И я подивилась и порадовалась твоим словам. Хотя тебе было всего четыре года, но между сказочным фокусом и победой, завоеванной ценой собственных усилий, – ты выбрал последнее.
– Мама, слушай, я тебе песню спою, – говоришь ты вечером, когда я укладываю тебя спать. И заводишь своё бесконечное:
Не ложись в двадцать четыре часа спать,
А ложись в двадцать три,
А ложись в двадцать два,
А ещё лучше – ложись в двадцать один,
Вместе со мной будешь спать!…
Не ложись в двадцать четыре часа спать,
Не ложись в один час,
Не ложись в два часа ночи
И утром тоже не ложись,
А лучше ложись в двадцать два…
– Антошка, ты мне мешаешь работать.
– Я о тебе забочусь. Это – "Колыбельная для мамы".
И так будешь петь хоть целый час! А мне приходится работать под эту шарманку. Но сегодня не выдержала: уж так ты меня призывал!
– Иди ко мне, погрей меня, а то я замерз, – просишь ты.
Я забираюсь к тебе под одеяло, нащупываю холодные пятки. Ты крепко обхватываешь меня за шею:
– Всё! Никуда не отпущу! Будешь теперь спать!
– Ну, как, согрелся?
– Согрелся… Ты у меня такая тёплая – как май!
Смеемся.
– Мама, а как это всё сделалось: земля, солнце, звёзды?…
– Дело в том, сынок, что всё это сделалось очень-очень давно, миллиарды лет тому назад. Людей тогда ещё не было. Поэтому они не видели и никогда не узнают, как это всё сделалось…
Задумался надолго, я даже подумала, что ты уснул. А потом сказал рассудительно, как старичок:
– И люди думают, что так всегда и было. Сделалось так давно, что как будто никогда и не делалось…
И опять ты задумчивый. Раздражаешься, если я вольно или невольно вывожу тебя из этого состояния. Прямо вскипаешь весь и чуть не плачешь:
– Нет, ничего не говори! Не говори! Ты мне мешаешь думать!
– Теперь ты понимаешь, как мне бывает трудно, когда ты мне мешаешь думать и работать?
– Замолчи, замолчи сейчас же! Ты что, русского языка не понимаешь? На каком тебе говорить?
Мне и обидно и смешно одновременно: это же те самые выражения, которые порой вырываются из меня, когда я сижу за машинкой, а ты не даешь мне сосредоточиться.
Готовлю ужин и тихонько напеваю.
– Не пой! – сердито говоришь ты.
– Почему?
– Ты мне мешаешь думать. Никогда не пой.
– А если я всё-таки буду? Ну, совсем тихонько.
Понимаешь, у меня сегодня такое хорошее настроение, что я не могу не петь.
– Как начишь петь, так я начу мешать!
Но через пару дней ты вышел из своей угрюмой задумчивости и повеселел. Сам теперь понимаешь, что был несправедлив ко мне, и делаешь самокритичное заключение:
– Мама, а ты чувствуешь, что у тебя мальчик третьего сорта?
– Чувствую.
И мы оба с облегчением смеемся.
Вечером, в постели, мурлычешь ласково:
– Знаешь что, мамочка?
– Что?
– Я так думаю: никакая бы любовь не получилась, если бы тебя у меня не было. Никакой бы поцелуй, никакой жевуземчик…
– И у меня без тебя. Тоже ничего не получилось бы…
Я работаю, а ты вытащил из стола ящик с письмами и закидал ими всю комнату.
– Антоша, что ты наделал?
– Это – почтальонство!
Потом взял листок бумаги и что-то быстро-быстро написал. Протягиваешь мне:
– Вот тебе письмо! Можешь больше не бегать к почтовому ящику.
Я развернула бумажку и прочла милые печатные каракули:
"Дарагая мамочка Позровляю тебя с 13 апреля цэлую твой сынок Антон".
– Спасибо, сынок. Больше не буду бегать к почтовому ящику.
Слушаешь "Песню о Лёньке Королёве". Сосредоточенный, неподвижный взгляд, оцепеневшая поза.
