсь терпению учителей. У меня, к примеру, нерва не та, я бы давно им головы поотрывал.
Пески острова наступают на поселение, языками проникают в улицы. Мочаловский дом первым принял на себя их суровый натиск. Забор местами по верхнюю доску засыпан большим барханом, покосился и вот-вот повалится в расчищенный двор.
Заговорив о песке, Мочалов-старший погрустнел, пообещал вскоре покинуть этот остров и начать новую жизнь. Упомянув новую жизнь, почему-то выругался. Елизавета посуровела, но не шелохнулась:
- Ну, чего, чего лаешься-то? Смотри, грамма больше не дам.
- А чего плохого? - удивляется Александр. - За слово извини, а если не пить, для чего тогда всё это? Работашь - света не видишь. День-ночь. А взял свое: я и хороший, и добрый, и богатый, и всё мне через меру.
- Ну хороший и доброй - ладно, а богатый-то почему? - спросил я.
- Пришел из моря один раз. Сестра на берегу лодку смолит. Занеси, говорит, свежака в дом. Уморился, поди? Там брага- возьми стакан-другой. Со мной цельный мешок рыбы. На вдов и сирот: у нас закон, хоть в кодекса не обозначено. И даже не преследуется. Захожу - бутыль браги светится. Ну, я стакан-другой, а там ограничитель не поставлен, я ее и допил - засмеялся от удивления. - Захмелел знатно. Иду по порядку: рыбу направо, рыбу налево, все довольны. "Спасибо", - говорят, - дядя Шура, очень благодарны". Дошел до дому - мешок пустой. Вот, выходит, я и богатый.
- Куда богаче, - заметила хозяйка.
- Это точно, - обрадовался Александр, - а зачем оно мне? Кому больно много надо, тот сволочеет быстро. Я вот после Отечественной и работал и трудился, а лет десять на ноги встать хозяйством не мог. Что, думаю, за черт такой? Иные выправились, иные даже через меру, а я - никак. Тут зять у меня был, двоюродной сестры муж, через канал, на полуострове Лопатин работал. В жир пошел - аж глаз не видно. Приезжает. "Здорово", - говорит. "Здорово", - я ему. А чего ему не "здорово"? Одна сберкнижка - на Лопатине, другая - в райцентре. Оборотистый. "Плохо, - говорит, - живешь, Александр. Ставь литру - научу". "Учи", - говорю. А он мне: "На Лопатине завстоловой посадили, поезжай! У тебя ордена, биография, подавай заявление - возьмут. Слушаться будешь, враз на ноги поставлю".
Махнул я рукой, поменяю, думаю, курс на зажиточный. Поехал. Взяли.
- Поезжай, - говорит сродственник, - купи барашка.
- Купил. Шесть штук. Заплатил по сто пятьдесят, - документы по двести сделали. В сельсовете печать - хлоп!.. Три сотенных в кармане, аж пот выступил… привожу… "Обдирай", говорит. Обдираю. "Намочи", говорит. "Ты что, спятил? Заплесневеет…" "Мочи", кричит. Мочу. А мясо-то мыть нельзя. Оно враз зеленью покрывается. "Зови, - говорит, - комиссию… Негодно - списать!" Хлоп! - списали. Сродственник тут как тут. "Тащи, - говорит, - корыто, соль, отмывай в тузлуке - соляной воде". Ну, тут уж я сам допирать начал… Мою. И на холодильник… "Поезжай и вези документу еще на шесть штук!" Везу. А я их и не покупал совсем… Ну, думаю, если так дальше дело пойдет, то враз разбогатею: там триста и тут шесть раз по сто пятьдесят - так это же тысяча двести одним махом!
Зять говорит: "Научил?" "Научил, говорю, голова у тебя, стерва - сила!". "С тебя магарыч, Александр". "Законно".
