Положение Герцена во Владимире вовсе не стоит сравнивать с вятской трехлетней "барщиной" под началом редкого мерзавца Тюфяева. Владимирский гражданский губернатор Иван Эммануилович Курута, "умный грек", не склонен его притеснять. Он добр, просвещен, понимает людей, и запихивать в душную канцелярию молодого, подающего надежды ссыльного для него не имеет ни малейшего смысла. Служба определена - заведовать "Прибавлениями" к "Владимирским губернским ведомостям" вместе с учителем гимназии по фамилии Небаба. И дело это Герцену вполне знакомо и даже не расходится с его намерениями - писать. Он - официальный редактор издания.
Чтобы прибегнуть к некой истории печатных органов, "приучавших к гласности" безгласную страну, вновь откроем удивительные мемуары:
"…Блудов выдумал "Губернские ведомости". У нас правительство, презирая всякую грамотность, имеет большие притязания на литературу; и в то время, как в Англии, например, совсем нет казенных журналов, у нас каждое министерство издает свой, академия и университеты - свои. У нас есть журналы горные и соляные, французские и немецкие, морские и сухопутные. Все это издается на казенный счет, подряды статей делаются в министерствах так, как подряды на дрова и свечи… недостатка в общих отчетах, выдуманных цифрах и фантастических выводах не бывает. Взявши все монополи, правительство взяло и монополь болтовни, оно велело всем молчать и стало говорить без умолку. Продолжая эту систему, Блудов велел, чтоб каждое губернское правление издавало свои "Ведомости" и чтоб каждая "Ведомость" имела свою неофициальную часть для статей исторических, литературных и пр.
Сказано - сделано, и вот пятьдесят губернских правлений рвут себе волосы над официальной частью. Священники из семинаристов, доктора медицины, учители гимназии, все люди, состоящие в подозрении образования и уместного употребления… пишут статейки.
Видеть себя в печати - одна из самых сильных искусственных страстей человека, испорченного книжным веком".
Герцен как раз попал в число людей "уместного употребления". И Курута это понял. О литературных опытах вновь прибывшего подчиненного он, несомненно, осведомлен. И месяца через два его уже здесь "начинают носить на руках", - "хвастается" он (его словцо!) в письме Наташе.
Девятнадцатого января 1838 года гражданский губернатор направляет во Владимирское губернское правление официальную бумагу о своем намерении причислить Герцена к губернаторской канцелярии. Послужной чиновничий список ссыльного пополняется. Он определен к делам канцелярии губернатора Куруты.
Фамилия нового сотоварища Герцена по редактированию "Прибавлений", Дмитрия Васильевича Небабы, кандидата того же Московского университета, вполне доброго и вовсе не глупого человека, естественно, вызывала множество досадных недоразумений. Его неуклюжая фигура, некрасивая, даже уродливая внешность (что Квазимодо!) вполне соответствовали его дурацкой фамилии, которая не раз подвергала его опасности; и, в конце концов, жизнь этого ничем не проштрафившегося страдальца преждевременно оборвалась.
Что писалось в "Прибавлениях" к "Ведомостям"? Сначала редактором была заявлена программа издания, а ко всем членам-корреспондентам статистического комитета и всем, занимающимся статистикой и историей Владимирской губернии, была обращена просьба: предоставлять сведения для составления общих заключений о губернии, в частности, почерпнутые из официальных источников. Особо подчеркивалась важность топографических и статистических сведений о губернском и уездных городах и приводилось краткое "исчисление самонужнейших предметов для составления полной и отчетливой топографии" губернии: 1) о быте народном; 2) об исторических памятниках, предоставляющих обширное поле для их исследований: "вся Владимирская губерния есть огромный памятник Суздальского великокняжества и веков последующих"; 3) о торговле. Четвертый раздел включал "сведения физические": о климате, почвах, "горнокаменных породах, особенно имеющих технологическую пользу", о растениях, "употребляемых на прямую пользу, врачебную или иную", о животных, обитающих в крае, и пр.
Подводя итог весьма успешному годичному изданию "Прибавлений", Герцен в редакционной заметке давал направление дальнейшего развития неофициальной части "Ведомостей": "Раскрыть внутреннюю жизнь каждой части нашей родины, привесть в известность быт и средства, дать гласность всем особенностям своего края, даже чрезвычайным происшествиям".
Еще не успев утвердиться в должности, Герцен уже подает формальную просьбу об отпуске в Москву на 29 дней. В ожидании скорой встречи чувства влюбленных все более разгораются. За надеждами следуют страхи и разочарования.
