Пройдет три десятилетия, и потаенные стихи "Ода на свободу", "Вольность", "Кинжал" обратятся в печатные листы, чтобы на берегах Темзы сойти с вольного герценовского станка.
В бесцензурной печати Герцен будет много размышлять о влиянии литературы в последекабристском обществе николаевской деспотии, "которая приобретает размеры, давно утраченные другими странами Европы". У нас литература - общественная трибуна, великое служение и оппозиция. А Пушкин, по Герцену, свято противостоит официальной России, этой "фасадной империи", "жестокой реакции бесчеловечных преследований".
Грозят ли России перемены? О том нет даже намеков. Остается ждать и надеяться на поворот собственной судьбы.
Нежданная новость поразила как гром среди ясного неба. Великий князь путешествует по России. В Вятку едет наследник, а с ним Жуковский. Василий Андреевич Жуковский, Поэт, которого он почитал с юности, зачитываясь его стихами и переводами "Одиссеи" и Шиллеровой "Орлеанской девы". Василий Андреевич Жуковский, ближайший друг Пушкина, еще несколько месяцев тому назад проведший трагические часы у постели умирающего Поэта. Жуковский - Учитель, наставник, ментор, пестующий своего воспитанника, наследника престола Александра Николаевича. Он, несомненно, внушит будущему царю многие гуманные идеи. Герцен судит не только "по добродушной и вялой внешности" великого князя, которая все-таки выгодно отличалась от вида его венценосного отца, всем своим обликом выражавшего "узкую строгость" и "холодную, беспощадную жестокость", но и по тем последствиям, ожидавшим Вятку при его посещении.
В 1837 году в крае затеяли Выставку естественных и искусственных произведений Вятской губернии. Конечно, не без повеления сверху: устроить подобные экспозиции во всех городах и весях, оказавшихся на пути наследника в Сибирь. Был учрежден Особый комитет из общественных лиц под председательством купца 1-й гильдии М. Рязанцева. В двухэтажный дом наследников купца Гусева - место проведения выставки - стали завозить всяческие "земные произрастания", разные мануфактурные и промышленные изделия из металлов, дерева и прочее, в общем, всё произведенное руками.
Потрудился и Герцен, проявивший себя талантливо и как экспозиционер, как бы мы выразились теперь. Хоть и ворчал, что "проклятая выставка" на его шее, но работал усердно, организовывал, классифицировал, располагал все означенные произведения по разделам.
На открытии выставки 18 мая, как ожидалось, присутствовала высокая делегация, в которой помимо цесаревича и В. А. Жуковского был историк и статистик, преподаватель наследника, Константин Иванович Арсеньев. И вот теперь ссыльный предстал перед ними в качестве проводника. Едва ли нашелся в этой толпе невежественных и заискивающих чиновников тот, кто мог бы сносно сделать пояснения и провести по выставке сиятельную свиту. А Герцен это сделал блестяще.
Вечером был бал, устроенный в честь наследника. Как все провинциальные балы при таких неординарных случаях, он был беден и глуп, чрезвычайно пестр и неловок, как полагал Герцен. Музыкантов, мертвецки пьяных, пришлось до поры держать взаперти, а потом "прямо из полиции конвоировать на хоры". Но высочайшее посещение вызвало бурю восторгов.
В одном из городков губернии "презентация" выставки отмечалась особым угощением, "гуте" (прозаически скажем - "халявой"), о чем не без веселой иронии вспоминал Герцен. Пресловутая косточка от персика, которую наследник бросил на подоконник (испробовав единственный фрукт), была подобрана местным чиновником-забулдыгой. Сей раритет, "высочайше обглоданная косточка", присвоенная им, тотчас пятикратно обернулась подобными, вырезанными из персиков ушлым земским заседателем для осчастливливания и ублажения дам.