Покупаю по литру на брата. Выпили, закусили… Утром просыпаюсь - ОБХС. Дали два года. Отсидел…
Он помолчал немного, посмотрел на Елизавету, на сына, на меня:
- Вот я весь мир топ-топ-топ-топ: Европа - Азия - глобус. Людей повидал миллион. Философию понимать стал: "Чутье определяет сознание"! На остров возвернулся… И если человек с человеком вот так, как мы с тобой, не посидит и не поговорит, то мне лично такая жизнь не подходит.
Тут он снова возвеселился. И запел:
Марсель, Марсель, звенящий город.
Се бон Марсель, се бон Марсель…
А мне уезжать пора. Ну что за горе? У горя и слезы.
"Как вдох и выдох…"
Бабкины рассказы
"… Как земля"
Не могу сказать, что люблю слушать бабкины рассказы. Слово "люблю" здесь неуместно. Но слушаю. Не потому, что складно излагает, а потому что говорит истинную правду, разве что иной раз год 1908 с 1918-м перепутает. Её сын Никола погиб на фронте в Отечественную. Открыто и слёзно убиваться по нём она перестала только тогда, когда торжественно открыли под Кремлевской стеной могилу НЕИЗВЕДАННОГО СОЛДАТА (так говорит Надежда Петровна). Она верит, что именно там покоится прах его, вечный огонь горит не зря, а то ведь сколько лет она так и не знала, где ее сын и, главное, погребен ли?..
Еще у бабуси остались две дочери. Одна в Донецке, муж не пьет, живут в согласии, только дочь хворает сильно. У неё, у дочки-Шуры, два сына: один на шахте в Усть-Норильске (бабусе Норильск и Усть-Каменогорск видятся как один огромный северный угольный край), деньгу гонит и тратит её без видимого толку; другой в Караганде, срочную военную службу отбывает, и бабка ему нет-нет да вышлет десятку. При каждой весточке от него, где солдат просит очередную десятку, ликующе восклицает: "Вот зараза! Не забывает бабушку! Не забывает, пёс-перепёс! Бабушку не забывает". Вторая дочь Надежды Петровны в Москве живёт, тоже двух детей имеет, паренька-подростка и дочку, вырывающуюся в совершеннолетние не без приключений. Московская дочка Валя тоже замужем, но об этом браке двумя словами не скажешь, так что бабуся рассказывает с подробностями.
- В то утро по всему-городу-области гололёд был, - Надежда Петровна любит по несколько слов объединять в одно, и у неё получается. - Дочкин-Валин-муж-Петр-Васильевич работал сцепщиком вагонов на железнодорожных путях завода Сталина-бывшего-Лихачёва-автомобильного, а сам - Шухов. Сцепщики по такой погоде галоши надевают. Склизота - один лёд. А Пётр галошу не надел, осклизнулся на застрелке. Зацапило. А он тверёзый был. Сам на энтой стороне, а машинист на ту смотрит. Семь вагонов ему по ногам и проехало. Уж и кричал машинисту, и свистел (у него свисток при себе был), сидит, нет ему помочи, а тут паровоз накатывается. Уцепился он за энтот, буфер что ли, и давай. Держится. А сам сил-здоровью-и-росту агромадного. Откуда только берутся такие? Грецкие орехи без удара ломит, словно дверной створкой; бывало, как ударит Валю-дочку-мою, сразу омарок. Он за это и в тюрьме два года сидел. Бигамот-проходимец, мучитель-сваво-семейства!.. Сын ему, Толик, говорит: "Вот погоди, подрасту, вымахаю с тебя-каланчу, в одно прекрасное утро убью". А он ему, Петр-отец, значит: "Не доживёшь, - говорит, - я вас всех одним распрекрасным утром перережу". Это он спьяна всё. Как земля! Оглашенный. Ему одна поллитра ништо, ему вторую давай, а то и третью… Не умеет.