Печальная жизнь Наташи в доме своевольной княгини Хованской готовит ей новые испытания. Если б не ее возмужавший характер, который не мог не проявиться при угрозе ее насильственного замужества, если б не всепоглощающая страсть к своему единственному избраннику, ей бы не выстоять. Окруженная с пятилетнего возраста надменными родственниками, видевшими в ней только сироту, пребывая в зависимости от многочисленных приживалок, компаньонок и прочих нахлебников, стремящихся всячески досадить бесправному существу, молодая девушка не сломилась и готова была вырваться из плена.
Все эти долгие годы, как Пенелопа, ждала она своего странника. От претендентов, сватавшихся к ней, не было отбоя. И вот… Слухи о переводе Александра во Владимир наконец достигли Москвы, и тетка Хованская делает последнее усилие, чтобы пристроить племянницу. Нашелся молодой и вполне образованный, порядочный человек, офицер, возвратившийся с Кавказа. Угроза была слишком очевидна, и Наташа решает "прямо, открыто и просто" сказать ему в письме, что любит другого. Смелое устранение будущего жениха (происходящего из самой добропорядочной семьи) вызвало такой гнев тетки Хованской, что она заперла ее на замок и выставила караул в лице двух горничных. Созванный семейный совет не привел решительно ни к чему. Иван Алексеевич, как всегда, устранился. Сенатор по врожденному мягкосердечию почти встал на ее сторону. В решительной девушке, представшей перед смешавшимся "ареопагом" родственников, трудно было узнать "молчаливую, застенчивую сироту": "Непоколебимая твердость и безвозвратное решение были видны в спокойном и гордом выражении лица; это было не дитя, а женщина, которая шла защищать свою любовь - мою любовь".
Все драматические события, страстно изложенные в "Былом и думах", часто спрессованные, с понятной хронологической непоследовательностью, приобретают сиюминутность в письмах и протягивают каждодневную нить теперь уже владимирской жизни Герцена. Письма полны восклицаний и преувеличений, как и полагается молодым людям, находящимся в эйфории возвышенной переписки, да еще наделенными литературным даром. Постороннему читать их письма вовсе не зазорно. Ведь сам корреспондент и адресат включал фрагменты переписки в свои мемуары, цитировал ее, писал, что "случайное содержание писем, их легкая непринужденность, их будничные заботы сближают нас с писавшим".
В части третьей "Былого и дум" - "Владимир-на-Клязьме", рассказе о самом счастливом периоде его личной судьбы, действительно не столь много "длинных повествований о внутренней жизни того времени". ("Будто можно рассказывать счастье?") После воссоединения влюбленных повествование и вовсе поворачивается "наружной стороной", Герцен говорит больше о быте, обстановке и готов даже просить читателя его мемуаров "дополнить самим, чего недостает, догадаться сердцем".
Через три недели после приезда, 21 января, Герцен пишет Наташе: "Сегодня ночью я очень много думал о будущем. Мы должны соединиться, и очень скоро, я даю сроку год. Нечего на них (Яковлева и Хованскую. - И. Ж.) смотреть".
У него уже готов план, а от нее требуется одно - "слепое повиновение". Первый раз в Москве необходимо увидеться тайно. Это главное. Во-вторых, предложить им согласиться. В случае отказа - оставить дом. Все равно отец перед необходимостью уступит. Узнает о венчании и согласится. Через неделю следует более решительное "приказание": Герцен хочет, чтобы Наташа "при первом удобном случае" покинула дом княгини и прервала все отношения с фамилией господ Яковлевых. Александра "оскорбляют унижения", Наташа "им не обязана ничем". "Препятствий нам нет - родства ничем доказать нельзя". "Твердо, смело и с молитвой на устах поступай", - наставляет он ее. "Я не ты (не сердись опять на эту фразу, ибо здесь речь не о душе, о характере), я не могу вынести униженья, все перенесу (и доказал уже), но униженья нет, - рассуждает он в следующем письме. - Первая обида, которую сделают при мне тебе, может повлечь за собою ужаснейшие следствия".
Январь 1838-го на исходе, а ответа на рапорт об отпуске в Москву нет как нет.
Целую неделю во Владимире гостит Кетчер. Ему первому Герцен расскажет свою "Одиссею" последних лет. Сколько любовных эпитетов и определений прибавит к имени друга - "один из близких родственников души моей", "г. шафер". Выбор сделан. Медлить больше нельзя.
Удивительно, как из благих побуждений этот рыцарь без страха и упрека может испортить всякую ситуацию (опыт с публикацией "Гофмана" уже на слуху). Вот и теперь. Кетчер хочет взяться за переговоры с Яковлевым о женитьбе его сына. Герцен, не подумав, соглашается.