После вятского бала того же 18 мая, вернувшись ночью домой, усталый, но вдохновленный встречей с высокой делегацией, Герцен находит несколько минут, чтобы черкнуть два слова Наташе о своих последних ощущениях: "Поздравь меня, князь был очень доволен выставкой, и вся свита его наговорила мне тьму комплиментов, особенно знаменитый Жуковский, с которым я час целый говорил; завтра в 7 часов утра я еду к нему".
Тогда и решилась его судьба.
В "Былом и думах" Герцен восстановил события. После отъезда наследника Жуковский и Арсеньев заинтересовались: почему он в Вятке. Образованный и порядочный человек и вдруг - в несвойственной ему среде захолустного чиновничества. За объяснением последовало действие. После рассказа Жуковского великому князю наследником было сделано представление государю о разрешении ссыльному ехать в столицу, но Николай отказал: "Это было бы несправедливо относительно других сосланных". Однако, в виде исключения, распорядился перевести Герцена во Владимир.
Последствия высокого посещения не замедлили себя ждать. Свирепые меры Тюфяева по притеснению обывателей и нарушению привычного хода жизни обернулись против грозного губернатора. Купцы и мещане, все, кому открылся доступ к высочайшей комиссии, наперебой рассказывали о проделках беззастенчивого сатрапа - кого объявил сумасшедшим, кого разорил… Для поправки безнадежных вятских дорог, по которым с ветерком должен пролететь экипаж наследника, сгонялись крестьяне. Поражала "навуходоносорская" фантазия хозяина края.
Вот уж учудил: для восстановления прогнивших тротуаров, возложенного на домовладельцев, распорядился выломать пол в доме у бедной вдовы, не имевшей ни малейших средств, и устлать этими досками надлежащий участок на пути сиятельной особы. А в общем-то всё было, как всегда: наспех красилось, судорожно подправлялось. Опыта "потемкинских деревень" - не занимать.
Особое возмущение вызвал перенос привычной даты народного праздника в честь Хлыновской чудотворной иконы святителя Николая, который в крае проводился веками. И всё в угоду его высочеству, что вовсе не было оценено. Напротив, великий князь разобрался во всех злоключениях местного населения и распорядился по справедливости.
Вечный властелин Тюфяев пал. После отстранения с губернаторского поста он, единолично правивший губернией "как турецкий паша", еще самонадеянно думал о продолжении карьеры. Но не случилось. Чиновничье сословие, так умиленно до того пресмыкавшееся перед ним, ликовало. И эту подлость человеческую нельзя было не заметить даже открытому его противнику Герцену, точным словом всегда умевшему обобщить частные наблюдения о человечестве: "Да, не один осел ударил копытом этого раненого вепря".
Новый губернатор А. А. Корнилов, проявивший все повадки образованного и цивилизованного человека, приблизил Герцена к себе. Работы высокому чиновнику, окунувшемуся в новую должность, предстояло через край, а умный, постигший все местные премудрости подчиненный был настоящей находкой. Обязанностей у Герцена сильно прибавилось.
С Корниловым, как отменный "службист" (Герцен пишет это слово по-немецки), он ревизует "государственные имущества" Вятской губернии, разъезжает в доверенные губернатору города, что при Тюфяеве ссыльному категорически воспрещалось. В таком многостороннем знакомстве с глубинкой страны он видит свое преимущество перед московскими друзьями, пишет Кетчеру: "Вы, messieurs, не знаете России, живши в ее центре; я узнал многое об ней, живучи в Вятке".
Можно подумать, что он все время занят делом. Нисколько. Вопреки всем его признаниям, что в его душе словно сосуществуют "два элемента": один - занят поэзией любви, другой - "требует власти, силы, обширного круга действия", "путного", как ему кажется, он ничего не совершает (слово "путное" акцентируется).
Вновь и вновь он размышляет о любви и вере. Идет постоянная борьба с самим собой: периодически возникающим тщеславием, с мечтами о славе, сходными "с звуком труб и литавр". Он ведь уже процитировал в своей "Легенде" святого Августина: "Две любви создали две веси: любовь к себе до презрения Бога - весь земную; любовь Бога до презрения себя - весь небесную".