Вот дядя у меня был, отцовый брат. Он водку пробовал пить, а не умел. В девятьсот шестом году на молоденье-рождество братья приехали, ещё на Смоленщине - пили. А он пошёл их провожать. Босиком по снегу. Кувырк, кувырк по сугробам - получилась воспаления. Лёгких. Теперь-то уж известно - двустороннее: за две недели отлетел. Не умел, а пил. Вот жена его - умела. До восьмидесяти четырёх годов прожила, семерых детей подняла. Сама.
Я-то вот говорю вам, а его уцапило и тащит. Он и кричать перестал, потому как знал, где этому паровозу остановиться на маневре положено… Остановился паровоз. Машинист глядь - мать честная! Пётр ему:
- Ты чего, сучий сын? Я ведь кричу, и свистом, а ты?
- Не слыхал, - один ответ.
А у Петра уже не токмо ноги, ухо порвало, кожу по дороге с головы наперёд завернуло, и ещё много разного - два ребра, кость тазовую, другие кости тоже.
Говорит всё это бабуся, не вздыхая, не охая.
- Это специлизация у них, у сцепщиков, такая. Одна судьба - один каюк. За двенадцать лет он уж восьмой, али девятый. Так что тут жена кажный день жди. Ровно космонация. А сама она в роддоме. Только-только второго родила, доченьке полтора года, а энтому два-три денёчка, и к ней в роддом: зацапило, говорю, гипс!
А она и так белая лежит:
- Да его, наверное, и капельки-крошечки нету. Какой там гипс?
Так прямо и сказала.
А его, значит, и то правда, после плоцедуры прямиком в моргу. Это уж он сам мне потом рассказывал: "Очнулся нагишом, глядь, пять покойников, я шестой, думаю, так не пойдёт! Дотянулся до палки, давай окна крушить. Опять, полуподвал! С улицы толпа собралась, милицию вызвали, решили, фулиганы в моргу забрались - безобразничают". Долго они там рассуждали, всё стыдили его, через битые, окна урезонивали. А он сказать им толком не может, что это не от хулиганства, не от водки, он её, конечным делом, пьёт, аглашенный, без всякого понятия, но и в покойницкую его тоже пока нельзя. Это что ж за порядок такой?! Тут уж разобрались, переполошились. "Вы, - говорят, - не волнуйтесь, чего только у нас не случается, бывают дни, - говорят, - по тридцать-сорок случаев за сутки - в ночь на 8 марта, например, ликордное!..". А я им: "Причём тут праздник? Нынче ведь будни, четверг?". Стали выправлять положение, в операционную его. Я в колидоре сторожу. Они подходят по одному, говорят ласково так: "Бабушка, чего вы здесь сидите, идите домой, мы вам сообщим". А я нет. Сижу себе и сижу. Нагляделась - страсть! Там ещё одна хорошая женщина уборщицей работает, та всё мне рассказывала… Одного везут прикрытого, я отвернула простынь - мёртвый, а не он. Потом уж, через сколько часов, гляжу, нянька таз несет. Тоже прикрытый, дай погляжу. Откинула - евонные ноги лежат. Припадок их возьми! Я их знаю, он сколько разов при мне мыл их. Одна, значит, по сих, а другая помене, у счиколотки кончается. "Жив, - говорит, - пока". Ясное дело. Можно и домой бежать. А там уж и ходить за ним стала. Бульоны, пельсины, чимес морковный, с ложки всё кормила. Он как очухался, так и говорит: "Петровна, я как отойду малость, все окна им тут заново, перешибаю. Я им эту моргу так не оставлю. Я прямо родному правительству сообчение, чтоб их здесь усех тут…". Прости Господи, выражаться стал, зараза, до неприличности, и так и поперёк, прямо нехорошо перед иными помирающими, они, может, про что другое думать должны.
Полтора месяца я за ним ходила, всё деньги свои тратила. Где ни пропадала! Мне их не жалко… А там ему уж и протезы сделали. Две штуки, тяжеленные, как кувалды, ей Богу!