Худшей кандидатуры для подобной дипломатической миссии трудно подобрать. Невозможно представить, чтобы перед древним представителем аристократической породы, да еще вооруженным острым оружием ядовитого словца, появился некто расхристанный и "без всякого единства прически", "с резким лицом, напоминающим ряд членов Конвента, а всего более Мара", даже видом своим отвращающий старика. Результат незваного вторжения не замедлил последовать. Кетчер писал: "От старика ничего не жди".
Герцен и сам прежде писал отцу о своих намерениях и чувствах, но тот, как всегда, отвечал "иронией и уловкой", готов был, не медля, снарядить сына за границу, о чем прежде не помышлял.
Слово, данное милому другу, "барону Упсальскому", поступать решительнее, вело Герцена вперед. В первый раз в письме он вспомнил о деловой бумаге: стоило бы разыскать свидетельство о крещении. Отбросив надежды на помощь отца, озаботился добыванием средств собственной работой. Хотел доказать Наташе и всем, что может "жить без благотворений". Начинал, как он выразился, промышлять. Продаст что-нибудь или за собственные статьи в журналах будет "требовать чистые денежки". Уверен: у них материальных бед не будет. Попутно высказал невесте свои мысли о роскоши и богатстве. Он не склонен отрицать, что любит "пышность дома и комнат", любит комфорт, а "богатство - это свобода": свобода делать, что хочешь, жить, как хочешь, да к тому же - "не заниматься хозяйством". Более чем скромной обитательницей чужого дома Хованской эти мысли пока отвергнуты.
Одиннадцатого февраля Наташа писала о том офицере, А. О. Миницком, что сватался к ней: "…завтра хочет привезть показать мне свою черкесскую шапку…" Поздно вечером 13-го Герцен отвечал: "Поздравляю тебя с женихом, а жениха - с черкесской шапкой. Эта новость даже и не взволновала меня". Колкое замечание Герцена никак не отменяло уверенности в скором разрешении их общей судьбы. Но на следующий день он все же исправил невольный промах: "Ежели жених в самом деле юноша добрый, - так поступи с ним откровенно, скажи ему". (В воспоминаниях инициативу разрыва приписывал Наташе.)
"Преколкие" письма отца, его холодные ответы на очередные письма любимого сына, которого совсем не хочется отпускать от себя (старик часто повторял: закрой мне глаза, а потом иди на все четыре стороны), не отменяли новых попыток Герцена уговорить родственников.
Наконец, 17 февраля он приводит Наташе текст письма Яковлева, составленный, как всегда, дипломатически безупречно: их дело, исполнять ли приказания отца или нет, но он "избавляется ответственности". Руки у Герцена развязаны, и он впервые крупными буквами выводит в письме слова: "…теперь я тебя торжественно назову МОЕЙ НЕВЕСТОЙ и в первый приезд подарю кольцо". Обращение в посланиях Наташе теперь: "Невеста, милая невеста". Правда, слово "жених", просто как слово, ему не по душе (кажется "безобразным"). Герцену хочется поступить совсем решительно, но все же окончить дело семейным миром. Он пишет "сильное, огненное письмо", и старик отступает, только просит не торопиться. Настаивать больше не стоило: "С папенькою лад…"
Ясно, что скорый конец венчает дело, но время тянется и тянется. Из Петербурга нет ответа. Март на дворе.
Надо решиться на действие.
Где и как встретиться?
Хватит рассуждений и отсрочек. Хватит покоряться обстоятельствам. "Довольно страданий, довольно испытаний". История закрутилась, как в детективном романе, с переодеваниями и подменой персонажей.
Из Владимира в Москву едет брат Александра, Егор Иванович, первый из навестивших его родственников. У него письмо для Наташи от 26 февраля - 1 марта, где обо всем понемногу и, конечно, о встрече. Но внезапно у Герцена рождается сумасшедший план. Егор вынужден подчиниться.
От Владимира до Москвы езды 15 часов. Надзора за ссыльным почти нет. Он берет паспорт слуги Матвея, теперь незаменимого помощника и, больше того, ближайшего товарища. (Камердинер Петр Федорович с Зонненбергом давно отозваны Яковлевым.) Без всякой опасности паспорт предъявляется на заставе, а если остановят в Москве, то это - вина стражей порядка.
При воспоминании в "Былом и думах" обстоятельства "побега" обрастают новыми подробностями. До заставы Александр едет с Егором, который выдает его за слугу. Одежда соответствующая. Дом оставляется на полтора дня, почему по вечерам Матвеем должны зажигаться свечи. Ненароком зашедшим объясняется, что хозяин заболел или спит.