Несмотря на внешние послабления, ссыльная жизнь в Вятке, вдали от Наташи, кажется ему все непереносимее. Терзают надежды на скорое возвращение. Он мается в ожидании, убивает время, "таскаясь по улицам и домам". Сомневается, огорчается и ищет решений.
Вот Наташа писала, что страстно желает покинуть дом тетки Хованской, отправиться в Петербург к сестре Анне или к брату Химику. Можно и в монастырь. Герцен встает на дыбы. Родственники для него, видно, не так уж привлекательны, как прежде. Химик - "холодная душа, эгоист". Лучше в монастырь.
Их тайна с Наташей давно для всех открылась, и Яковлев грозил сыну лишением содержания в случае нарушения отцовской воли. Добрая Луиза Ивановна, посвященная в ближайшие намерения молодых людей, как всегда, хлопотала, примиряла, усмиряла негодование Ивана Алексеевича.
Репрессивные меры обрушились и на Наташу; ей запрещалось всё: читать, писать, даже играть на фортепиано. Появились новые претенденты на ее руку: близкие не отступали от намерения выдать ее замуж насильно. Герцен потрясен. Он решается в письме отцу "требовать, приказывать, а не просить разрешения на брак". Но туча прошла, предполагаемый жених, полковник А. И. Снаксарёв, на сговор не явился, и письмо разорвано в клочья.
Тонкие, постоянно колеблющиеся нити человеческих связей, самых дружеских, самых любовных, позволяют находить недостатки и подмечать особенности характера даже очень близких людей. В разговоре с Герценом Витберг вдруг уверяет, что, несмотря на "пламенный нрав" Александра, он никогда не будет "сильно любить", ибо "мечты самолюбия всегда возьмут верх над мечтами любви". Герцен, переживший долгие сомнения, не соглашается, считает, что Витберг понял его "таланты, но не понял души".
С приходом нового губернатора у Герцена образуется тьма чиновничьих обязанностей, так что Корнилов считает целесообразным освободить его от должности переводчика и перевести "в штат канцелярии начальника губернии". Вскоре выходит соответствующее постановление губернского правления. Бродят слухи о новом месте его пребывания - Владимире-на-Клязьме.
Наше время предоставляет архивные документы: доклад главного начальника Третьего отделения и шефа жандармов графа А. X. Бенкендорфа о переводе Герцена "для сближения его с родственниками, живущими в Москве", 16 ноября 1836 года подписан Николаем I. От Бенкендорфа следует указание министру внутренних дел Д. Н. Блудову. Соответствующее предписание о ссыльном из Вятки получает будущий его начальник, владимирский гражданский губернатор И. Э. Курута. О решении Герцен осведомлен 28 ноября. Теперь главное его стремление - узнать, сможет ли он из Владимира вырваться на несколько дней в Москву. Но на Вятской земле у него еще множество дел.
И правду сказать, дела эти оставят в истории края след значительный. Герцен будет способствовать собиранию книг для публичной библиотеки и фактически станет одним из ее основателей. 6 декабря 1837 года произнесет блестящую просветительскую, но весьма одиозную официальную речь при ее открытии, приуроченную ко дню именин Николая I и переправленную, как выясняется, самим губернатором Корниловым в монархическом духе.
Конечно, Герцен не будет доволен, не видя "в ней большого толка", а в дальнейшем, через двадцать пять лет в "Колоколе", отвечая не слишком благожелательным оппонентам, назовет речь "плохой", "исполненной уступок". Однако этот своеобразный гимн во славу книги станет со временем хрестоматийным: "Книга - это духовное завещание одного поколения другому, совет умирающего старца юноше, начинающему жить; приказ, передаваемый часовым, отправляющимся на отдых, часовому, заступающему его место. Вся жизнь человечества последовательно оседала в книге…"
Двадцать третьего декабря Герцен представит "первую тетрадь опыта статистической монографии Вятской губернии". Его участие в подготовке издания "Вятских губернских ведомостей", принесших немало пользы в знакомстве с краем и населяющими его народами, отзовется сразу же после его отъезда из Вятки. В "Прибавлении" к "Губернским ведомостям" № 1 за 1838 год появится начало его статьи "Вотяки и черемисы". Позже Герцен напишет о несомненной пользе введения в 42 губерниях России (с 1838 года) аналогичных органов печати: "Оригинальная мысль приучать к гласности в стране молчания и немоты пришла в голову министру внутренних дел Блудову".