Ты любишь Лёньку и всякий раз тяжело переживаешь его гибель. Вслушиваешься в каждое слово песни. Есть там такие строки:
Все ребята уважали
очень Лёньку Королёва
И присвоили ему званье короля.
– Почему "уважали"? – недоумеваешь ты. – А теперь уже не уважают?
– Но ведь Лёньку убили на войне. Осталась только песня о нём…
– Убили?… Кто убил? Что такое "война"?
И хотя уже много раз я объясняла тебе, что такое война, и кто убил Лёньку, но ты опять заводишь разговор о том же, как будто надеешься: а вдруг на этот раз судьба Лёньки сложится по-иному? Никак не можешь смириться с Лёнькиной смертью. И всё думаешь, думаешь об этом… И пришёл вот к такому грустному выводу:
– Зачем же вообще рождаются хорошие люди? Чтобы их потом всё равно плохие убили?
Это было сказано с недетской горечью и тоской. Я попыталась разубедить тебя, объяснить, что на самом деле всё не совсем так, но развеять твою горькую думу мне всё же не удалось. Ты играл, смеялся, болтал на самые разные темы, но думал, как оказалось, всё о том же. Через несколько дней ты спросил:
– Мама, а как из убитого человека сделать неубитого?
Ты застал меня своим вопросом врасплох, и я засуетилась со словами, запуталась. А потом сказала твердо и убежденно:
– Нужно очень сильно любить этого человека и верить в то, что он живой. Вот и всё, Антоша.
И ты поверил мне. И успокоился.
Удивительно весенний день. Пошли на Речной вокзал – на пристань. Там ржавые сугробы по колено, ослепительно синие лужи, не лужи – моря! С тысячью раздробленных солнц… Запах туи – тёплый, совсем летний. Кучевые – июньские! – облака в синем, васильковом небе…
На вокзале – ремонт, пахнет свежими досками, краской, пахнет весенним преображением!
По белому пространству водохранилища походил ледокол и разрезал застывшую, залежавшуюся тишину льда на огромные ломти. Между ломтями темнеет мутная, ещё не проснувшаяся вода. От неё потягивает ледяным сквозняком. Мы сидим на раскачивающихся толстых цепях у самого берега. Нас обдувает сквознячком и обласкивает солнышком. Нигде ни души. Только слышатся голоса рабочих на строительных лесах, да голоса матросов на маленьком катерке с забавным именем – "Уникум". "Уникум" уже навострил киль на большое плаванье и нетерпеливо попыхивает свежевыкрашенной трубой…
По высоким, длинным каменным лестницам бегут сверкающие водопады… Косогоры уже рыжеют проталинами прошлогодней травы. Мы пошли наверх по этим лестницам-водопадам – и вдруг увидели: с косогора, с солнечного припека поднялась и помахала нам немного смятыми за зиму крылышками Первая Бабочка!
– Бабочка! Бабочка!… – закричали мы с тобой в один голос. Она летала над ржавчиной косогора и сугробов, и сама как будто ржавая – но такая милая, такая живая!
И мы побежали на вокзал, к телефону-автомату, нам хотелось поскорее рассказать кому-нибудь про эту сумасшедшую бабочку. Но наш Путешественник уехал в Кара-Кумы, наш
Художник путешествовал с этюдником по Крыму. Немного поколебавшись, я набрала номер весёлого Философа. "Это тот, который на Крыше, да?" Но там никто не подошёл… А больше звонить было некому.
…Потом мы сидели на тёплой скамье, совершенно разморенные. Ты улегся мне на колени головой, тебя клонило в сон.
– Пойдем, Антончик, домой, а то ты заснешь здесь.
– Не могу идти… нет сил. Я постарел… – промурлыкал ты, приоткрыв один смеющийся глаз.
К нам на скамью подсела пара – парень и девушка. Он – невероятно заросший: баки, усы, борода, челка до бровей, лохматые брови…Ты принялся с любопытством рассматривать соседа и сказал почти с восхищением:
– Какой старенький дедушка!
– Ну, что ты, мальчик! Я ещё и папой не успел стать, а ты уж меня в дедушки записал!