На другой день, 2 марта, в час пополудни, благополучно проскочив заставу, братья Герцены уже подъезжали к дому Кетчера. Николай Христофорович был обескуражен. Волновался и ворчал. Такой поворот событий ему и не снился. Но всё исполнил как надо: у своего приятеля, гусарского офицера, нашел подходящую комнату. Безопасность друга была обеспечена. Чуть стемнело, они с Герценом двинулись в путь. И этот пробег "изгнанника" по родной Москве стал его незабываемым впечатлением: "Сильно билось сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал около четырех лет… Кузнецкий Мост, Тверской бульвар… Вот и дом Огарева… Вот Поварская, - дух занимается, в мезонине, в угловом окне, горит свечка, это ее комната, она пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело горит, так мне горит".
Второго марта Наташа получила записку от Александра (и она сохранилась): "Я не знаю, билось ли сердце у тебя в половине второго; я здесь, т. е. К., секретно, и, след., устрой свиданье. Завтра в 9 я еду. Нынче же отдай приказ Аркадью (официант Хованской. - И. Ж.), я пришлю за ним из какого-нибудь трахтира. Завтра в 6 часов утра чтоб были отперты вороты. Рассуждать некогда, действовать".
Ожидание Герцена "у фонарного столба" на Поварской, ответ Натали, их тайное свидание поутру от семи до восьми часов в княгинином доме, - всё передано его взволнованной памятью ("внутренний трепет", "крупные слезы", "несвязная речь"). Всё, задуманное ими, 3 марта 1838 года свершилось и осталось яркой, памятной точкой, вехой его биографии. Следующая решительная дата "их действительного бракосочетания", 9 мая, не заставила себя долго ждать. Однако и два месяца для влюбленных - большое испытание.
Тем временем владимирская ссыльная жизнь с мечтами о воле, о любви шла своим чередом: государственная служба, редактирование порученных ему "Приложений" к "Ведомостям", встречи с благоволящим к нему губернатором. Однако тайный полицейский надзор вовсе не снят.
К совершенному домашнему отшельничеству он постепенно привыкает и доволен собой. Читает, перебирает старые письма, находясь в плену воспоминаний. Ждет новых посланий от "ангела Наташи". Посылает вести вятским друзьям. Пишет им обо всем понемногу. Быт его вполне устроен. Квартира у Золотых ворот "довольно велика и удобна; но нечиста до бесконечности". Еда нейдет в горло, хоть отменную провизию доставляют из дома. Тут уж всякой всячины не перечислить. Головная боль продолжается. ("Сильные приливы" и в дальнейшем будут мучить Герцена.) Это мартовское письмо к "подснежным друзьям" полно воспоминаний: "Пожалуйста, подробней пишите - и дым Вятки Герцену сладок и приятен, извините, что не сказал отечества, отечество мое - Москва".
Начиная с приезда во Владимир, в свободное время он пересматривает и вновь оценивает свои прошлые сочинения. Как всегда, обсуждает их с Наташей. Сколько рукописей, книг ей послано, сколько советов дано. "Заочное" образование, bella scolara, прекрасной ученицы с таким учителем, несомненно, продвинулось, кругозор ее расширился, перо окрепло. Круг ее чтения определен, готовится полный план ее занятий: здесь первое место отведено "поэзии (религия с ней неразрывна)" и, понятно, преобладает Шиллер. Потом "история - это поэма, сочиняемая Богом", и напоследок романы.
Она получит труды Александра "К "Симпатии"" (статья о Полине Тромпетер) и "I Maestri", предназначенные для задуманного им автобиографического цикла. Само слово "симпатия" приобретает в герценовском кругу 1830-х годов особый, философский смысл: оттеняет духовное родство, взаимное притяжение. И Герцен, со своей стороны, тоже ощущает на себе это особое к нему внимание.
Статью "I Maestri", отражающую значительный опыт, им высоко ценимый, где годы 1833, 1835, 1837-й отмечены важными встречами с поэтом И. И. Дмитриевым, A. Л. Витбергом и В. А. Жуковским, читают Жуковскому при большом стечении гостей на вечере в московском салоне Е. Г. Левашовой. Экземпляр речи при открытии Публичной библиотеки в Вятке "вымаливают" люди и вовсе посторонние, с симпатией вспоминающие о пребывании ссыльного в их родном городе. Так, во всяком случае, рассказывает сыну Луиза Ивановна.
Конечно, Герцен понимает, что Натали чересчур пристрастна даже к его творчеству: "Каким же образом ты воображаешь, что мои статьи могут сделать влияние… - по этим статьям, как по предисловию, могут заключить, что из писавшего что-нибудь выйдет, не более". Весь мир не может на него смотреть ее глазами: "Мир и люди смотрят не на душу", а на талант.