Грядущие рождественские праздники приносят и радость, и горесть расставания. Нелегко покидать друзей, "трудно отрываться от любимых".
До станции Бахта его провожают A. Л. Витберг, А. Е. Скворцов, Г. К. Эрн, П. Тромпетер. Вот Скворцов на днях сказал ему "со слезами на глазах": "Герцен, будь весел в день твоего отъезда, а то, ежели и ты будешь грустен, я не знаю, что со мною будет". Что будет с Герценом? Хотя и невольником возвращается, но все же на 600 верст ближе к Москве и, значит, к Наташе.
Глава 15
1838-Й - "ВАЖНЕЙШИЙ ГОД НАШЕЙ ЖИЗНИ"
…Для меня начался новый отдел жизни… отдел чистый, ясный, молодой, серьезный, отшельнический и проникнутый любовью.
А. И. Герцен. Былое и думы
Под Рождество 1837 года пришла весть о переводе Герцена во Владимир. Несомненно, "географическое улучшение". В сердцах он часто произносил: "О, Господи, когда ты изведешь из этого города?" И вот наконец… До Москвы рукой подать.
Дорога мчала к новому пункту его ссыльного назначения. Пошевни, юркие сани, неслись по снежному насту через частокол гигантских сосен, где бесконечный строевой лес, вытянувшийся, словно по стойке "смирно", пропускал спешащего путника. Луна, мороз. Позванивают бубенчики. И сосны, сосны… Такого он прежде не видывал. Миновали Яранск. Проехали, проскочили Козьмодемьянск. Лошади летят уже в русской упряжке ("тройка в ряд, одна в корню, две на пристяжке, коренная в дуге"), совсем отличной от вятской, где местные вотяки "закладывают лошадей гуськом" ("одну перед другой или две в ряд, а третью впереди"), Герцен прекрасно освоил все эти этнографические особенности. Несись, русская тройка! Всё ближе к дому.
Время от времени останавливались у неприглядных, невзрачных домушек и построек, обнаруживавших себя на небольших расчищенных площадках среди леса. Меняли лошадей. Где люди, там и встречи. Где встречи, там и судьбы. Читателю своих мемуаров Герцен-путник (может, и пилигрим, как себя называет) представит некоторых дорожных знакомцев. Лазарева, к примеру. Встретился он Герцену на пути полупьяным исправником, не погнушавшимся приложиться к ручке проезжего барина, ну, хоть и ссыльного (чтоб пощадил за грехи, не рассказал начальству), а через недолгое время, гляди уж, в Петербурге, "в большой силе" и восседает в канцелярии министра внутренних дел чиновником особых поручений при самом министре.
Нетерпение подгоняло. Кони неслись. Скатились по крутому съезду к Волге. Кто ж не любит быстрой езды?.. Грешен и Герцен - "русская натура". Спешили, да не успели. Новый год застал в дороге "в 46 верстах от Нижнего", в Полянах, в доме станционного смотрителя. Встретили праздник с шампанским, не выдержавшим местных холодов (замерзло по дороге "вгустую"); да и принесенная из повозки ветчина напоминала сверкающую ледышку. Смотрителю "мороженое шампанское" не слишком понравилось, и Герцен не пожалел добавить в его стакан изрядную долю рома. Эта адская смесь (тож на тож, половина на половину), за которой Герцен закрепил в "Былом и думах" свой собственный "бренд" - "half-and-half", имела успех. Ямщик, приглашенный к столу, обошелся совсем "радикальным" средством: "…он насыпал перцу в стакан пенного вина, размешал ложкой, выпил разом, болезненно вздохнул и несколько со стоном прибавил: "Славно огорчило!"". Непереводимое с русского, это непредсказуемое выражение стоило бы запомнить…
Так и прошло "почтовое празднество", сочно описанное в "Былом и думах".