Тут Лихачёв, значит, завод ихний, комнату ему обменил и говорит: "Сапожником работать у нас будешь". А ему что? Даже лучше, сидит в тепле - тот полтинник, тот рубль подкинет. А он работать мастер, денную норму за два часа делает. Теперь женчины, бедные, вертят задницами - надо! - каблуки и отрываются. А он с них за каблуки и берет, "калым!" - говорит, пёс-пере-пёс. И пить стал ещё швыдче. Уж больно здоров, зараза. Пьёт, как земля! "Чего, говорит, мне повесть о настоящем человеке? Я не против Маресьева. Мы по ногам с ним - родня. А натяни мне канат через всю Красную площадь при огромном скоплении народностей, я туда заберусь, протезы скину и могу любую головокружительность зафигачить. Ахнут!.."
Ты, говорит, Петровна, на своей работе с известными людьми встречаешься, они к Кремлю поближе, пусть там произнесут: "Пётр Васильевич Шухов готов по канату любое задание Родины!.. Или в цирке. Но тут уж за деньги, само собой. А на Красной могу, как бессребреник".
Так я его и попросила, он мастер хороший: "Почини, - говорю, - Петя, мне ботинки". А он оглядел ботинки: "Стоить будет четвертак! Это по- старому".
- Чего? - Я не поняла сразу.
- Двадцать пять, - говорит, - чуть мене поллитры.
- Я ж тебя, - говорю, - с ложки кормила!
А он: "Потому и мене, а не боле" - и весь сказ. Вот ведь ирод, зараза безногая. Бигамот! Другой раз, думаю, отрежет тебе чего, так и близко не подойду… Шалели люди, прямо шалели. Припадок их возьми! И это в пору космонации, - уже с некоторым пафосом продолжает бабуся. - Все неба исчиркали. Сгребают, богатырствуют - силу показывают. Стыкуются тама, из кузова в кузов перелазиют. Во, шалые! Ихние матери, небось, исплакались вконец, из нервного радикулиту в скрулёз перебираются. Что за жизнь?! Например, Толик-дочкин-сын, внук мой, в половине перьвого домой привалился!.. Вот пёс. Ложись, говорю, спать не жрамши.
- Что я, сдурел, - говорит, - чтобы ложиться спать не жрамши?!
Стал блины разводить, ему пятнадцатый год, вот ведь зараза! Чад в квартире - дым пеленой. Час ночи - он всё блины ладит. Трудолюбивый такой. Авиамодели всё запускает, да мастерит сам. Премию получил, грамоту. Смышлёный. Отец проснулся. Как земля - две поллитры зараз выжрал. Истинный Бог! Одну в обед, другую к вечеру. Хочет заснуть - не может. Курить стал, скотина. Папироску за другой. Мать пробудилась, доченька моя, устала спать… Ад-адёшенек! Шатается болезная, да и рухнула - омарок. Мы её на ноги, а она на пол. Мы её на ноги, а она в стенку. Думаем, помрёт. Шале-е-ли! Вызвали доктора.
- Удивляемся, - говорит, - как вы здесь при своём энтузиазме все не перемёрли.
А энтот блины печёт. Говорит:
- Я вас знаю! Сейчас отойдёте, все захотите. Подсядете… Я не одурел, чтобы ложиться спать не жрамши!
А кот с сибирским хвостом, сам драный такой - один шкилет, орет, по квартире метается. Нервный он у них, прямо заходится, страсть! Одна чистая нерва - никакого кота нету. Метается!
- Убери, - говорю, - эту заразу с хвостом! Мелькает он у меня перед глазами, свету не вижу!
- Если ты, старая, - говорит, - такая революционная (это он четырнадцати лет - пятнадцатый отроду!), то сама и убери его. Он сибирский! С хвостом! Он тебе не то что глаза, он тебе печёнку выдерет.