– Тогда почему у тебя семь бород?
Мы все посмеялись.
И все стояли, не двигаясь, над тёмными парковыми елями кучевые облака – как будто там, в вышине, было другое время года. И пахло туей – как тринадцать лет назад, у моря… От этого запаха щемило сердце, но на этот раз уже не так больно. Наверное, потому, что на коленях у меня лежал и щурился от солнца мой мальчик, мой славный дружок.
Жаль только, что некому рассказать про бабочку…
А ночью была метель. И весь следующий день мело, не переставая… Всё замело: и синие лужи, и ржавчину проталин, и строительные леса, и весёлую трубу "Уникума". Замело и нашу милую бабочку…
Ты плакал. То ли из-за бабочки, то ли из-за чего-то другого, но объяснить не умел.
И на второй день мело, и на третий… Казалось, не будет этому конца.
…А потом мне приснился сон. Как будто мы с тобой пришли на тот косогор и ищем бабочку – под каждым сухим листом, под каждой травинкой. Но её нет, нет нигде. И день тусклый, серый… Какие тут могут быть бабочки? Я оглядываюсь, ища тебя взглядом, ты отстал от меня, и вдруг – вижу Ее! Огромная живая бабочка присела рядом со мной. И совсем она не ржавая, а коричнево-золотистая, цвета каштановых осенних листьев!… Она такая огромная, почти исполинская, что я кажусь себе рядом с ней дюймовочкой. Так вот почему мы не могли найти её! Мы-то искали маленькую…
Меня разбудило солнце. Ослепительной лавиной вливалось оно в окно… "А ведь бабочка-то живая! – подумала я. – И всё ещё только начинается…"
Глава 11
Ещё одна осень. Мальчик с планеты Маль
Была осень. Наша пятая осень. Тёплое, полное ещё летних запахов и птичьего щебета, утро начала сентября. В это утро я взяла тебя за руку, и мы пошли в детский сад.
– Вот и начинается новая жизнь, – философично заметил ты.
Ты шёл бодро, твоё лицо сияло оживлением и любопытством.
Действительно, совсем новая жизнь. Совершенно не похожая на всю предыдущую. До сегодняшнего дня мы с тобой не расставались. Ни на один день. Лишь на считанные часы. И эти коротенькие разлуки всегда были мучительны для меня. Тебе-то ничего, ты или спал, или читал, не замечая минут и часов…
А когда ты был совсем маленьким, я, уходя, ставила на проигрыватель долгоиграющую пластинку. Чаще всего лютневую музыку, твою любимую. И, пока она звучала, наполняя пространство вокруг тебя золотым осенним сиянием, пока осыпалась вокруг тебя, звеня, золотая листва, ты сидел в своем деревянном манеже, забыв об игрушках, погрузившись то ли в грезы, то ли в воспоминания… Пластинка доигрывала до конца, и ты терпеливо ждал, когда я войду в комнату и поставлю ее вновь. Чтобы не скучать, названивал сам себе погремушкой, была у тебя такая чудесная синяя погремушка, с нежным-нежным звоном. Порой, устав от ожидания, валился в манеже на бочок и засыпал с погремушкой в руке… Да, проигрыватель был прекрасной нянькой.
Потом, когда ты научился ходить, а вскорости и читать (всего полгода разделяют эти два события), тогда роль няньки взяла на себя пишущая машинка, наша старенькая "Олимпия". Не замечая времени и моего отсутствия, ты мог часами выстукивать на ней свои странные, удивительные рассказы и стихи…
Две твои няньки все эти годы соперничали друг с другом.
Но всё равно я всегда сходила с ума, оставляя тебя одного: мало ли что… В издательстве, куда я заезжала несколько раз в месяц, чтобы захватить оставленные для меня рукописи, внезапно накатывал страх, жгучая тревога: "Господи, как я могла оставить тебя одного?! А вдруг…"
Обратно – не просто бегом, обратно – сломя голову. Скорее, скорее! Больше никогда не оставлю тебя одного! Чтобы так изнывать от предчувствий, от ужасов, которые рисует разгулявшееся, не знающее удержу воображение… По лестницам – бегом, по эскалаторам – бегом, от троллейбуса к дому – бегом… В лифте – самые мучительные мгновения. На грани обморока. Сердце колотится в каждой клетке тела. Поворот ключа в замочной скважине…
– А вот и мамася пришла! – радостный голосок мне навстречу. Горячее кольцо тонких рук вокруг моей шеи. Всё… можно жить дальше.