Что он напишет своим "подснежным друзьям" на подступах к новому месту своего поселения? И если точно по времени: за 32 часа до въезда во Владимир. Заглянем в письма. Они написаны тогда же, еще не кончился первый январский день (сравним с мемуарами). "Я сижу в пресквернейшей избе, исполненной тараканами, до которой M-me Medwedew не большая любительница, и пью шампанское, до которого M-r Witberg не охотник, - оно не замерзло, и я имел терпение везти из Бахты, - а дурак станционный смотритель спрашивает: "Виноградное, что ли-с?" - "Нет, из клюквы", - сказал я ему, и он будет уверять. - Прощайте. Из Нижнего буду писать comme il faut - а здесь ни пера, ничего, зато дружбы к вам много, много". Милые, потерянные детали жизни всегда питают воображение, когда принимаешься их вспоминать.
Из Нижнего Новгорода всем друзьям - новые приветы, поздравления, благодарности. Витбергу особенные: "Наша встреча была важна, вы были Вергилий, взявшийся вести Данта, сбившегося с дороги. Жаль, что вы не совсем поступили, как Вергилий, - он довел Данта до Беатриче, до рая. А вы должны были покинуть меня на Бахте, - извините, что кончил глупостью".
Пятого января Герцен берется за письмо Наташе и уже огорчен. Ждал с трепетом ответа на единственный вопрос компетентному лицу - позволят ли в отпуск в Москву, но жандармский полковник не обнадежил. Москва, Москва… Пока не удается коснуться камней "святого града". Но и надежды не оставляют: из Владимира будто видится Белокаменная…
Город Владимир - древний, упомянут в летописях под 1108 годом. (Что, Москва… По старшинству не уступит ей.) Раскинулся он по холмам и долинам, на берегах речки Клязьмы. Милый, спокойный, провинциальный. Только несчетные церкви с редкими, старинными образами, богатые монастыри, стройные белокаменные соборы с небывалой каменной резьбой и непередаваемым многоцветьем воодушевляющих фресок - Дмитровский и Успенский - подтверждают его дремучую, драгоценную древность, придают ему значимость большого историко-культурного и религиозного оазиса.
Здесь, в Рождественском монастыре, похоронен его святой покровитель - Александр Невский, что дает ему повод то и дело наведываться в священное место. О порядке своей жизни Герцен сообщает Наташе множество бытовых подробностей. И не только. "Многие пишут журнал своих действий, мыслей и чувств", будто сохраняя их вне души. Он не таков. В его душе накопилось так много воодушевляющей любви, что этот "богатый журнал" его жизни - и есть его письма к ней.
Он постепенно приближался к этой любви. Теперь послания "милому ангелу" еще более подробны, пишутся едва ли не каждый день и в каждом - надежды на скорое воссоединение. Теперь его "жизнь - одна апотеоза Наташе".
Читатель, помнящий рассуждения Герцена о любви и славе, о невозможности достигнуть счастья в семейном кругу, может заметить, как страстная влюбленность тасует карты судьбы. "Было время, - пишет он того же 5-го дня января 1838 года, - когда, судорожно проницая в жизнь болезненным взором, я говорил: "Любовь погубит меня" - потому что под жизнию я разумел славу. И в самом деле, она погубила меня. Мало-помалу во мне вымерло все, и вся душа образовалась в алтарь тебе. Наташа, перед этим подвигом должны склониться все. Весь род человеческий никогда не сделал бы со мной этой перемены - ее сделала дева - ангел!" (курсив мой. - И. Ж.).
(Пройдет немало времени, и подобную образную стилистику молодой поры его романтических предрассудков и чрезмерной экзальтации мы отметим в письмах Натальи Александровны, в ее любовных посланиях к другому человеку.)