– Не скучал без меня? – целую тебя в тёплый, пушистый затылок.
– Зачем скучать? – удивляешься ты. – Я стишок настукал.
Хочешь, покажу?
– Покажи.
Ты говоришь, говоришь… А я понимаю только одно: ты жив, здоров, с тобой ничего не случилось. "С тобой и не могло ничего случиться", – говорю я себе.
…Только бы слышать твой весёленький голосок. Так мало, в сущности, надо. Так много…
– Начинается новая жизнь, – говоришь ты, и в голосе твоём слышится спокойная деловитость взрослого человека, человека четырех с половиной лет. Человека, который умеет не скучать и не плакать в одиночестве. Человека, которому предстоит теперь научиться не скучать и не плакать среди людей.
…Воспитательница, молоденькая и голубоглазая, взяла тебя за руку и увела в группу. Ты рассеянно оглянулся на меня, ты ещё не знал, стоит ли огорчаться по поводу нашей разлуки. Вокруг тебя галдела десятками голосов новая, незнакомая жизнь. Я видела, как ты невольно съежился, оказавшись в её водовороте. Воспитательница вскоре ушла, предоставив тебя самому себе. Ты ещё раз оглянулся на меня, в твоём взгляде была растерянность и оглушённость. Я ободряюще улыбнулась и помахала тебе рукой. Ты в ответ рассеянно взмахнул ладошкой…
Вышла на улицу и… растерялась не меньше, чем ты. Куда идти? Чем занять себя до вечера? Дома ждала работа: недочитанная рукопись, незаконченная рецензия. Но дома – без тебя – было нестерпимо тихо и пусто.
Постояв с минуту в странной, непривычной тишине комнаты, я опять вышла на улицу. Впервые за четыре с половиной года я никуда не спешила, не бежала. Весь долгий день, до самого вечера, был в моём распоряжении.
Этот день я промаялась по Москве, сама не своя – оглушенная свободой, не зная, что мне теперь с ней делать…
Вечером, когда я пришла за тобой, ты носился по двору детсада очень возбужденный. Выяснилось: весь день тебя водили по всем группам, и ты читал ребятам книжки, а воспитательницам и няням раздавал автографы. Мне показали эти листочки, на которых милым моему сердцу крупным размашистым почерком было написано: "Антон. 4 сентября 1980 года", наш адрес и – на обороте – птичка или цветочек.
Воспитательницы со всех групп обступили меня и стали выпытывать, по какой методе я тебя учила. Никак не хотели верить, что никакой особой методы у меня нет. Просто я всегда отвечаю на твои вопросы. Вот и вся метода. Всё просто… Классическое "подрастешь – узнаешь" – не для нас с тобой, это я поняла с тех самых пор, когда ты ещё только учился говорить.
Откуда твои вопросы? Откуда это жадное любопытство к миру? Твое ненасытное: "Ещё! Ещё!" Твое нетерпеливое: "А дальше?" Твое недетское: "Мне надо знать!"
Ты взрослеешь, вопросов становится всё больше, порой они застают меня врасплох, но вместе с тем крепнет моё убеждение: если ты задаешь мне вопрос, – твоя душа готова принять ответ. Не когда-нибудь, не потом – сейчас. И я стараюсь отвечать тебе, не откладывая на потом. Отвечаю, как ответила бы самой себе: не упрощая и не приукрашивая. Порой мне кажется, что ты не совсем понимаешь меня. Но тебя это не смущает. "Я пойму, – говоришь ты. – Я потом пойму. Ты только рассказывай. Пожалуйста!"
А потом ходишь молчаливый, задумчивый, сосредоточенный. "О чем ты, сынок?" – окликну я тебя. "Я думаю…"
"Откуда взялась жизнь? Планеты, звёзды, галактики…"
"А я у тебя откуда взялся? А у тебя мог родиться другой мальчик?"
"А это обязательно – становиться взрослым?"
"А как получается любовь? Из чего она образуется, из каких таких веществ?…"
"Что такое бог? Вот тут в книжке написано: "Не боится никого, кроме бога одного"".
"А когда мне будет сто лет, тебе сколько тогда будет? Почему уже нисколько?"
"Почему человек умирает?…"
"А хочешь, мы всегда в Самболюнии будем жить, на планете Маль? Там люди до сколька хотят, до столька и живут. Я скоро сделаю летающие часы, и мы с тобой туда полетим. Хочешь?"
"А можно выучить все звёзды, все деревья, все цветы? И все горы, и все вулканы… Почему нельзя? А вдруг можно?…"
Не всегда я могу ответить на твой вопрос. И тогда мы ищем ответ вместе. Тогда мы думаем про это вместе. Про травы и про звёзды. Про вечность. Про старость и про смерть. И про любовь, которая сильнее смерти…
Откуда твои вопросы? Что тебя побуждает задавать их, что тебя подталкивает к этим жгучим тайнам?…
Твое хрупкое, слабое здоровье, болезни, которые без конца одолевают тебя, держат тебя постоянно на грани. На грани между жизнью и вечностью. Точно так же и взрослый человек, заболев, начинает думать о важных, о главных вещах, приближаясь если не к разгадке, то хотя бы к вопросу о смысле своего существования и вообще – жизни. Так же и ты постоянно находишься в напряжении этих вопросов. Вечность, из которой ты пришёл, не отходит от тебя далеко. Она словно бы держит тебя за руку. За одну руку – я, за другую – она…
Я всегда чувствую её присутствие в нашей жизни. Даже в минуты полного и, казалось бы, безмятежного счастья, когда ты здоров, весел, и в тебе просыпается маленький клоун, даже в эти счастливые минуты ощущение того, что она здесь, рядом, где-то совсем близко, не покидает меня.
Нет, её присутствие не омрачает нашего счастья, оно лишь обостряет его.
Вместе с тобой удивляюсь. Вместе с тобой ищу ответы на вопросы. Вместе с тобой радуюсь буквам и числам, снегу и звёздам… Никакого секрета нет. Всё просто…
Просто я забыла, сколько мне лет. Я помню, ощущаю только твой – наш! – возраст. И каждый день учусь. С тобой. У тебя. Учусь радости. Учусь удивлению. Когда ты показываешь на какую-нибудь безымянную (но ведь не безымянную на самом деле!) травинку и спрашиваешь: "Как её зовут?" – меня всякий раз поражает глубокое изумление: как же это я жила до сих пор, не зная её имени? Как я могла жить, не зная, как её зовут? Что это у меня была прежде за жизнь?…
Сколько прекрасных имен узнали мы с тобой! Подорожник, пастушья сумка, клевер, донник, лебеда… А раньше было: просто трава под ногами…
Вспышка-воспоминание. Лето. Июнь. Мы гуляем по зелёному, сверкающему после дождя скверу. И слышим такой диалог:
– Мама, что это?! – восклицает, почти вскрикивает девочка лет шести, зачарованно глядя на прекрасные белые соцветия среди тёмно-зелёной листвы. – Мама, что это?!
– Дерево, – отвечает мама.
И такая скука, такая серая обыденность в её голосе, что ты не выдерживаешь:
– Каштан! Каштанчик!… – кричишь ты, захлёбываясь восторгом, радостью, ликованием. – Это же каштанчик!…
Тебе два с половиной года. Для тебя дерево – уже не просто дерево, ты знаешь по именам все деревья в нашем сквере, всех зелёных жителей нашего маленького цветущего мира…
Иногда я вспоминаю ту девочку в сквере, и мне её очень жаль. Очень, очень скоро она разучится задавать вопросы… И когда-нибудь, через много лет она с таким же безразличием ответит своему ребёнку: "Просто дерево".